Нигилизм: переоценка ценностей

Что значит нигилизм? То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос «зачем»?

Радикальный нигилизм есть убеждение в абсолютной несос­тоятельности мира по отношению к высшим из признаваемых ценностей; к этому присоединяется сознание, что мы не имеем ни малейшего права признать какую-либо потусторонность или существование вещей в себе, которое было бы «божественным», воплощенной моралью.

Это сознание есть следствие возвращенной «правдивости»; следовательно, само оно — результат веры в мораль...

Антиномия вот в чем: поскольку мы верим в мораль, мы осуждаем бытие...

Моральные оценки суть обвинительные приговоры, отрица­ния, мораль есть отвращение от воли к бытию...

Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994. С. 35—39.

Философия и наука о ней

Я настаиваю на том, чтобы наконец перестали смешивать фи­лософских работников и вообще людей науки с философами, — чтобы именно здесь строго воздавалось «каждому свое» и чтобы на долю первых не приходилось слишком много, а на долю по­следних — слишком мало. Для воспитания истинного филосо­фа, может быть, необходимо, чтобы и сам обстоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны оставаться его слуги, научные работники философии; быть может, он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и отгадчи­ком загадок, и моралистом, и прорицателем, и «свободомысля­щим», и почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих цен­ностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возмож­ность смотреть различными глазами и с различной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла на всякий простор. Но все это только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-чего другого — она требует, чтобы он со­здавал ценности...

Подлинные философы суть повелители и законодатели; они

говорят: «так должно быть!», они-то и определяют «куда?» и «за­чем?» человека и при этом распоряжаются подготовительной ра­ботой всех философских работников, всех победителей прошло­го, — они простирают философскую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их «познавание» есть созидание, их созидание есть за­конодательство, их воля к истине есть воля к власти. — Есть ли нынче такие философы? Были ли уже такие философы? Не долж­ны ли быть такие философы?..

Философия как критика

Мне все более кажется, что философ, как необходимый че­ловек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во все времена нахо­дился и должен был находиться в разладе со своим «сегодня»· его врагом был всегда сегодняшний идеал. До сих пор все эти выдающиеся споспешествователи человечества, которых называ­ют философами и которые редко чувствовали себя любителями мудрости, а скорее неприятными безумцами и опасными вопро­сительными знаками, — находили свою задачу, а в конце концов и величие ее в том, чтобы быть злой совестью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, нож к груди современных им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной тайной: желание узнать новое величие человека, новый, еще не изведанный путь к его возвеличению. Каждый раз они открыва­ли, сколько лицемерия, лени, несдержанности и распущенности, сколько лжи скрывается под самым уважаемым типом современ­ной нравственности, сколько добродетелей уже отисило свой век; каждый раз они говорили: «мы должны идти туда, где вы нынче меньше всего можете чувствовать себя дома». Принимая во вни­мание мир «современных идей», могущих загнать каждого в ка­кой-нибудь угол, в какую-нибудь «специальность», философ, если бы теперь могли быть философы, был бы вынужден отнести ве­личие человека, понятие «величия» именно к его широте и разно­сторонности, к его цельности в многообразии: он даже определил "бы ценность и ранг человека, сообразно тому, как велико количе­ство и разнообразие того, что он может нести и взять на себя,— как далеко может простираться его ответственность...

Научиться понимать, что такое философ, трудно оттого, что этому нельзя выучить: это нужно «знать» из опыта — или нужно иметь гордость не знать этого. Однако в наши дни все говорят о

вещах, относительно которых не могут иметь никакого опыта, а это главным образом и хуже всего отзывается на философах и состояниях философии: очень немногие знают их, имеют право их знать, все же популярные мнения о них ложны. Так, напри­мер, истинно философская совместность смелой, необузданной гениальности, которая мчится presto, и диалектической строгос­ти и необходимости, не делающей ни одного ложного шага, не известна по собственному опыту большинству мыслителей и уче­ных, отчего и кажется невероятной... Многие поколения долж­ны предварительно работать для возникновения философа; каж­дая из его добродетелей должна приобретаться, культивировать­ся, переходить из рода в род и воплощаться в нем порознь, — и сюда относится не только смелое, легкое и плавное течение его мыслей, но прежде всего готовность к огромной ответственнос­ти, величие царственного взгляда, чувство своей оторванности от толпы, ее обязанностей и добродетелей, благосклонное охра­нение и защита того, чего не понимают и на что клевещут, — будь это Бог, будь это дьявол, — склонность и привычка к вели­кой справедливости, искусство повелевания, широта воли, спо­койное око, которое редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу, редко любит...

