Оценка гегелевской философии

Только в романтической философии впервые наступает пере­мена. Как ни настаивает Гегель на абсолютной значимости свое­го метода и учения — в его системе все же отсутствует критика разума, только и делающая вообще возможной философскую на­учность. А в связи с этим находится то обстоятельство, что фи­лософия эта, как и вся романтическая философия вообще, в по­следующее время оказала дурное действие в смысле ослабления или искажения исторического влечения к построению строгой фи­лософской науки.

Что касается последнего, т. е. тенденции к искажению, то, как известно, гегельянство вместе с усилением точных наук выз­вало те реакции, в результате которых натурализм XVIII века получил чрезвычайно сильную поддержку и со всем скептициз­мом, исключающим всякую абсолютную идеальность и объек­тивность оценки (der Geltung), решающим образом определил мировоззрение и философию новейшего времени.

С другой стороны, гегелевская философия оказала воздей­ствие в смысле ослабления философского стремления к научно­сти, благодаря своему учению об относительной истинности вся­кой философии для своего времени — учению, которое, разуме­ется, внутри системы, притязавшей на абсолютное значение, имело совершенно иной, не исторический смысл, как его воспри­няли целые поколения, которые с верой в гегелевскую филосо­фию утратили и веру в абсолютную философию вообще. Благо­даря превращению метафизической философии истории Гегеля в скептический историцизм определилось в существенном возник­новении новой «философии мировоззрения», которая именно в наши дни, по-видимому, быстро распространяется и в общем, со" своей по большей части антинатуралистической и иногда даже антиисторической полемикой, хочет быть именно скептической. А поскольку она оказывается свободной от того радикального

стремления к научному учению, которое составляло великое свой­ство новой философии вплоть до Канта, поскольку все сказанное выше об ослаблении философско-научных стремлений относи­лось к ней.

Нижеследующие соображения проникнуты мыслью, что ве­ликие интересы человеческой культуры требуют образования стро­го научной философии; что, вместе с тем, если философский переворот в наше время должен иметь свои права, то он во вся­ком случае должен быть одушевлен стремлением к новообосно-ванию философии в смысле строгой науки. Это стремление от­нюдь не чуждо современности. Оно вполне жизненно и притом именно в самом господствующем натурализме. С самого начала со всей значительностью преследует он идею строго научной ре­формы философии и даже постоянно уверен, что уже осуществил ее, как в своих более ранних, так и в своих современных образо­ваниях. Но все это, если рассматривать дело принципиально, со­вершается в такой форме, которая теоретически ложна в своем основании, равно как и практически знаменует собою растущую опасность для нашей культуры. В наши дни радикальная крити­ка натуралистической философии является важным делом. В осо­бенности же велика, по сравнению с просто опровергающей кри­тикой следствий, необходимость в критике основоположения и методов. Она одна только способна удержать в целости доверие к возможности научной философии, которое, увы, подорвано познанием бессмысленных следствий строящегося на строгой, опытной науке натурализма. Такой положительной критике по­священы рассуждения первой части этой статьи.

Что же касается переворота, происходящего в наше время, то он, правда, в существенных чертах направлен антинатуралис-тически, — и в этом его правота, — но под влиянием историциз-ма он уклоняется, по-видимому, от линий научной философии и хочет слиться с одной только философией миросозерцания. Прин­ципиальным разъяснением различия обеих этих философий и оце­нок их относительного права занята вторая часть.

Там же. С. 132-133.

Рассел Бертран (1872—1970) — английской философ, ма­тематик, представитель течения логического позитивизма. Основные работы: «Человеческое познание, его сфера и границы» (1948) и «История западной философии» (1945) нео-

днократно переводились на русский язык с 1957 года. Пере­водился и сборник небольших эссе философа «Почему я не христианин» (1987). Интересным справочным материалом по философии Б. Рассела является «Словарь разума, материи, морали», русский перевод 1996 года. Фрагменты работ фи­лософа даны из указанных выше сочинений.

Философия и человек

Философия. Моя цель — представить философию как неотъемлемую часть общественной и политической жизни; не оторванные от жизни спекуляции замечательных людей, но след­ствие и причину характера того общества, где процветает та или иная философская система.

