Заметки на полях (маргиналии)

Издавна известно, что сами писатели – большие книгочеи. Причём, их знакомство с новой книгой, как правило, бывает не безучастным, не поверхностным, но сопровождается интенсивной, а порой и скрупулёзной проработкой текста. Многие из них читают книги с карандашом в руках, делая необходимые пометки на полях, оставляют так называемые маргиналии.

Иногда такого рода пометки носят сугубо механистический характер: галочки, подчёркивания, знаки препинания; широко распространён диграф NB [nota bene (лат.) – заметь хорошо, обратите внимание], краткие возгласы: «да», «так!», «хорошо», «плохо», «sic!», «yes!» и т. п. Значимые для самого «маргинала» и исследователей его позиций, они мало что дают для стороннего наблюдателя.

Но нередко на полях появляются достаточно развёрнутые замечания, благодаря чему этот рукописный, единичный, поистине маргинальный жанр приобретает элемент литературной критики и имеет существенное значение для текстологии. Поскольку такого рода записи существуют в единственном экземпляре, то познакомить с ними широкую аудиторию довольно затруднительно, но это можно осуществить, к примеру, силами факсимильной техники, когда, строго говоря, печатаются снимки страниц конкретной книги.

В отдельных случаях, когда отзыв, оставленный на полях, приобретает самостоятельный смысл, он может быть воспроизведён в академическом издании, представительном собрании сочинений, упомянут или приведён в комментариях и приложениях. В советское время был широко известен и распространён том В.И. Ленина «Философские тетради», который состоял, главным образом, из маргиналий вождя социал-демократов, оставленных им на книгах классиков философии.

Иногда такого рода пометки делаются с целью пошутить или поиронизировать по поводу качества текста или чтобы выстроить ассоциативный ряд. Любопытный пример такого рода представляет собой своеобразный поэтический цикл Алексея Константиновича ТОЛСТОГО (1817–1875) – «Надписи на стихотворениях А.С. Пушкина». С одной стороны, мы имеем здесь дело с доброй улыбкой поэта, видящего некоторые изъяны в строчках предшественника, а с другой, стрелы его критики направлены против некоторых стилистических особенностей позднего классицизма:

Отталкиваясь от строк пушкинского уже тогда хрестоматийного «Анчара»:

А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы…

сатирик обращает классику свой маргинальный ответ:

Тургенев, ныне поседелый,

Нам это, взвизгивая смело,

В задорной юности читал.

В другом случае задиристого критика не удовлетворяет то, что поэт пытается стихотворение о древней русской столице «разнообразить» античным художественным инвентарём:

Пора! В Москву, в Москву сейчас!

Здесь город чопорный, унылый,

Здесь речи – лед, сердца – гранит;

Здесь нет ни ветрености милой,

Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Вердикт поэта-маргинала звучит довольно сурово, но с ним, хотя бы отчасти можно согласиться:

Когда бы не было тут Пресни,

От муз с харитами хоть тресни.

Обратившись к известному четверостишью Пушкина, посвящённому царскосельской статуе:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

‎Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:

‎Дева над вечной струей вечно печальна сидит.

А.К. Толстой с оттенком усталости и пресыщенности классицистскими красотами отмечает:

Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,

В урне той дно просверлив, воду провёл чрез неё [234].

 

Специфической формой маргинальной критики являются рукописные книги и альбомы. Существует довольно редкая, но давняя традиция последовательного составления отзывов гостей в специально предназначенной для этого тетради или альбоме. Она происходит из обычаев посещения литературно-художественных салонов. В минувшие времена любая мало-мальски образованная девушка считала своим долгом иметь такую книгу, где своими художественными талантами отмечались поклонники и претенденты на её руку и сердце. После замужества эта забава, как правило, забывалась и приходила в упадок. Подобно тому, как в музейной книге отзывов, приходящим в дом людям предлагается записать (или зарисовать) собственные впечатления о совместно проведённом времени или высказаться на свободную тему, всесторонне одарённые люди демонстрировали своё умение создать что-либо экспромтом. Чаще всего такая затея ограничивается комплиментами по адресу хозяев и оказанного приёма, но иногда авторам этого рода маргинальных сборников удаётся наполнить их содержание любопытными и содержательными материалами.

Широко известен пример домашней книги «Чукоккала», в которой на протяжении пятидесяти с лишним лет участвовали посетители дачи К.И. Чуковского в местечке Куоккала. За полвека ими был составлен этот синтетический сборник с довольно драматичной, но счастливой судьбой. Поскольку среди гостей влиятельного критика и детского поэта были, в основном, известные и талантливые люди, этот маргинальный проект приобрёл существенное литературно-критическое значение. Авторы этого альбома не только оставляли здесь свои надписи и рисунки, но и пикировались друг с другом, обменивались комплиментами и колкостями, выясняли отношения, оригинальничали и самовыражались. Нередко хозяин присовокуплял к альбому записи, сделанные в других местах, газетные вырезки и проч. Присутствие элемента литературной критики в этом домашнем альманахе не подлежит сомнению. Вот, например, Велемир Хлебников провозглашает крайне ответственный манифест: «Заявляю, что я больше к так называемым футуристам не принадлежу»[235]. Как видим, это краткое признание крайне важно для понимания траектории творческого пути «великого будетлянина».

