Критика и власть. Критик в идеологизированном и «свободном» обществе

Вернёмся к отношениям критика и власти. Понятно, что сильные мира сего прекрасно отдают себе отчёт в том, что литература и искусство являются мощными инструментами влияния на умонастроения народа, и стараются использовать их в собственных интересах. Во все века власть старалась приблизить к себе художников, склонить их на свою сторону, обласкать вниманием, поощрить материально. Всё это государственное меценатство всегда делалось с целью сделать писателя своим сторонником, проводником нужных идей, пропагандистом самой власти. И если сами властители и представители властных структур проводили справедливую, человечную политику, то художники без колебаний соглашались на такую роль. Литературные памятники прошлого полны посвящениями монархам и иным титулованным особам, благодарностями влиятельным лицам за их благодеяния. Вспомним оды М.В. Ломоносова, посвящённые знаменательным событиям в жизни России и царской династии, «Фелицу» Г.Р. Державина или «Стансы» А.С. Пушкина, искренне воспевающие вступление на трон императора Николая Павловича.

Н.В. Гоголь в статье «О лиризме наших поэтов» из книги «Выбранные места из переписки с друзьями» одним из источников вдохновения для русского писателя назвал любовь к царю: «От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что их чувства искренни — об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные, легкие соображенья, увидит здесь лесть и желанье получить что-нибудь, и такое соображенье оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов. Но тот, кто более, нежели остроумен, кто мудр, тот остановится перед теми одами Державина, где он очертывает властелину широкий круг его благотворных действий, где сам, со слезою на глазах, говорит ему о тех слезах, которые готовы заструиться из глаз, не только русских, но даже бесчувственных дикарей, обитающих на концах его имперьи, от одного только прикосновенья той милости и той любви, какую может

показать народу одна полномощная власть. Тут многое так сказано сильно, что если бы даже и нашелся такой государь, который позабыл бы на время долг свой, то, прочитавши сии строки, вспомнит он вновь его и умилится сам перед святостью званья своего. Только холодные сердцем попрекнут Державина за излишние похвалы Екатерине…»[306]

Очевидно, такое отношение к монарху было свойственно и представителям других наций. Но когда на троне воцарялся тиран, народ подвергался насилию, а его элита – гонениям, то у творческого человека оставалось, строго говоря, два варианта поведения: встать в принципиальную оппозицию к власти или же – повлиять, насколько это возможно, на линию поведения лиц, власть предержащих, смягчить и вочеловечить их указы, эдикты и прочие акты. Ещё мудрее - во избежание пагубных последствий и жертв работать на упреждение, занявшись воспитанием будущих властителей. Свои педагогические наставления они нередко облекали в литературную форму. Хрестоматийными примерами стали «Киропедия» Ксенофонта, педагогические усилия Сенеки по отношению к юному Марку Аврелию, почти отеческая забота В.А. Жуковского при воспитании и просвещении наследника Александра Николаевича, будущего царя-реформатора. Не всегда подобные усилия приводили к искомому результату, но ведь последствия педагогической работы часто бывают непредсказуемыми.

Критика, разумеется, находилась в аналогичном положении. Ей тоже приходилось контактировать с властными структурами, то одобряя её и солидаризируясь с ними, то вступая в противоречие, то стараясь исправить, насколько это возможно, стиль и направленность государственной политики. Широко известны надежды деятелей французского Просвещения и энциклопедистов на то, что в лице Екатерины II есть шанс обрести желанный тип просвещённого монарха. Надо сказать, во многом их чаяния были воплощены на практике, но они сами не смогли по достоинству оценить плоды правления российской императрицы. Гёте и Шиллер немало драгоценного времени уделили близким отношениям с веймар-саксонским герцогом Карлом Августом (с вюртембергским герцогом Карлом Евгением отношения у Шиллера не заладились). Братья Иван и Константин Аксаковы в разных условиях обращались с записками и конструктивными письмами соответственно к Николаю I и к молодому императору Александру II с предложениями касательно стратегической линии управления страной и встречали уважительное отношение монарха к их рассуждениям.