Философия в том смысле, как я понимаю это слово, является чем-то средним между теологией и наукой. Подобно теологии, она требует размышлений о предметах, в отношении которых определенное знание было до сих пор недостижимым; но, по­добно науке, она взывает скорее к человеческому рассудку, чем к авторитету, будь то авторитет традиции или откровения. Я ска­зал бы, что все определенное знание относится к науке; все дог­мы о том, что выходит за пределы точного знания, относятся к теологии. Но между теологией и наукой есть нейтральная терри­тория, открытая для атак с обеих сторон. Эта нейтральная терри­тория и есть философия.

Философия, в отличие от науки, исходит из некоторой само­надеянности, связанной с представлением о том, что наши цели имеют существенное отношение к цели универсума и что в ко­нечном счете ход событий в целом должен быть таким, как мы желаем. Наука отвергла эту форму оптимизма, но склоняется к другой его форме, — утверждая, что мы можем силой нашего интеллекта сделать мир соответствующим значительной части наших желаний. Это — практический оптимизм, в противопо­ложность метафизическому. Я надеюсь, что будущим поколени­ям он не покажется столь же глупым, как оптимизм д-ра Панг-лоса.

Философия должна быть всеобъемлющей; она должна вы­двигать такие гипотезы об универсуме, которые наука еще не в состоянии подтвердить или опровергнуть. Но их всегда следует представлять как гипотезы, а не как непреложные истины напо­добие религиозных догм. (К сожалению, так делают слишком

часто.) Более того, хотя создание всеобъемлющих систем — это часть философской работы, я не думаю, что это самая важная ее часть. По моему мнению, наиболее важная часть этой работы состоит в критике и прояснении понятий, которые считаются фун­даментальными и принимаются некритически.

Ценность философии на самом деле во многом связана с са­мой ее неточностью. Человек, лишенный вкуса к философии, живет в плену предубеждений, подсказанных здравым смыслом, представлениями своего века или своей нации, взглядами, не про­веренными зрелым рассудком. Такому человеку мир кажется опре­деленным, конечным и ясным; обычные предметы не вызывают никаких вопросов, и неизвестные возможности с презрением от­вергаются. Как только мы начинаем философствовать, наоборот, даже самые обычные вещи приводят к вопросам, на которые мож­но дать лишь очень неполный ответ. <... >

Рассел Б. Словарь разума, материи, морали. М., 1996. С. 304-306.

Философия профессиональная. «Философия» означает «лю­бовь к мудрости», и философия в этом смысле — то, что люди должны освоить, чтобы новые силы, изобретенные технически­ми специалистами и переданные во владение обычным людям, не ввергли человечество в ужасную катастрофу. Но философия как часть общего образования — не то же самое, что профессио­нальная философия. Не только в философии, но во всех областях академической науки существует различие между тем, что обла­дает культурным значением, и тем, что составляет лишь про­фессиональный интерес.

Философия, функции философии. Кроме того, что филосо­фия пытается понять мир, она выполняет и другие функции. Она может расширять воображение созданием космического эпоса; она может предложить образ жизни не столь своевольный и слу­чайный, как образ жизни бездумного человека. О философе, ко­торый пытается решить какую-либо из этих задач, следует су­дить исходя из ценностных критериев, а не из критериев интел­лектуальной точности.

Помимо этических и ценностных вопросов (оставим их на время в стороне), есть ряд чисто теоретических вопросов, вызы­вающих неизменный и страстный интерес, на которые наука не может ответить, по крайней мере в настоящее время. Сохраняем­ся ли мы после смерти в том или ином смысле, и если да, —

сохраняемся ли мы на время или навсегда? Может ли разум гос­подствовать над материей, или материя полностью господствует над разумом, или, возможно, оба обладают некоторой ограни­ченной независимостью? Есть ли цель во вселенной, или вселен­ная движется слепой необходимостью? Или вселенная — всего лишь хаос и путаница, в которой то, что нам представляется ес­тественными законами, — не более чем фантазия, порожденная нашим стремлением к порядку? Если есть космический порядок, обладает ли жизнь в нем большим значением, чем это позволяет предположить астрономия, или наша склонность придавать жиз­ни особое значение — всего лишь результат ограниченности и преувеличенного самомнения? Я не знаю ответов на эти вопросы и не думаю, что кто-нибудь другой знает, но я думаю, что чело­веческая жизнь сделалась бы бедней, если бы эти вопросы были забыты или если бы при отсутствии достаточной очевидности были приняты определенные ответы. Одна из функций филосо­фии состоит в том, чтобы поддерживать интерес к таким вопро­сам и разбирать предлагаемые ответы на них.