Ницше Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. 1990. С. 335-338. История философии — это скрытая ярость против основ­ных предпосылок жизни, против чувств, ценности жизни, про­тив всего, что становится на сторону жизни. Философы никогда не останавливались перед утверждением какого-либо мира, раз только этот мир противоречит данному миру и дает указания для осуждения этого мира. То была до сих пор великая школа клеве­ты, и она так сильно импонировала, что и теперь еще наша на­ука, выдающая себя за заступницу жизни, принимает основное положение этой клеветы и рассматривает этот мир как что-то кажущееся, эту цепь причин как нечто исключительно феноме­нальное. Что собственно ненавидят здесь?

Я боюсь, что постоянная Цирцея философов — мораль, сыг­рала с ними эту злую шутку — и обрекла вечно оставаться кле­ветниками... Они верили в моральные «истины», в них они все­гда находили высшие ценности — что же им оставалось более, как только по мере того, как они постигали бытие, в той же мере говорить ему «нет»?.. Ибо это существование неморально... И

эта жизнь покоится на неморальных предпосылках: и всякая мо­раль отрицает жизнь.

Упраздним же этот «истинный мир», а чтобы иметь возмож­ность сделать это, мы должны упразднить прежние высшие цен­ности, мораль... Достаточно доказать, что и мораль не мораль­на в том именно смысле, в каком до сих пор осуждалось все неморальное. Если, таким образом, тирания прежних ценностей будет сломлена, если будет упразднен и «истинный мир», то сам собой возникает новый строй ценностей.

Видимый мир и измышленный мир — вот в чем противоре­чие. Последний до сих пор назывался «истинным миром», «исти­ной», «божеством». Его нам следует упразднить.

Логика моей концепции:

1) Мораль как высшая ценность (госпожа, над всеми фазами философии, даже скептической). Результат: этот мир никуда не годен. Он не есть «истинный мир».

2) Что определяет в этом случае высшую ценность? Что соб­ственно представляет мораль? Инстинкт декаданса; здесь истом­ленные и обойденные мстят этим способом за себя. Историчес­кий довод: философы постоянно были декадентами... на службе нигилистических религий.

3) Инстинкт декаданса, выступающий какволл к власти. До­казательство: абсолютная неморальность средств на протяжении всей истории морали.

Общий вывод — прежние высшие ценности суть частный слу­чай воли к власти, сама мораль есть частный случай неморально­сти.

Принципиальные нововведения. На место «моральных цен­ностей» — исключительно натуралистические ценности. Нату­рализация морали.

Вместо «социологии» — учение о формах и образах господ­ства.

Вместо «общества» — культурный комплекс — как предмет моего главного интереса (как бы некоторое целое, соотноситель­ное в своих частях).

Вместо «теории познания» —перспективноеучение об аффек­тах (для чего необходима иерархия аффектов: преобразованные аффекты, их высший порядок, их «духовность»).

13*

 

вместо «метафизики» и религии — учение о вечном возвра­щении (в качестве средства воспитания и отбора).

Мои предтечи — Шопенгауэр: поскольку я углубил песси­мизм и лишь путем установления его крайней противоположно­сти прочувствовал его до конца.

Затем — высшие европейцы, предвестники великой полити­ки.

Затем — греки и их возникновение.