Разумеется, не всегда в этих отношениях инициатива принадлежала литераторам. Нередко первый ход делала сама власть, и ход этот мог иметь роковые последствия. В.К. Тредиаковский, как свидетельствуют современники, за свои прямодушные высказывания бывал при дворе бит плетьми. Журналы Н.И. Новикова один за другим запрещались властью (впрочем, он фактически провоцировал её, вступая в почти неприкрытую полемику с Екатериной II), сам издатель в конце концов был заключён в Шлиссельбургскую крепость, а затем сослан в Сибирь, хотя и не за критическую деятельность. Там же оказался А.Н. Радищев, затронувший в своём «Путешествии из Петербурга в Москву» ряд острых критических проблем.

В XIX столетии ряд представителей романтизма гражданственного звучания подверглись строгому наказанию за участие в декабрьском (1825) заговоре, а критик К.Ф. Рылеев, среди форм литературы отдававший предпочтение «истинной поэзии», даже казнён. Пережил так называемую южную ссылку А.С. Пушкин, затем началось его интернированное существование в Михайловском, и опять же только волею монарха он был возвращён к столичной жизни. Позднее (в 1834) репрессиям будут подвергнуты братья Н.А. и Кс.А. Полевые и их детище – журнал «Московский телеграф». Следующей жертвой, подвергшейся прессингу со стороны властей, становится П.Я. Чаадаев, когда из-за публикации в 1936 году его первого «Философического письма» страдает издатель «Телескопа» критик Н.И. Надеждин. В той или иной степени терпели гнёт со стороны государственной власти М.Ю. Лермонтов, Д.В. Веневитинов, А.И. Полежаев, А.А. Бестужев, А.И. Герцен, И.С. Аксаков, В.А. Зайцев, Д.И. Писарев, Н.Г. Чернышевский, Ф.М. Достоевский, А.М. Горький, Л.Н. Андреев и многие другие русские писатели, в том числе и за свои критические выступления. Советская власть также не слишком церемонилась со своевольными литераторами. В некоторых случаях они сами с открытым забралом шли против столпов системы, в других власть действовала упреждающе, но в любом случае взаимоотношения были тесными и неравнодушными.

В такой ситуации возникает естественный вопрос: при каком общественно-государственном устройстве литератору (и критику в частности) живётся более комфортно и вольготно: при идеологизированном (авторитарном) или же – «свободном» (либеральном). Казалось бы, ответ лежит на поверхности: в «свободном» по определению должно быть больше свободы. Но слово взято здесь в кавычки не случайно. Впрочем, об этом чуть позже. На самом деле ситуация не так проста, как может показаться на первый взгляд.

Дело в том, что авторитарная, жёсткая власть, прибегая к различным методам давления на литературу, тем самым делегирует ей большие полномочия. Когда первые лица государства обращают пристальное внимание на литературный процесс, то большинству людей в стране становится понятен масштаб писателей, которые заинтересовали власть. В данном случае, принципиального значения не имеет то, с каким знаком – минус или плюс – сильные мира сего оценивают литератора. Как известно, негативная реакция зачастую производит более сильное впечатление, чем похвалы; на неё сразу обращают внимание. Даже с обывательской точки зрения, получается: если кого-то ругают с самой высокой трибуны, то что-то в нём есть: как говорится, из пушки по воробьям не стреляют. Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущёв в Кремле и в Манеже обрушился с зубодробительной критикой на нелюбимых им поэтов и художников (А.А. Вознесенского, Е.А. Евтушенко, Б.М. Жутовского, Э.И. Неизвестного), но продвинутая часть общества правильно истолковала мессидж власти и заинтересовалась их творчеством, а перебранка с первым лицом государства стала своеобразной визитной карточкой деятелей культуры, подвергшихся гонением. Впрочем, к серьёзным последствиям хрущёвская брань не привела. Больше других за свою гражданскую позицию пострадали такие литераторы, как И.А. Бродский, Ю.М. Даниэль, А.А. Зиновьев, Л.З. Копелев, А.Д. Синявский, А.И. Солженицын, многие из которых в итоге оказались в эмиграции.

