Панегирик, эпитафия, некролог

Нередки случаи, когда критик видит своей задачей не разбор конкретных недостатков автора, а максимальное одобрение его заслуг. С точки зрения высшей объективности такая позиция, разумеется, выглядит несколько ущербной, но в жизни бывают ситуации, когда отрицательные суждения могут выглядеть нетактичными и неуместными. Например, это касается выступлений на юбилейных торжествах, награждениях, презентациях. Приводить примеры подобного рода речей и панегириков нет необходимости – все они направлены на то, чтобы выставить напоказ достоинства, создать праздничное настроение, настроить аудиторию на доброжелательный лад. Это всё по-человечески понятно и естественно.

Однако это обстоятельство вовсе не означает, что критик при этом связан по рукам и ногам. Конечно, всё тут зависит от его порядочности, ума и деликатности, но у него всегда остаётся возможность: а) не перехвалить чествуемого автора и выдать ровно столько похвал, сколько тот заслуживает (панегирический пафос часто стремится к безудержности); б) умолчать о тех сочинениях или их аспектах, которые не заслуживают серьёзного разговора; в) тонко намекнуть на то, что помимо плюсов данный субъект наделён и минусами, хотя сейчас говорить о них неуместно. Но и здесь важно не перегнуть палку – слишком прозрачный намёк или недоброжелательный тон прозвучат в атмосфере праздника вразнобой с общим настроением. Но если уж возникнет ситуация, когда необходимо сказать что-либо начистоту, то, по крайней мере, стоит прислушаться к совету Державина: «Истину царям с улыбкой говорить».

Всё это позволит избежать лицемерия, но в то же время не нарушит общей мажорной тональности мероприятия. В случае, когда критик не удержится от соблазна озвучить нелицеприятные претензии, то вряд ли он встретит сочувственное отношение со стороны публики и к нему отнесутся как к человеку, который просто плохо воспитан или не умеет себя вести.

 

Своеобразные этические ограничения присущи также выступлениям, касающимся смерти, похорон и поминовения усопших. Древний римский принцип: «De mortuis… nihil nisi bene (лат.) – «о мёртвых… ничего, кроме хорошего» считается незыблемым моральным постулатом. Правда, некоторые знатоки крылатых выражений добавляют к поговорке: «кроме правды». Так или иначе, прощание с человеком дисциплинирует риторику. Высказывать упрёки по адресу покойного не вполне справедливо по той простой причине, что он уже не может вам ни ответить, ни оправдаться. Но как же быть, если из жизни уходит тот, кто натворил немало очевидно недобрых дел, пользовался незаслуженной славой, стяжал себе награды и блага, пользуясь своим положением?

Вариантов, как всегда, несколько. Первый – воспользоваться фигурой умолчания, ибо отсутствие слов нередко бывает выразительней острых эскапад. Второй – высказаться холодно, продемонстрировав публике, что здесь не место говорить полную правду. Третий – выдержать время, когда поминальные ритуалы останутся позади и появится возможность бескомпромиссно подвести жизненный итог. Впрочем, в каждом отдельном случае критику нужно принимать собственное решение в индивидуальном порядке.

К числу посмертных жанров принадлежит некролог – письменное сообщение о смерти того или иного человека. Если речь идёт о писателе, то составляющий некролог обязан прежде всего трезво и здраво определить масштаб его личности, заслуг и достижений. Там, где перечисляются звания, должности и награды, всё достаточно ясно – нужно просто указать регалии, которыми был удостоен покойный; тут главное – не переборщить с деталями, не увлечься нанизыванием малозначимых поступков и почестей.

Критическое начало подключается в той части некролога, когда необходимо обозначить, так сказать, калибр конкретного деятеля и автора. Видный, замечательный, известный, выдающийся, – всё это не просто абстрактные определения: за каждым из них стоит ответственность перед истиной, перед памятью умершего, а также перед друзьями и родственниками, которые могут обидеться из-за скромности оценки дорогой им личности, и перед недругами, которых возмутит чрезмерно громкая похвала. От автора некролога требуется принципиальность и точность в употреблении наиболее подходящих слов. Конечно, в отдельных случаях возможны и нестандартные варианты. Например, человека артистического склада можно назвать неподражаемым, бывшего душой компании – бесценным, а того, кто при жизни служил нравственным образцом, – непогрешимым. Естественно, что в надгробных речах и текстах неуместными представляются слова: гениальный, великий, несравненный. Такого рода титулы присваиваются людям с течением времени и не по воле автора некролога, а самим ходом истории.