Я назвал своих бессознательных сотрудников и предтеч. Но где должен я с некоторой надеждой на успех искать философов в моем вкусе или, по крайней мере, подобную моей потребность в новых философах? (Только там, где господствует аристократи­ческий образ мысли, т. е. такой образ мысли, который верит в рабство и различные степени зависимости как в основное усло­вие высшей культуры; там, где господствует творческий образ мысли, который ставит миру в качестве цели не счастье покоя, не «субботу суббот», который даже мир чтит лишь как средство к новым войнам; образ мысли, который предписывает законы гря­дущему, который во имя грядущего жестоко, тиранически обра­щается с самим собой и со всем современным; не знающий коле­баний, «неморальный» образ мысли, который стремится воспи­тать и возрастить как хорошие, так и дурные свойства человека, ибо он верит в свою мощь, верит, что она сумеет поставить и те и другие на надлежащее место, — на место, где они будут равно нужны друг другу. Но тот, кто теперь ищет философов в этом смысле, какие виды может он иметь, найти то, что ищет? Не очевидно ли, что в этих поисках он, вооружившись даже наилуч­шим диогеновским фонарем, понапрасну будет блуждать день и ночь? Наш век есть век обратных инстинктов. Он хочет прежде всего и раньше всего удобства, во-вторых, он хочет гласности и большого театрального шума, того оглушительного барабанного боя, который соответствует его базарным вкусам, он хочет, в-третьих, чтобы каждый с глубокой покорностью лежал на брюхе перед величайшей ложью — которая называется «равенством, людей» — и уважал голъкоуравнивающие и нивелирующие добро­детели. Но тем самым он в корне враждебен возникновению философа, как я его понимаю, хотя бы в простоте сердечной он и полагал, что способствует появлению такового. Действительно, весь мир плачется теперь по поводу того, как плохо приходилось

прежде философам, поставленным между костром, дурной со­вестью и притязательной мудростью отцов церкви. На самом же деле, как раз тут-то и были даны сравнительно более благопри­ятные условия для развития могучего, широкого, хитрого, дерз­новенно-отважного духа, чем условия современности. В настоя­щее время имеются сравнительно более благоприятные условия для зарождения другого духа,— духа демагогии, духа театраль­ности, а может быть также и духа бобров и муравьев, живущего в ученом, но зато тем хуже обстоит дело по отношению к выс­шим художникам: не погибают ли они почти все благодаря от­сутствию внутренней дисциплины? Извне они больше не испы­тывают тирании абсолютных скрижалей ценностей, установлен­ных церковью или двором: и вот они не умеют более воспиты­вать в себе «своего внутреннего тирана» — своей воли. И то, что можно сказать о художниках, можно в еще более высоком и ро­ковом смысле сказать о философах. Где же теперь свободные духом? Покажите мне в наши дни свободного духом!

Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994. С. 214—217.

Мне посчастливилось, после целых тысячелетий заблужде­ний и путаницы, снова найти дорогу, ведущую к некоторому да и некоторому нет.

Я учу говорить нет всему, что ослабляет, — что истощает...

Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы.

До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добро­детели, самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жиз­ни. Все это суть ценности истощенных.

Долгое размышление над физиологией истощения обратило меня к вопросу о том, насколько суждения истощенных проник­ли в мир общих ценностей.

Достигнутый мною результат был до невероятности неожи­данным, даже для меня, успевшего освоиться уже не с одним чуждым миром: я открыл, что все высшие ценности, все, гос­подствующие над человечеством, по крайней мере над укрощен­ным человечеством,— могут быть сведены к оценкам истощен­ных.

Из-под священных имен извлек я разрушительные тенден­ции: Богом назвали то, что ослабляет, учит слабости, заражает

слабостью... Я открыл, что «хороший человек» есть форма само^ утверждения декаданса.

Ту добродетель, о которой еще Шопенгауэр учил как о выс­шей, единственной и основной добродетели, — именно ее (это сострадание), признал я более опасною, нежели любой порок. Решительно идти наперекор родовому подбору и очищению вида от элементов упадка — вот что доныне считалось добродетелью parexellence...

Следует чтить рок, говорящий слабому: «погибни!..»

Богом назвали — противление року, порчу и разложение че­ловечества... Не должно произносить всуе имя Божие...

Раса испорчена — не пороками своими, а неведением. Она испорчена потому, что она истощение восприняла не как истоще­ние: ошибки в физиологии суть причины всех зол.

Добродетель есть наше великое недоразумение.