Философия, цели философии. С самого начала философия имела две разные цели, которые считались тесно связанными между собой. С одной стороны, философия стремилась к теоре­тическому осмыслению структуры мира; с другой — она пыта­лась найти и поведать лучший из возможных образов жизни.

Философия, ценность философии. Философия может дать
привычку к точному и внимательному мышлению, не только в
математике или в естественных науках, но и в важных практи­
ческих вопросах. Философия может дать беспристрастное и ши­
рокое понимание целей человеческой жизни. Она может дать че­
ловеку чувство меры в понимании своей роли в обществе, роли
современности по отношению к прошлому и будущему, роли всей
истории человечества по отношению к космосу. Расширяя мыш­
ление, философия создает противоядие тревогам и страданиям
нашего времени и делает возможным то приближение к спокой­
ствию, на которое способен чуткий разум в нашем измученном и
неуверенном мире j

Там же. С. 306—30&

Человек, власть человека. Коротка и беспомощна жизнь чё^; ловеческая: на человека и на весь его род медленный и уверен­ный рок безжалостно опускает завесу тьмы. Слепа к добру и злу, равнодушна к разрушению, всемогущая материя проходит своим

неумолимым путем. Человеку, осужденному сегодня утратить самых близких, а завтра самому пройти через врата тьмы, оста­ется лишь лелеять, пока не пал удар судьбы, возвышенные мыс­ли, облагораживающие его короткие дни; презирая малодушные страхи раба Судьбы, служить в храме, построенном его собствен­ными руками; не страшась империи случайности, сохранить ра­зум свободным от бессмысленной тирании, управляющей его внешней жизнью; в гордом неповиновении непреодолимым си­лам, которые временно терпят его знание и его осуждение, под­держивать в одиночку, как усталый, но непреклонный Атлант, мир, вылепленный из его собственных идеалов вопреки разру­шительному шествию бессознательного.

Человек, назначение человека. Мы тоже всеми своими де­лами вносим свой вклад в процесс, развитие которого мы не в состоянии предугадать; даже самые малозаметные — актеры в великой драме. Мы не можем сказать, будет ли достигнута ка­кая-либо важная для нас цель; но во всяком случае сама драма преисполнена титанического великолепия. Дело историка — из­влечь это великолепие из приводящего в замешательство множе­ства несоответствующих деталей.

Человек, недолговечность человека. Даже в масштабах жизни нашей планеты человек — это всего лишь короткий эпизод. Не­человеческие формы жизни существовали бесчисленные века, прежде чем развился человек. Человек, даже если он не покон­чит жизнь научным самоубийством, в конечном счете погибнет из-за недостатка воды, воздуха или тепла. С трудом верится, что Всемогущий нуждался в стольких декорациях ради такого скром­ного и преходящего результата.

Человек, подлинная жизнь человека. Я хочу предостеречь от опасности сторонников экономического восстановления: рас­сматривая человека как средство производства товаров, вместо того чтобы считать товары необходимым фактором освобожде­ния нематериальной стороны человеческой жизни, они перени­мают ошибки своих оппонентов. Подлинная жизнь человека не состоит в деле наполнения желудка и одевания тела, но в искус­стве, мышлении и любви, в творчестве и в созерцании прекрас­ного, и в научном постижении мира. Чтобы мир был возрожден, каждый должен получить возможность участвовать во всех этих делах, а не только в потреблении материальных благ.

Человек счастливый. Счастлив тот, кто живет непредубеж-

денно, кто имеет свободные чувства и широкий спектр интере­сов, кто обеспечивает свое счастье благодаря этим интересам и чувствам и благодаря тому, что они, в свою очередь, делают его объектом интересов и чувств многих других людей.

На самом деле вся противоположность себя и остального мира, которая предполагается в теории самоотречения, исчезает, как только у нас появляется какая-либо искренняя заинтересованность в людях или вещах вне нас. Благодаря такой заинтересованности человек начинает ощущать себя частью течения жизни, а не от­дельной непроницаемой сущностью, которая, как бильярдный шар, не может иметь никаких отношений с другими, кроме стол­кновений.