В ситуации, когда власть активно вмешивается в писательские дела и судьбы, резко возрастает роль и ответственность критики. От того, как та будет себя позиционировать, во многом зависит течение литературного процесса. Будет ли она потакать власти, слепо и покорно следовать её строгим предписаниям или же займёт независимую позицию; станет послушной или будет объективно и независимо оценивать сочинения современников, – всё это неизбежно отразится и отзовётся на судьбах поэтов, прозаиков, драматургов. Суть в том, что представители власти, принимая свои решения, во многом ориентируются на мнения и суждения критиков. Таким образом, именно те выступают здесь в качестве если не арбитров, то экспертов, подсказывающих, кого из ныне живущих писателей стоит поддержать и поднять на щит, а кого – подвергнуть осуждению и остракизму. Помимо прочего надо понимать, что свобода действий критика тоже ограничивается вследствие того, что и сам он может быть подвергнут нешуточным преследованиям.

Принято считать, что 20-30-е годы XX века для советской интеллигенции выдались наиболее сложными в плане отношений с партией и правительством. Это было естественно, так как в стране происходила идеологическая перестройка, а в сфере творческой жизни наблюдались разброд и шатания. Враждующие между собой писательские группировки стремились к доминированию и не стеснялись в средствах в достижении своих прагматично понимаемых целей. В центре идеологической борьбы оказалась Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) и её филиалы. Критики этого направления Л.Л. Авербах, А.А. Безыменский, И. Вардин (Мгеладзе), И.С. Гроссман-Рощин, В.В. Ермилов, В.М. Киршон, Г. Лелевич (Л.Г. Калмансон), С.А. Родов, А.П. Селивановский, В.П. Ставский и др. настолько гневно клеймили своих противников, что их выступления порой походили на доносы (доносы в чистом виде также писались в массовом порядке). Ситуация эта достоверно воссоздана в книге Степана Ивановича ШЕШУКОВА (1913–1995) «Неистовые ревнители» (1970) и – в образной форме – в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», где РАПП выведена под аббревиатурой МАССОЛИТ, а её лидер Леопольд Авербах послужил прототипом для литературного чиновника Берлиоза.

К сожалению, в тот период старая профессиональная критика фактически оказалась не у дел: кто-то уехал в эмиграцию, кто-то был отодвинут на периферию писательского мира (особенно это касалось литераторов непролетарского происхождения – таких называли попутчиками), кто-то сосредоточился на более безопасной проблеме художественной формы (представители русского формализма В.М. Жирмунский, Е.Д. Поливанов, Б.В. Томашевский, Ю.Н. Тынянов, В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум, Р. О. Якобсон). В итоге на передний план выдвигались непрофессиональные, плохо образованные, но агрессивные фигуранты литературного процесса. Идеологические схватки достигли до такого высокого накала, что стали переходить рамки приличий и власти ничего не оставалось кроме как взять инициативу в свои руки.

Для прекращения распрей и междоусобиц был создан единый Союз писателей, с делегированием его члену высокого общественного и материального статуса. Писателей призвали заняться творчеством, а не скандалами. Во всём этом важную роль сыграла критика, приступившая к выстраиванию новых устойчивых иерархий – через систему государственных премий, званий, высокотиражных изданий в государственных издательствах. Бесспорно, в этом деле не обошлось без идеологических перекосов: многие талантливые писатели были ограничены в творческих правах. К сожалению, зачастую власть действовала чересчур жёстко и даже жестоко: продолжались репрессии против литераторов и других деятелей культуры.

Противостояние писателя и власти – вопрос не простой и неоднозначный. На такие темы, как: «Сталин и Булгаков», «Сталин и Шолохов», «Сталин и Мандельштам», «Жданов против Ахматовой и Зощенко», «История с “Доктором Живаго”», «Хрущёв и литература после “оттепели”», «Брежневский ЦК и Солженицын» написаны горы книг. Для кого-то из литераторов твёрдая оппозиция становилась настоящей голгофой, но, в то же время, она и поднимала их в глазах читательской аудитории на невообразимую высоту. Писатель становился вровень с лидерами государства, приобретал значение символической фигуры борца с режимом. Публикация за рубежом романа «Доктор Живаго» (1954) Бориса Леонидовича ПАСТЕРНАКА (1890–1960) вызвала волну критики его за этот проступок, но вместе с тем вызвала к его произведению такой интерес, которому позавидовали бы авторы, обласканные властью.