Проблема: как истощенные достигли того, чтоб стать зако­нодателями ценностей? Или иначе: как достигли власти те, кото­рые — последние? Как инстинкт зверя-человека стал вверх нога­ми?

Там же. С. 61.

Антиинтеллектуализм

В некоем отдаленном уголке вселенной, разлитой в блестках бесчисленных солнечных систем, была когда-то звезда, на кото­рой умные животные изобрели познание. Это было самое высо­комерное и лживое мгновение «мировой истории»: но все же лишь одно мгновение. После этого природа еще немножко подышала, затем звезда застыла и разумные животные должны были уме­реть. — Такую притчу можно было придумать, и все-таки она еще недостаточно иллюстрировала бы нам, каким жалким, при­зрачным и мимолетным, каким бесцельным и произвольным ис­ключением из всей природы является наш интеллект. Были це­лые вечности, в течение которых его не было; и когда он снова окончит свое существование, итог будет равен нулю. Ибо у этого интеллекта нет никакого назначения, выходящего за пределы че­ловеческой жизни...

Интеллект, как средство для сохранения индивида, развива­ет свои главные силы в притворстве; ибо благодаря ему сохраня­ются более слабые и хилые особи, которые не могут отстаивать

себя в борьбе за существование с помощью рогов или зубов. У человека это искусство притворяться достигает своей вершины: здесь обман, лесть, ложь, тайное злословие, поза, жизнь, пол­ная заемного блеска, привычка маскироваться, условность, ра­зыгрывание комедий перед другими и перед собой, — короче, постоянное порхание вокруг единого пламени тщеславия — яв­ляются настолько и правилом, и законом, что нет ничего более непонятного, как то, каким образом среди людей могло возник­нуть честное и чистое стремление к истине. Они погружены в иллюзии и сновидения, глаза их только скользят по поверхности вещей и видят лишь «формы», их ощущения никогда не дают истины, но довольствуются тем, что испытывают раздражения и играют наощупь за спиною вещей. К тому же человек всю жизнь по ночам поддается обманам снов и его нравственное чувство нисколько не протестует против этого; между тем как есть люди, которые благодаря усилиям воли отучились от храпения. Что собственно знает человек о самом себе? Мог ли бы он хоть раз в жизни воспринять самого себя, как будто бы он был вложен в освещенный стеклянный ящик? Разве природа не скрывает от него почти всего, даже о его теле — извороты кишок, быстроту кро­вообращения, сплетение волокон, — для того, чтобы загнать его в область гордого обманчивого сознания и запереть его в ней! Она выронила ключ: и горе роковому любопытству, которое че­рез щель ухитрилось бы подглядеть на то, что за пределами ком­наты сознания, и узнало бы, что человек в равнодушии и безраз­личии своего незнания покоится на безжалостном и ненасытном, на жадности и убийстве, — и как бы лежа на спине тигра отдает­ся своим сновидениям. Откуда же при таком устройстве челове­ка стремление к истине!

Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху. М., 1994.

С. 254-255

Критика рационализма

Против позитивизма, который нейдет далее феноменов, «су­ществуют лишь факты», сказал бы я: нет, именно фактов не существует, а только интерпретации. Мы не можем установить никакого факта «в себе»: быть может прямо бессмысленно хотеть чего-либо подобного.

«Все субъективно», говорите вы: но это уже толкование. «Субъект» не есть что-либо данное, но нечто присочиненное, под-

ставленное. Да и нужно ли наконец позади интерпретаций поме­щать еще и интерпретирующего? Уже это одно — вымысел, ги­потеза.

Поскольку вообще слово «познание» имеет смысл, мир по­знаваем: но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы. — «Перспективизм».

Наши потребности, вот что истолковывает мир; наши вле­чения и их «за» и «против». Всякое влечение есть известный вид властолюбия, всякое влечение имеет свою перспективу, которую оно хотело бы навязать как норму всем другим влечениям.

Мышление полагает «я»; но до сих пор верили, подобно тол­пе, что в «я мыслю» лежит нечто непосредственно-достоверное, и что это «я» есть данная нзмпричина мышления, по аналогии с которой мы понимаем все другие причинные отношения. Как бы привычна и неизбежна ни была теперь эта фикция, это еще не может служить доводом против ее вымышленное™: вера может быть условием жизни, и несмотря на это, может быть лож­ной.