В принципе, некролог представляет собой довольно жёсткий, регламентированный жанр: и по тональности, и по лексике, и по материалу. Как правило, в нём превалируют словесные штампы и расхожие выражения вроде «с глубоким прискорбием», «безвременно ушёл», «скоропостижно скончался», «невосполнимая утрата». Избежать их вовсе довольно затруднительно – существуют незыблемые каноны и вековые традиции. Но и тут есть достаточное поле для проявления критического мастерства.

Широко известен некролог на смерть А.С. Пушкина, опубликованный в «Литературных приложениях» к газете «Русский инвалид»: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце – растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть!..» Принято считать, что автором этих эмоционально окрашенных строк является писатель В.Ф. Одоевский, хотя есть версии, приписывающие их поэту В.А. Жуковскому и редактору издания А.А. Краевскому: сложность состоит в том, что под некрологами редко ставится подпись или же помещается ряд фамилий близких людей. Но кто бы ни был автором пушкинского некролога, ему, несомненно, удалось уйти от рутинной стилистики и найти выразительные проникновенные слова.

По такому же пути пошёл Н.А. Некрасов, составляя некролог в память о кончине своего бывшего сотрудника и единомышленника – А.В. Дружинина. Руководитель журнала «Современник» решительно отошёл от канонических требований и вместо общих слов сочувствия нарисовал впечатляющий психологический портрет рано ушедшего критика: «Дружинин обладал между прочим удивительной силою воли и замечательным характером. Услыхав о затруднении к появлению в свет статьи, только что оконченной, он тотчас же принимался писать другую. Если же и эту постигала та же участь, он, не разгибая спины, начинал и оканчивал третью. Кто помнит блеск, живость, занимательность тогдашних фельетонов Дружинина, которые во всей журналистике того времени одни только носили на себе печать жизни, – тот согласится, что такой человек в данное время в редакции журнала мог ломаться сколько душе его угодно. Дружинин был выше этого ломанья… Это был характер прямой и серьёзный. Несмотря на видимую мягкость свою и отвращение от крайностей, это был человек самый крайний там, где того требовали обстоятельства. У него не было отношений натянутых или двусмысленных. “Это едрило”, – говорил Дружинин о человеке, который ему не нравился, и отворачивался от него, не справляясь, как это отразится на его житейских делах. Зато он умел любить своих друзей, неохотно изменял о них доброе мнение и считал долгом вступаться за них всякий раз, как слышал суждение, казавшееся ему несправедливым и преувеличенным… Дружинина искренно любили и уважали… Дружинин есть истинный основатель общества литературного фонда…»[253]. Нетрудно заметить, что вместо шаблонных слов и общих характеристик, автор некролога подмечает тонкие психологические нюансы и находит поразительно точные, проникновенные и человечные слова, чтобы добром помянуть своего – на тот момент – литературно-изательского конкурента.

Нет необходимости доказывать, что данному жанру присуще торжественное и минорное звучание. Тем не менее, бывают случаи (довольно редкие), когда в форме некролога выражаются иронические и даже смеховые смыслы. Например, после известия о кончине Козьмы Пруткова, который, как известно, являлся вымышленным персонажем, был опубликован ряд посмертных материалов, внешне сочувственных, а на деле – вышучивающих эту комическую фигуру. Например, в «Биографических сведениях о Козьме Пруткове» говорилось: «Козьма Прутков смелостью завоевал себе литературную славу. Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты; не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления»[254], а в «Кратком некрологе», скорее всего, принадлежащем перу В.М. Жемчужникова насмешке предаётся колоритная внешность «усопшего»: «Подчинённые любили, но боялись его. И долго ещё, вероятно, сохранится в памяти чиновников пробирной палатки величественная, но строгая наружность покойного: его высокое, склонённое назад чело, опушённое снизу густыми рыжеватыми бровями, а сверху осенённое поэтически всклоченными, шантретовыми (chantraite – лисичка, франц.) с проседью волосами; его мутный, несколько прищуренный и презрительный взгляд; его изжелта-каштановый цвет лица и рук; его змеиная саркастическая улыбка, всегда выказывавшая целый ряд, правда, почерневших и поредевших от табаку и времени, но всё-таки больших и крепких зубов; наконец – его вечно откинутая назад голова и нежно любимая им альмавива…»[255]. Как видим, создатели пародийно обобщённого образа самодовольного литератора, не упустили последней возможности перечислить стереотипные черты, характерные для завзятого напыщенного графомана.

