Интерпретация авторской идеи. Подведение итогов (окончательные выводы)

Трактовка авторского замысла, показ его сверхзадачи является важной профессиональной обязанностью критика, целью и ориентиром, к которому он стремится на протяжении своей работы. Обычно утверждающая и формулирующая часть складывается у него ещё на этапе прочтения, и затем ему необходимо как можно вернее и убедительнее подвести читателя к собственным выводам. Предисловии к книге «Страницы современной лирики», где публике представляется плеяда русских поэтов, приверженных классической школе стиха, В.В. Кожинов заканчивает чёткой декларацией своего критического и гражданского выбора: «Тот, кто ждёт от этой книги развлечения и поверхностных эффектов, может отложить её в сторону. Но тот, кто готов потрудиться разумом и сердцем, будет щедро вознаграждён – ему откроется полное смысла современное поэтическое творчество, которое способно помочь юному человеку утвердиться в жизни, определить своё отношение к миру»[142]. Критик и составитель сборника здесь твёрдо обозначает свои эстетические и нравственные принципы, на которых основывается концепция книги.

Но нередко окончательное решение возникает или, по крайней мере, корректируется уже на стадии написания отзыва. Творческий процесс во многом непредсказуем, и мнение критика может изменить свою оценочную и интеллектуальную направленность своего вердикта. К тому же, не стоит забывать, что все мы – люди и на нас в любой момент могут повлиять привнесённые обстоятельства. Простое чувство сострадания должно смягчить критический приговор, если ставший объектом его рассмотрения автор оказался в тяжёлой жизненной ситуации. В противоположном случае критику не избежать упрёков в отсутствии гуманности. Ведущий критик газеты «Новое время» Виктор Петрович БУРЕНИН (1841–1926), например, остро и небезосновательно критиковал стихи С.Я. Надсона, полемизировал с его поклонниками, намекая на то, что их кумир лишь изображает тяжело больного человека и тем привлекает к себе внимание. Когда же Надсон скончался от туберкулёза, то критика всерьёз обвинили в том, что тот косвенно повинен в смерти поэта.

Художественный предмет, положенный в основу литературного произведения, нередко оказывается не на поверхности, а надёжно скрыт в глубине текста. Для обнаружения и извлечения ценного клада критику требуется проявить не только соответствующую компетенцию и эрудицию, но и интуицию, умение проникнуть в толщу материала и истолковать скрытые смыслы, разгадать писательские загадки, раскрыть его тайны. Об этом мы уже упоминали в связи с проблемами герменевтики литературного текста.

Тонкий знаток детской литературы М.С. Петровский, разбирая стихотворную историю Самуила Маршака «Вот какой рассеянный» (1930), последовательно и аргументированно подводит нас к мысли, что героем этого «детского» сочинения является советский интеллигент 20-30-ых годов ХХ века, который свою индифферентность по отношению к системе маскирует бытовыми странностями и алогизмом поведения: «Рассеянный – не антипод маршаковских тружеников, он их идеолог, художник, созидающий на языке искусства тот же мир, который они созидают трудом. Под маской Рассеянного скрывается артист, поэт эксцентрического жанра, парадоксальный двойник строгого и дисциплинированного Маршака… Казалось бы, ясно: он – носитель хаоса и дисгармонии, он мешает серьёзным людям заниматься серьёзными делами, наконец – рассеянность вообще недостаток, а потому – зачислить его в отрицательные и вся недолга. Ведь и автор просмеивается над своим героем. Но тогда почему он такой симпатичный. Может, он положительный?»[143]. Остаётся добавить, что, о мнению критика, возможно, помимо прочего в стихах Маршака содержится аллюзия на историю рассеянного народа, описанную в библейской книге «Эсфирь».

Подведение итогов, как уже говорилось, может совпадать с кульминационным моментом статьи. Главные выводы, в таком случае справедливо относятся в финал, одновременно являются и точкой наивысшего напряжения эмоций и мысли. Иван Александрович ГОНЧАРОВ (1812–1891) в статье «Лучше поздно, чем никогда» (Русская речь, 1879)», отталкиваясь от проблематики «Обрыва», «Обыкновенной истории» и «Обломова», разъясняет свои намерения, отвечает на критику и обосновывает свое понимание реалистической литературы, свой сугубо индивидуальный художественный метод и главные жизненные принципы. В финале речь его поднимается до высшей эмоциональной фазы и превращается в выплеск души писателя: «То, что не выросло и не созрело во мне самом, чего я не наблюдал, чем не жил, – то недоступно моему перу! У меня есть (или была) своя нива, свой грунт, как есть своя родина, свой родной воздух, друзья и недруги, свой мир наблюдений, впечатлений и воспоминаний, – и я писал только то, что переживал, что мыслил, чувствовал, что любил, что близко видел и знал, – словом, писал и свою жизнь и то, что к ней прирастало»[144]. В этом восклицании впечатляюще выразился дух творчества великого писателя-реалиста.

Примером глубокого проникновения в психологию героя может служить и концовка разбора А.В. Дружининым гончаровского романа, неоднозначно принятого критикой. В заключительных строках работы «“Обломов”. Роман И.А. Гончарова» (1959) критику удалось подняться до диалектического осмысления классического образа русской литературы, неоднозначно воспринимавшегося тогдашней критикой: «…любим мы Илью Ильича Обломова. Он дорог нам как человек своего края и своего времени, как незлобный и нежный ребенок, способный, при иных обстоятельствах жизни и ином развитии, на дела истинной любви и милосердия. Он дорог нам, как самостоятельная и чистая натура, вполне независимая от той схоластико-моральной истасканности, что пятнает собою огромное большинство людей, его презирающих. Он дорог нам по истине, какою проникнуто все его создание, по тысяче корней, которыми поэт-художник связал его с нашей родной почвою. И наконец, он любезен нам как чудак, который в нашу эпоху себялюбия, ухищрений и неправды мирно покончил свой век, не обидевши ни одного человека и не научивши ни одного человека чему-нибудь скверному»[145]. Простыми и искренними словами критик объясняет причины нашей душевной приязни, которую мы невольно испытываем к этому, казалось бы, никчёмному и бездеятельному персонажу, во многом ставшему воплощением русского национального менталитета.

Иногда итоговые, заключительные слова критического выступления по принципу кольца возвращают нас к исходному пункт работы. Таким образом, читателю сообщается, чтó и каким образом послужило для автора поводом взяться за перо. В конце мемуарного очерка В.Ф. Ходасевича «Горький» (1923) автор объясняет интенцию и моральный вектор своих воспоминаний. Сам герой мемуаров подсказывает ему, в какой тональности он хотел бы услышать предназначенное для широкой публики мнение о себе: «Перед тем, как послать в редакцию “Современных записок” свои воспоминания о Валерии Брюсове, я прочёл их Горькому. Когда я кончил читать, он сказал, помолчав немного:

– Жестоко вы написали, но – превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.

– Хорошо, Алексей Максимович.

– Не забудете?

– Не забуду»[146].

Как видим, критику оставалось лишь добросовестно исполнить данное Горькому обязательство, что он и сделал.