«Мыслят: следовательно существует мыслящее»: к этому сво­дится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истинной уже a priori»: — ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, ко­торая к действию полагает деятеля. Короче говоря, здесь уже выставляется логико-метафизический постулат — не только не­что констатируется... По пути Декарта мы не достигаем чего-либо абсолютно достоверного, но приходим лишь к факту очень сильной веры.

Если свести фразу на: «мыслят, следовательно существуют мысли», то получится чистейшая тавтология: и именно то, что является спорным, «реальность мыслей», при этом не затрагива­ется; — именно в этой форме невозможно опровергнуть «иллюз-зорность мысли». Декарт же хотел, чтобы мысль обладала не только калсущейся реальностью, но и реальностью в себе...

Степень нашего чувства жизни и власти (логика и связь пе­режитого) дает нам мерило «бытия», «реальности», «неиллюзор­ности»...

Не должна ли всякая философия обнаружить в конце концов

те предпосылки, на которых покоится движение разума! — нашу веру в «я» как в субстанцию, как в единственную реальность, на основании которой мы вообще приписываем вещам реальность? Древнейший «реализм» является на сцену позднее всего: и имен­но в тот самый момент, когда вся религиозная история человече­ства познает себя как историю суеверия в существование душ. Здесь некоторый предел: наше мышление само уже заключает в себе эту веру (с ее различением субстанции, акциденции, дей­ствия, деятеля и т. д.); отказаться от нее значит: не иметь более права мыслить.

Но что вера, как ни необходима она для поддержания су­ществ, не имеет однако ничего общего с истиной, это можно ви­деть, напр., даже из того, что мы принуждены верить во время, пространство и движение, не чувствуя себя однако вынужденны­ми признавать за ними абсолютную реальность...

Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием.

Невероятно, чтобы наше «познание» простиралось дальше, чем это нужно в обрез для сохранения жизни. Морфология пока­зывает нам, как развиваются чувства, нервы, а также и мозг в прямом отношении к трудности добывать себе питание.

«Чувство истины», — если отвергается моральный характер положения: «ты не должен лгать», — должно оправдать себя пе­ред другим судом, — в качестве средства для поддержания чело­века, как воля к власти. Также и наша любовь к прекрасному есть воля, творящая образы, пластическая воля. Оба чувства тесно связаны; чувство действительности есть средство получить в свои руки власть преобразовывать вещи по нашему усмотре­нию. Удовольствие творить и преобразовывать — есть коренное удовольствие! Мы можем постичь лишь мир, который мы сами создали.

О многообразии познания. Ощущать отношение чего-либо ко многому «другому» (или такое же отношение целого вида) — значит ли это «познать» это «другое»! Данный способ знать и познавать сам уже относится к условиям существования: при этом опрометчиво было бы заключать, что невозможны никакие дру­гие роды интеллекта (для нас самих) кроме того, который спо-

собствует нашему сохранению: это фактическое условие, быть может, только случайно, а отнюдь не необходимо.

Наш познавательный аппарат устроен не в целях «познания».

Наиболее твердо укоренившиеся априорные «истины» в моих глазах суть только предварительные допущения, напр., закон при­чинности или очень крепко усвоенные привычки веры, пустив­шие такие прочные корни, что не верить в них значило бы обречь род на гибель. Но разве в силу этого они могут считаться истина­ми? Какой вывод! Как будто истина доказывается тем, что чело­век сохраняется!

В какой мере и наш интеллект также является следствием условий существования? Мы не имели бы его, если бы он не был нам необходим, и мы не имели бы его таким, если бы именно таким он не был нам необходим, даже если бы мы и могли жить иначе.

«Мыслить» в примитивном состоянии (доорганическом) зна­чит отстаивать известные формы, как у кристалла. Самое су­щественное в нашем мышлении — это включение нового мате­риала в старые схемы (Прокрустово ложе), уравнивание нового.

Чувственные восприятия проецируются «наружу». «Внутри» и «снаружи» — тут повелевает тело.