Человек, участь человека. Вселенная огромна, и люди, — не более чем крохотные крупинки на незначительной планете. Однако, чем больше мы осознаем свою ничтожность и свою бес­помощность перед лицом космических сил, тем более порази­тельным становится то, чего достигли человеческие существа. Своей последней верой мы обязаны возможным достижениям человека, и мысль о них облегчает суровые волнения нашей бес­покойной эпохи.

Человек, цель человека. Человечество в такой степени стало одной семьей, что мы не можем обеспечить наше собственное процветание, не обеспечив процветание каждого другого. Если вы хотите сами быть счастливыми, вы должны заняться заботой о счастье других. Может ли наука развиваться дальше, и, разви­ваясь, может ли она приносить больше блага, чем вреда, зависит от способности человечества усвоить этот простой урок. Вероят­но, всем следует постичь этот урок, но в первую очередь — тем, кто наделен большой властью. Некоторым из них еще предстоит долгий путь.

Человеческая природа, преобразование человеческой при­
роды. Основной источник целой серии зол лежит в большевист­
ском взгляде на жизнь — в догматической ненависти и в убежде­
нии, что человеческую природу можно полностью преобразовать
силой. _.

Если бы человеческая природа была такой неизменной, ка­кой необразованные люди до сих пор ее представляют, ситуация была бы действительно безнадежной. Но мы знаем, благодаря психологам и физиологам, что то, что выдается за «человечес­кую природу», составляет самое большее 1/10 часть природы, а

остальные 9/10 приходится на воспитание. То, что называют че­ловеческой природой, можно почти полностью изменить пере­менами в начальном воспитании. И эти перемены могут сохра­нить значимость жизни, лишенной привкуса опасности, если мысль и энергия будут посвящены этой цели. Две вещи необхо­димы для этого: развитие созидательных импульсов в юности и благоприятные возможности для их существования во взрослой жизни.

Человеческое благополучие, индивидуальный вклад в че­ловеческое благополучие. Предположение, что мы можем сде­лать что-нибудь важное для улучшения судеб человечества, мо­жет показаться высокомерным. Но это ошибка. Мы должны ве­рить, чтолш можем помочь приблизить лучший мир. Хорошее общество создается только хорошими людьми; это так же верно, как то, что большинство на президентских выборах создается голосами отдельных избирателей. Каждый может сделать что-нибудь для того, чтобы вызвать в своем окружении добрые чув­ства, а не злобу, рассудительность, а не истерию, счастье, а не страдание.

Человечество, будущее человечества. В конце нашего сто­летия, если только не случится нечто непредвиденное, будет воп­лощена одна из следующих трех возможностей: 1) конец челове­ческой жизни, вероятно, всей жизни на нашей планете; 2) воз­вращение к варварству после катастрофического уменьшения на­селения земного шара; 3) объединение мира под началом едино­го правительства, обладающего монополией на все главные ору­дия войны. Я не претендую на знание того, что именно произой­дет, ни даже того, что является наиболее вероятным. Но я могу утверждать без всякого колебания, что та система, к которой мы привыкли, вероятно, не может больше существовать.

Человечество, семья человечества. Мы должны осознать, интеллектуально и нравственно, что мы все являемся одной се­мьей и что счастье любого члена семьи не может быть надежно построено на разорении другого. В наше время недостаток нрав­ственности мешает ясному мышлению; а путаное мышление по­ощряет недостаток нравственности. Возможно, хотя я едва смею надеяться на это, водородная бомба запугает человечество до здра­вомыслия и терпимости. Если это произойдет, то мы будем иметь основания благодарить ее создателей.

Там же. С. 318—323.