Аналогичная история произошла и с Александром Исаевичем СОЛЖЕНИЦЫНЫМ (1918–2008). Его авторитет и известность достигли своего апогея именно в тот момент, когда он был выслан из СССР, а на всех уровнях проходили собрания, голословно осуждающие его сочинения. Люди, которые никогда не открывали его книг, узнали, что существует некий писатель, против которого ополчилась вся советская политическая система. Разумеется, для обеспечения подобных кампаний требовались усилия многочисленных критиков, призванных объяснять и аргументировать действия властей. Говорить в таком случае о какой-либо профессиональной этике, пожалуй, не имеет смысла: как правило, это был государственный заказ в худшем смысле этого слова.

Что же касается так называемого «свободного», открытого общества, то и тут вырисовывается ситуация, из которой становится ясно, что полной свободы для самовыражения критика оно тоже не представляет. В состоянии идеологического вакуума на передний план выходят экономические условия и факторы. Начинается диктат рынка, книгоиздательство коммерциализируется и устанавливает свои суровые законы. Критика, ориентированная на художественные и эстетические критерии, теряет свой вес, так как тиражи качественной литературы уменьшаются.

Частные издатели для реализации своих издательских проектов рекрутируют критиков, готовых неустанно продвигать в массы ту продукцию, в которую вложены наибольшие средства и которая должна принести максимальную выручку. В этих условиях некоторые критики, без сомнения, польстятся на материальную выгоду и согласятся заниматься раскруткой сочинений не самого высокого достоинства. В обиход литературно-критического процесса включаются такие явления, как заказные статьи, рецензии и предисловия, написанные на заказ и проплаченные либо авторами, либо издательскими фирмами. Наверное, по-человечески критика понять можно: ему тоже надо как-то сводить концы с концами, но оправдать его поведение с профессиональной точки зрения трудно. Всё-таки требования объективности, честности, неподкупности даже в «открытом» обществе никто не отменял.

Институт бестселлеров, блокбастеров, римейков и сиквелов, пришедший к нам с Запада, вмешивается в книгоиздательский и книготорговый процесс, смещает приоритеты от классики в сторону низкопробной, развлекательной, облегчённой. Как уже упоминалось, культура категории «А» (классика и качественная литература) и категории «Б» (коммерческие книги) грозят поменяться местами, так как тиражи, продажи, популярность, PR-акции, доступность в СМИ у них несопоставимы по масштабу (см. разделы 1, главка, посвящённая аксиологии, и 14 – тема «Выстраивание аксиологических и эстетических иерархий»).

К чести литературных критиков следует сказать, что в любых, даже самых невыигрышных условиях остаются авторы, которые прежде всего исходят из теоретических установок, творческих навыков, глобальных эстетических канонов и соображений человеческой совести. В исполнении своего профессионального долга им помогают государственные издательские программы, научные гранты и общественные фонды, призванные поддерживать литературу большого стиля.

 

Проблема цензуры

В любом человеческом сообществе сотрудники подразделений, предназначенных для контроля за произведениями искусства и средств массовой информации, действуют в соответствии с законодательством. Общество и государство защищают себя и своих сограждан путём ограничения информации, не предназначенной для всеобщего пользования, охраняют военную, государственную, дипломатическую, коммерческую и иные тайны. Одним словом, в большинстве случаев цензура следит за тем, чтобы в открытом доступе не было сведений, которые могут нанести ущерб стране и её народу, нарушают конституцию и иные законы. Как правило, не допускаются к опубликованию тексты и иные материалы, разжигающие национальную и религиозную и межконфессиональную рознь, ущемляющие права отдельных категорий граждан и меньшинств, оскорбляющие общественную мораль и нравственное достоинство человека.