Та самая уравнивающая и вносящая порядок сила, которая действует в идиоплазме, действует также и при усвоении нами внешнего мира: наши чувственные восприятия являются уже ре­зультатом этого уподобления и приравниваются по отношению ко всему прошлому в нас; восприятия не следует непосредствен­но за «впечатлением».

Все формы мышления, суждения, восприятия, как процессы сравнивания, имеют предпосылкой процесс «принятия за равное» и еще раньше уравнивания. «Уравнивание» — это то же самое, что усвоение приобретенной материи у амебы.

«Воспоминание» возникает позднее, поскольку уравнивающее влечение является здесь уже укрощенным: тут различие также сохраняется. Запоминание как разделение по рубрикам и разме­щение; активен — кто?

В отношении «памяти» нам следует переучиться: здесь кро­ется наиболее сильное искушение допустить существование «души», которая вне времени репродуцирует, вновь познает и т. д. Но пережитое продолжает жить «в памяти»; против того, что оно

«появляется», я ничего не могу поделать, воля тут ни при чем, как и в появлении каждой мысли. Случается нечто, что я со­знаю: затем появляется нечто сходное — кто его вызывает? кто его будит?

Весь познавательный аппарат есть абстрагирующий и упро­щающий аппарат — направленный не на познавание, но наовла- девание вещами: «цель» и «средство» так же далеки от истинной сущности, как и «понятия». При помощи «цели» и «средства» ов­ладевают процессом (измышляют процесс, доступный понима­нию), а при помощи «понятий» — «вещами», которые образуют процесс.

Сознание, — начинаясь совершенно внешним образом, как координация и осознание «впечатлений», — вначале наиболее уда­лено от биологического центра индивида; но это — процесс, ко­торый углубляется, делается все более внутренним, непрерывно приближается к этому центру.

Наши восприятия, как мы их понимаем, — это есть сумма всех тех восприятий, осознание которых полезно и существенно для нас и для всего органического процесса, предшествовавшего нам, следовательно, не все восприятия вообще (напр., неэлект­рические); это значит: у нас есть чувства лишь для известного подбора восприятий — таких, которые нам важны для нашего сохранения. Сознание присутствует лишь постольку, поскольку оно полезно. Нет сомнения в том, что все восприятия чувств про­никнуты суждениями о ценности (полезно или вредно — следо­вательно, приятно или неприятно). Каждый отдельный цвет вы­ражает в то же время известную ценность для нас (хотя мы и сознаем это редко или лишь после долгого и исключительного воздействия на нас одного и того же цвета, напр., узники в тюрь­ме или сумасшедшие). Также и насекомые реагируют на различ­ные цвета различно: одни любят этот, другие — другой (напр., муравьи).

Сначала образы; — объяснить, как возникают образы в уме. Затем слова, отнесенные к образам. Наконец, понятия, возмож­ные лишь, когда существуют слова, — соединение многих обра­зов в нечто невидимое, но слышимое (слово). Незначительная эмоция, возникающая при «слове», следовательно, при созерца­нии сходных образов, для которых существует слово — эта сла­бая эмоция и есть общее, лежащее в основе понятия. Что слабые

ощущения признаются одинаковыми, ощущаются как тожде­ственные, это основной факт. Итак, смещение двух соседних, близких ощущений в констатировании этих ощущений; но кто же констатирует? Вера есть нечто первоначальное уже в каждом чувственном впечатлении: некоторое своего рода «утверждение» есть первая интеллектуальная деятельность! Некоторое «утверж­дение истинности» в самом начале! Как возникло «утверждение истинности»! Какое ощущение кроется за «истинным»?

Оценка: «я верю, что то или другое так, а не иначе» как сущ­ность «истины». В оценках находят свое выражение условия со­хранения и роста. Все наши познавательные органы и чувства развились лишь применительно к условиям сохранения и роста. Доверие к разуму и его категориям, к диалектике, следователь­но — высокая оценка логики доказывает лишь проверенную на опыте полезность ее для жизни: ноне ее «истинность».