Познание человека

Наука приходит к своим выводам иным путем, нежели сред­невековая теология. Опыт показал, как опасно начинать с общих принципов и выводить из них следствия: принципы могут ока­заться ложными, а само рассуждение — ошибочным. Наука на­чинает не с грандиозных допущений, а с конкретных фактов, ус­танавливаемых при помощи наблюдения или эксперимента. От определенного числа таких фактов переходят к общему правилу; при этом, если общее правило истинно, факты становятся его частными случаями. Общее правило не считается окончательным, а принимается в качестве рабочей гипотезы. Если гипотеза удач­ная, то некоторые не наблюдавшиеся ранее феномены будут в определенных обстоятельствах наблюдаться. Если это происхо­дит, то гипотеза в какой-то мере подтверждается; если нет, то ее следует отбросить и придумать новую. Сколько бы фактов в под­тверждение гипотезы мы ни обнаружили, это еще не свидетель­ствует о ее истинности, хотя в конце концов она может оказаться весьма вероятной; в таком случае ее называют не гипотезой, а теорией. Теории, каждая из которых основана непосредственно на фактах, могут стать основой для новой, более общей гипоте­зы, из которой, если она истинна, все они следуют; и этот про­цесс обобщения безграничен. <...>

Рассел Б. Почему я не христианин. М., 1987. С. 135.

<...>

Я перехожу теперь к определению «истины» и «лжи». Неко­
торые вещи очевидны. Истинность есть свойство веры и, как про­
изводное, свойство предложений, выражающих веру. Истина за­
ключается в определенном отношении между верой и одним или
более фактами, иными, чем сама вера. Когда это отношение от­
сутствует, вера оказывается ложной. Предложение может быть
названо «истинным» или «ложным», даже если никто в него не
верит, однако при том условии, что если бы кто-нибудь в него
поверил, то эта вера оказалась бы истинной или ложной, смотря
по обстоятельствам. _u

Все это, как я уже сказал, очевидно. Но совсем не очевидны·^, ми являются: природа отношения между верой и фактом, к кото­рому она относится; определение возможного факта, делающего данную веру истинной; значение употребленного в этом предло­жении слова «возможный». Пока нет ответа на эти вопросы, мы не можем получить никакого адекватного определения «истины».

Начнем с биологически самой ранней формы веры, встреча­ющейся как у животных, так и у людей. Одновременное наличие двух обстоятельств, А а В, если оно было достаточно частым или эмоционально интересным, может привести к тому, что, когда животное воспринимает Л, оно реагирует на него так же, как оно раньше реагировало на В, или, во всяком случае, обнаруживает какую-то часть этой реакции. Иногда у некоторых животных эта связь может быть не приобретенной опытом, а врожденной. Ка­ким бы путем эта связь ни была приобретена, но когда чувствен­ное наличие А вызывает действия, соответствующие В, мы мо­жем сказать, что животное «верит», что в окружающей обстанов­ке имеется ß и что его вера «истинна», если это Л действительно имеется. Если вы разбудите человека ночью и крикнете: «По­жар!», то он вскочит с постели, даже если он не увидит и не почувствует огня. Его действие есть свидетельство наличия у него веры, которая окажется «истинной», если огонь действительно есть, и «ложной», если его нет. Истинность его веры зависит от факта, который может оставаться вне его опыта. Он может выбе­жать из дома так поспешно, что не успеет получить чувственно­го свидетельства огня; он может испугаться того, что его запо­дозрят в поджоге, и может в связи с этим покинуть страну, так и не убедившись в том, был ли действительно огонь в доме или не был; тем не менее его вера остается истинной, если действитель­но имел место тот факт (именно — огонь), который был значе­нием его веры, или предметом отношения веры к чему-то внеш­нему, а если бы этого факта не было, его вера оказалась бы лож­ной, даже если бы его друзья уверяли его в том, что огонь был.

Разница между истинной и ложной верой подобна разнице между замужней женщиной и старой девой: в случае истинной веры существует факт, к которому она имеет определенное отно­шение, а в случае ложной — такого факта нет. Чтобы определить «истину» и «ложь», мы нуждаемся в описании того факта, кото­рый делает данную веру истинной, причем это описание не должно относиться ни к чему, если вера ложна. Чтобы узнать, является ли такая-то женщина замужней или нет, мы можем составить описание, которое будет относиться к ее мужу, если он у нее есть, и не будет относиться ни к кому, если она не замужем. Такое описание могло бы быть, например, следующим: «Муж­чина, который сюмл рядом с ней в церкви или у нотариуса, когда произносились известные слова». Подобным же образом нам

нужно описание факта или фактов, которые, если они действи­тельно существуют, делают веру истинной. Такой факт или фак­ты я называю «фактом-верификатором (verifier)» веры.