 

Что касается эпитафии (ἐπιτάφιος, значит: надгробный – греч.), то она представляет собой надгробную надпись. Если речь идёт о памятнике на могиле литератора, то велика вероятность того, что в ней будет предельно лаконично сформулирована суть его эстетического кредо, вектор творческого развития, достигнутые художественные вершины. Естественно, что автору удачной эпитафии с необходимостью требуется присутствие афористического мышления, умение ёмко сформулировать самые главные черты, характеризующие покойного. Когда мы имеем дело с упокоившимся литератором, то автор надгробной сентенции, по-видимому, учтёт его литературные заслуги и даст им краткую оценку.

Родоначальниками жанра заслуженно считаются древнегреческие поэты Симонид Кегосский (556–467 гг. до н. э.), Феокрит Сиракузский (первая половина III в. до н.э.), Занимались надгробными надписями также и римские, и японские поэты. Популярной эпитафия была и в более поздние эпохи, известны её образца во времена Ренессанса и более позднее время. На многих надгробиях, помещённых на могилах выдающихся литераторов выгравированы сентенции, призванные интерпретировать их вклад в мировое искусство. Часто авторство таких текстов трудно идентифицировать, но нередко это – строки из их же сочинений. Широко известны надгробные надписи, посвящённые Данте Алигьери, Уильяму Шекспиру, Джонатану Свифту, Эдгару Аллану По, Роберту Льюису Стивенсону, А.С. Грибоедову и др.

Иногда эпитафия носила сатирический характер и сближалась с жанром эпиграммы. Как и в случае с некрологом, можно найти примеры, когда надгробный текст применяется для того, чтобы урезонить и уязвить своего литературного оппонента, дать посмертную оценку его творчеству или просто вспомнить о каких-либо житейских слабостях:

Роберту Рождественскому

Он философии глубокой не касался.

Слегка под Маяковского косил.

При слове «Б-б-б-бог» ужасно заикался,

А слово «партия» легко произносил.

Владимиру Солоухину

Любили бабы Солоухина.

Он в этой части знаменит.

И мнится мне, в скульптуре Мухиной –

И там он с бабою стоит[256].

Порой случалось, что писатели работали на опережение и создавали автоэпитафию, предполагая (в шутку или всерьёз), каким итоговым текстом можно было бы украсить их собственные могилы. Иногда такая мысль посещает человека в довольно нежном возрасте. Широко известно юношеское пушкинское краткостишие «Моя эпитафия» (1815):

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей богу, добрый человек[257].

В том же ключе мыслил и наш современник, поэт-пародист и сатирик Юрий Александрович ЛОПУСОВ (р. 1939):

Здесь, под пятою пыльных плит

Забытый Лопусов лежит.

Он раньше водку пил живую,

Теперь пьёт воду дождевую[258].

Впрочем, не каждой сочинённой эпитафии уготовано право быть помещённой над прахом её героя. Отдельный случай самоэпитафии (иногда этот вид именуют латинским термином De Profundis – из глубины) представляют тексты, написанные авторами, воображающими своё загробное бытие, например, стихотворения Марины Ивановны ЦВЕТАЕВОЙ (1892–1941) «Идёшь, на себя похожий»:

Идёшь на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!

 

Прочти – слепоты куриной

И маков нарвав букет –

Что звали меня Мариной

И сколько мне было лет.

 

Не думай, что здесь – могила,

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя![259]

и близкое по смыслу «Уж сколько их упало в эту бездну», где она ведёт (или представляет себе это) воображаемый монолог из потустороннего мира, в котором пытается осмыслить свою поэтическую судьбу и творческую программу.