Что должна существовать известная масса верований; что мы имеем право судить; что не допускаются сомнения относитель­но всех существенных ценностей, это — предпосылка всего жи­вущего и его жизни. Итак, что нечто должно считаться за исти­ну, — это необходимо, а не то, что нечто есть истина.

«Истинный и кажущийся мир» — эту антитезу я свожу нао/и- ношения ценности. Мы проецировали условия нашего сохране­ния как предикаты сущего вообще. Из того, что мы должны об­ладать устойчивостью в нашей вере, чтобы преуспевать, мы вы­вели, что «истинный» мир не может быть изменчивым и стано­вящимся, а только сущим.

Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994. С. 224—233,

Раздел IX

ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ XX в.

Фрейд Зигмунд (1856—1939) один из наиболее значимых мыслителей XX века, психолог и врач. 3. Фрейд известен и как основатель психоаналитического направления в филосо­фии. Основные работы 3. Фрейда, раскрывающие его куль­турологические, философские взгляды, неоднократно пере­водились на русский язык. Среди них «По ту сторону прин­ципа удовольствия»; «Массовая психология и анализ чело­веческого «Я»»; «Остроумие и его отношение к бессознатель­ному», «Тотем и табу», «Я и Оно» и другие.

Отрывки из работ Фрейда даны из работ — «Автобиогра­фия» (1925), и «По ту сторону удовольствия» (1920), в в книге: Зигмунд Фрейд. По ту сторону удовольствия. М., 1992.

Понятие «либидо»

Я уже упоминал, что изучение причин и поводов для невроза все чаще указывало на конфликты между сексуальными побуж­дениями личности и сопротивлением против сексуальности. В поисках патогенных ситуаций, в которых происходило вытесне­ние сексуальности и из которых возникали симптомы замеще­ний вытесняемого, постоянно приходилось обращаться к ранне­му периоду жизни больных и, наконец, к первым годам дет­ства. Подтвердилось то, о чем всегда говорили поэты и знатоки человеческой природы: что впечатления этого раннего периода, хотя по большей части и подверженные амнезии, оставляют не­изгладимый след в развитии индивидуума, особенно тем, что они закладывают предпосылки для позднейших невротических заболеваний. Поскольку же в случае этих детских переживаний речь всегда идет о сексуальном возбуждении и о реакции на них,

мы оказывались перед фактом инфантильной сексуальности, ко­торая опять была чем-то новым и которая вступала в противоре­чие с одним из сильнейших предрассудков человека. Детство должно ведь быть «невинным», свободным от половых влече­ний, борьба же с демоном «чувственности» начиналась лишь вме­сте с пубертантным периодом бури и натиска. Когда же прихо­дилось убеждаться в наличии сексуальной деятельности у детей, это рассматривалось как знак дегенерации, преждевременной испорченности или курьезная прихоть природы. Немногое из сообщенного психоанализом встретило такой всеобщий отпор, такой взрыв возмущения, как утверждение, что сексуальная фун­кция начинается с началом жизни и существенно дает себя знать уже у детей. В то же время никакое другое положение психоана­лиза не доказывается так легко и полно.

Энергию сексуальных влечений — и только ее — я назвал либидо. Теперь я должен был предположить, что не всегда опи­санный здесь процесс развития либидо проходит гладко. Чрез­мерное усиление отдельных компонентов или преждевременный опыт удовлетворения приводит к фиксации либидо на опре­деленных участках развития. К этим участкам теперь и возвра­щается либидо в случае позднейшего вытеснения (регрессия), отсюда и происходит прорыв к симптому. Позднее удалось вдо­бавок понять, что локализация участков фиксации является так­же решающей для выбора невроза, для формы, в которой затем проявляется болезнь.