На первый взгляд, с обязанностью следить за соблюдением всех этих правил вполне могли бы справиться юристы, в совершенстве знающие дух и букву закона, люди внимательные и требовательные. Однако многовековая практика показывает, что без привлечения профессиональных литераторов и прежде всего критиков в этом деле не обойтись.

Проблема состоит в том, что юристы, свободно чувствующие себя при анализе, оценке и применении официальных документов, статей, параграфов и текстов, написанных на этой основе, часто оказываются в замешательстве при обьращении с художественными произведениями. В частности, литературное сочинение во многом строится на основе художественных образов, которые представляют собой мысли и чувства, выраженные не прямым текстом и звучащие не однолинейно, но имеющие ярко выраженное многозначное и – довольно часто – претворённое, символическое значение. Кроме того одни и те же образы разные люди могут понимать и трактовать по-разному.

Только человек, имеющий непосредственное отношение к творчеству, изнутри видящий и понимающий этот процесс, способен глубоко воспринять и верно прочувствовать смысл того или иного символа, метафоры, а также – авторского замысла в целом. Именно эти умения необходимы для того, чтобы точно определить: нарушает ли автор нравственные императивы, пропагандирует аморализм, жестокость, нетерпимость или же это – необходимые средства, привлечённые для воплощения положительной, допустимой с этической точки зрения идеи. Тонкое чутьё требуется для того, чтобы определить, какую роль играют сцены жестокости, насилия, секса, грубости и непристойности: будят в человеке животные страсти или наоборот, действуя по принципу от противного, – служат благородной цели улучшения нравов, воспитания человека, расширения его представлений о мире. Суть в том, что если мы вздумаем применять строгие цензурные моральные требования, то придётся запретить значительную часть мировой классики от Апулея, Овидия и Боккаччо до Л. Захер-Мазоха, П. Зюскинда и А. Миллера. К тому же отношение к проблеме с течением времени меняется. Роман русского писателя Михаила Арцыбашева «Санин» многим современникам казался порнографическим, а сегодня он выглядит как почти невинное с точки зрения эротики произведение.

Многие русские критики и интеллектуалы приложили свою руку к служению в цензурном ведомстве: С.Т. Аксаков, С.Н. Глинка, И.А. Гончаров, В.В. Измайлов, А.Н. Майков, А.В. Никитенко, Я.П. Полонский, Ф.И. Тютчев, А.С. Шишков и др. Казалось бы, люди, призванные запрещать и ограничивать, на деле заботливо охраняли нашу литературу от псевдохудожественных и чересчур идеологизированных публикаций, служа своеобразным буфером между правительством и читательской общественностью. Благодаря их вдумчивой и деликатной деятельности до русского читателя своевременно и почти без изъятий дошли почти все сколько-нибудь заметные произведения отечественной классики XIX века. А там, где публикации был поставлен заслон, это делалдось по соображениям высшей справедливости. Например, в числе запретных книг оказалась поэма Пушкина «Гавриилиада», отличающаяся фривольностью содержания и демонстративными насмешками над христианством. Кстати, сам автор отнюдь не претендовал на открытую публикацию этого текста и аттестовал его исключительно как неуместную юношескую шутку.

В советские десятилетия цензура действовала в соответствии с требованиями коммунистической идеологии, что было естественно в условиях глобального противостояния двух мировых систем. Каждому цензору тогда был присвоен личный идентификационный номер, состоящий из буквы и пятизначного числа и указывавшийся в выходных данных. Мы практически не знаем имён этих людей, но есть предположение, что в числе сотрудников советской цензуры были и критики. По крайней мере, они могли быть привлечены к этой работе если не на постоянной основе, то для решения конкретного вопроса. Думается, тот факт, что за семь с лишним десятилетий Советского Союза из печати вышло колоссальное количество книг самой различной направленности, которые вполне могли быть запрещены или исковерканы, но всё-таки нашли дорогу к своему читателю. Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что некоторые изданные книги впоследствии по распоряжению начальства изымались из магазинов и библиотек.