Иногда, чтобы получить мнение авторитетного человека на нужную тему, Чуковский прибегал к средствам анкетирования. Кстати говоря, многие другие его современники и последователи применяли этот способ глубже раскрыть собеседника (М. Пруст, В. Солоухин). Готовясь к исследованию литературного мастерства Некрасова, например, он предложил Александру Блоку ряд следующих вопросов:

«1. Любите ли Вы стихотворения Некрасова? – Да.

2. Какие стихи Некрасова Вы считаете лучшими? – «Еду ли ночью по улице тёмной…», «Умолкни, Муза…», «Рыцарь на час», И многие другие. «Внимая ужасам…».

3. Как Вы относитесь к стихотворной технике Некрасова? – Не занимался ей. Люблю …

7. Не оказал ли Некрасов влияния на Ваше творчество? – Кажется, да …

10. Как Вы относитесь к распространённому мнению, будто Некрасов был безнравственный человек? – Он был страстный человек и «барин», этим всё и сказано. Ал. Блок»[236].

Таким образом Чуковский одновременно решал три задачи: получал сведения об отношении к Некрасову, выяснял личные пристрастия самого Блока и пополнял свой синтетический сборник.

Рукописный характер позволял знакомить не только с содержанием, но и с авторским почерком. Вспомним, что в восточной культуре начертание иероглифов играет исключительную роль: смысл японского или китайского шедевра в былые времена подкреплялся каллиграфическим искусством автора. Гости Чуковского тоже давали волю своим талантом, потрясая особенностями письма. Алексей Ремизов, например, славился своей каллиграфической вязью::

Отсканировать Надпись Ремизова со стр. 63.[237]

Разумеется, сама форма бытования такой книги подразумевала полную свободу, отсутствия какой-либо цензуры за исключением собственного представления о морали и приличиях. Раскованность и представительный состав авторов «Чукоккалы» привели к тому, что альбом, предназначенный для сугубо семейного пользования не раз издавался (воспроизводился) большими тиражами, встречал тёплый приём читательской аудитории и долго не залёживался на прилавках.

Одновременно с Чуковским и вслед за ним такого рода попытки предпринимали и другие интеллектуалы. Известен опыт экстравагантных рукописных книг футуристов, чьи эскапады часто звучат как творческие вызовы и жесты, поэтические программы и манифесты (см., например, альбом-каталог «Взорваль», М., Контакт-культура, 2010). Широкую известность получил так называемый опросник Марселя ПРУСТА (1871–1922). Писатель не ставил, а отвечал на вопросы, с помощью которых составители стремились вывести собеседника на откровенный разговор о самом себе. Ряд вопросов там касался вопросов литературы: «Ваши любимые писатели?.. Ваши любимые поэты?.. Каковы Ваши любимые литературные персонажи?.. Ваши любимые литературные женские персонажи?.. Ваше любимое изречение?.. Ваш девиз?» Пруст в течении жизни несколько раз отвечал на них, и любопытно следить за тем, как менялись его предпочтения. Названные подростком Жорж Санд и Огюстен Тьерри в двадцать лет уступили место Анатолю Франсу и Пьеру Лоти, а Мюссе – Бодлеру и Альфреду де Виньи. Анкетируемый понимал, что его вкусы изменились, снабдил ответ пояснением; «Сегодня это…» Интересно, что в 13 лет одним из любимых писателей Пруста был историк, а Мюссе назван также в числе реальных людей, с кого он хотел бы брать пример. Жаль, что не сохранились ответы более позднего времени: они позволили бы детальнее проследить его личностную эволюцию, дали ответ на то, как формировался Пруст-прозаик.

Предельно прямо и честно заданные вопросы поневоле побуждают человека настроиться на исповедальный лад. Но тут возникает проблема, в новейшее время вставшая перед социологами: оказалось, что мнение реципиента можно направить в строго определённое русло при помощи формулировок опросных пунктов. Иными словами – получить не прогнозируемый, а желаемый результат. А это уже не имеет отношения к критике, а относится скорее к способам манипулирования общественным сознанием.

Во второй половине ХХ века своеобразный домашний альбом-дневник «В кругу себя» вёл поэт Давид Самуилович САМОЙЛОВ (Кауфман, 1920–1990). Это – рукописное (издано книгой в 2012 году) собрание юмористических записей, афоризмов, пародий, посланий самого автора, но поскольку его обращения были адресованы конкретным фигурантам современного литературного процесса, то вся книга, изданная первоначально в двух экземплярах, а затем ставшая доступной в Интернете, приобрела все необходимы черты актуальной литературно-художественной и социальной критики.

Прозаик Владимир Алексеевич СОЛОУХИН (1924–1997) на протяжении многих лет своим гостям, приезжавшим в его владимирскую усадьбу в Алепино, предлагал заполнить подробную анкету, которая во многом открывала человеку глаза на его собственную сущность, вкусы и предпочтения. Очевидно, писатель предполагал систематизировать и опубликовать результаты этих частных опросов, но безвременная смерть помешала реализации этого плана.

Обычно литературно-критические артефакты такого рода до поры не афишируются (ввиду принадлежности к узкому кругу домашних и близких), но в своё время становятся достоянием общественности. Если, конечно, в этом будет интеллектуальная, духовная и фактографическая необходимость.