Наряду с организацией либидо происходит процесс поиска объекта, который играет большую роль в душевной жизни. Пер­вым объектом любви после стадии автоэротизма для обоих по­лов становится мать, чей питающий орган, видимо, поначалу не воспринимается отдельно от собственного тела. Позднее, но еще в первые детские годы устанавливается отношение Эдипова ком­плекса, в результате чего мальчик концентрирует свои сексуаль­ные желания на личности матери и в нем развиваются враждеб­ные реакции против отца как соперника. Аналогичным путем ори­ентируется маленькая девочка, все вариации и следствия Эдипо­ва комплекса приобретают особое значение, дает о себе знать природная бисексуальная конституция, и число одновременно на­личествующих стремлений возрастает. Так длится все время, покуда ребенок не начинает осознавать разницу между полами; это пора сексуального исследования, когда создаются типичные

сексуальные теории, которые, будучи зависимы от несовершен­ства собственного телесного устройства, множат как правильные, так и ошибочные выводы и не могут решить проблемы половой жизни (загадка сфинкса: откуда берутся дети). Таким образом, первый вывод объекта у ребенка инцестуозный. Все описанное здесь развитие проходит быстро. Примечательной особенностью сексуальной жизни у людей является ее двухэтапный характер с паузой между этапами. Первой своей вершины она достигает на четвертом-пятом году жизни, затем это раннее цветение сексу­альной жизни проходит, деятельные до сих пор стремления под­вергаются вытеснению, и до периода половой зрелости наступа­ет патентны и период, во время которого формируются реакции, связанные с моралью, стыдом и отвращением. По-видимому, такая двухэтапность сексуального развития из всех живых су­ществ присуща только человеку; возможно, она биологически обслуживает его предрасположенность к неврозу. С наступлени­ем зрелости вновь оживают влечения и замещения объектов ран­него периода, в том числе и чувства, составляющие Эдипов ком­плекс. В сексуальной жизни при половой зрелости борются друг с другом побуждения раннего периода и торможения латентного периода. Еще на вершине инфантильного сексуального развития формируется своего рода генитальная установка, в которой роль, однако, играют только мужские гениталии, женские остаются как бы необнаруженными (так называемый фаллический примат). Противоположность полов в эту пору характеризуется не слова­ми мужской или женский, а обладающий пенисом или кастрири-роватый. Связанный с этим комплекс кастрации играет чрезвы­чайно важную роль для складывания характера и невроза. <... > Фрейд 3. По ту сторону удовольствия. М., 1992. С. 113—117.

Понятие Я

Следующий шаг последовал тогда, когда психоанализ ближе подошел к психологическому понятию «я», которое сначала ста­ло известным как инстанция, вытесняющая, цензурирующая и способная к созданию защитных реактивных образований. Кри­тические и дальновидные умы уже давно, правда, восстали про­тив ограничения понятия «либидо» энергией сексуальных влече­ний, обращенных на объект. Но они позабыли сообщить, откуда они приобрели более верный взгляд, и не смогли извлечь что-либо нужное из этого для анализа. При дальнейшем развитии

мысли психоаналитическому наблюдению бросилось в глаза, как ι постоянно либидо отклоняется от объекта и направляется на само «я» (интроверсия), и, изучая развитие либидо у ребенка в его ран­них стадиях, оно пришло к убеждению, что «я» и является соб­ственным и первоначальным резервуаром либидо, которое лишь отсюда распространяется на объект. «Я» выступило среди сексу­альных объектов и признано было сейчас же самым важным меж­ду ними. Если либидо пребывало таким образом в «я», то оно называлось нарциссическим. Это нарциссическое либидо было также выражением силы сексуальных влечений в аналитическом смысле, которое мы должны были отождествить с признанными с самого начала влечениями к самосохранению. Благодаря этому оказалась недостаточной первоначальная противоположность между влечениями «я» и сексуальными влечениями. Часть вле­чений «я» была признана либидозной; в «я», вероятно, среди дру­гих действовали и сексуальные влечения. Однако нужно все же признать, что старая формула, гласящая, что психоневроз осно­вывается на конфликте между влечениями «я» и сексуальными влечениями, не содержала ничего такого, что теперь можно было бы отбросить. Различие двух видов влечений, которое с самого начала мыслилось качественно, теперь трактуется иначе, а имен­но топически. В особенности невроз перенесения, собственный предмет психоанализа, остается результатом конфликта между «я» и либидозной привязанностью к объекту.

Там же. С. 243—244.

Гуссерль Эдмунд (1859—1938) — немецкий философ, ос­нователь феноменологии как науки о «феноменах сознания». Основные сочинения: «Философия как строгая наука» (1911), «Логические исследования» (1928).