Рассел Б. Человеческое познание, его сфера и границы.

М., 1957. С. 182-183.

Истина. Таким образом, я делаю вывод, что предложения, содержащие переменные, могут быть истинными в силу их от­ношения к одному или нескольким ненаблюдаемым фактам, и что это отношение такого же рода, что и отношение, в силу кото­рого истинны подобные предложения, касающиеся фактов на­блюдаемых, например, «в Лос-Анджелесе есть люди». О ненаб­людаемых фактах можно говорить в общих терминах, а не с той конкретностью, которая возможна там, где речь идет о наблюда­емых фактах. И нет оснований не считать «истину» понятием более широким, чем «знание».

Хотя дискуссия до сих пор не завершена, я думаю, что исти­на и знание различны, и что высказывание может быть истин­ным, несмотря на отсутствие какого-либо метода, позволяюще­го в этом убедиться. Мы можем в таком случае принять закон исключенного третьего. Мы определим «истину» через обраще­ние к «событиям» (речь идет не о логической истинности), а «зна­ние» — через обращение к «объектам перцепции». Таким обра­зом, «истина» окажется понятием более широким, чем «знание».

Мое определение истины таково: убеждение истинно тогда,
когда оно соответствует факту. Но каким образом я получаю это
соответствие факту? Я бы ответил, что, хотя мы не получаем
такого количества фактов, какого бы нам хотелось, мы все-таки
приходим к некоторым: мы получаем свои собственные чувства
и ощущения, которые могут подтверждать наши предыдущие
убеждения. Поэтому я думаю, что такая вещь, как верификация
убеждения посредством получения соответствующих ему фактов,
в некоторых случаях существует, однако лишь в некоторых слу­
чаях; существует огромная сверхструктура, не подвластная по­
добной верификации. Возможно, в предложенном здесь анализе
«соответствие» сводится к ожидаемости. ü

Третий момент, возможно, не столь определенный, как два предыдущие, состоит в том, что истина памяти не может быть полностью практической, какой хотели бы видеть всякую истину прагматики. Представляется очевидным, что некоторые из ве­щей, хранящихся в моей памяти, тривиальны и не имеют ника-

кого явного значения для будущего, но моя память является ис­тинной (или ложной) благодаря прошедшему событию, а не бла­годаря каким-либо будущим следствиям моего убеждения. Опре­деление истины как соответствия между убеждениями и факта­ми кажется особенно очевидным в случае с памятью, вопреки не только прагматическому определению, но также и идеалистичес­кому определению через когерентность.

То, в чем мы твердо убеждены, называется знанием в том случае, когда оно либо является интуитивным, либо выведено (логически или психологически) из интуитивного знания, из ко­торого оно логически следует. То, в чем мы твердо убеждены, называется заблуждением, если оно не является истинным. То, в чем мы твердо убеждены, когда оно не является ни знанием, ни заблуждением, также то, в чем мы не слишком убеждены, поскольку оно получено из чего-то, не обладающего высшей степенью самоочевидности, может быть названо вероятным мнением.

Рассел Б. Словарь разума, материи, морали. М., 1996. С. 112-113.

Верификация. «Верифицируемым» является такое высказы­вание, которое обладает некоторым соответствием с опытом; «ис­тинным» является высказывание, которое обладает точно таким же соответствием с фактом, с той лишь разницей, что простей­ший тип соответствия, имеющий место в суждениях перцепции, невозможен в случае любых других суждений, включающих пе­ременные. Поскольку опыт является фактом, верифицируемые высказывания истинны; однако нет оснований считать, что все истинные высказывания верифицируемы. Однако, если мы по­ложительно утверждаем, что существуют истинные высказыва­ния, не являющиеся верифицируемыми, мы покидаем почву чи­стого эмпиризма. В конечном счете, чистого эмпиризма не испо­ведует никто, и чтобы придерживаться убеждений, которые мы все считаем справедливыми, мы должны допустить принципы умозаключения, которые не являются ни наглядными, ни выво­димыми из опыта.

Когда вначале появляется утверждение, а затем — очевид­ность, существует процесс, называемый «верификацией», предпо­лагающий очную ставку утверждения с очевидностью. В случае с утверждением первичного языка очевидность должна заключаться в чувственном опыте или в серии таких опытов. Мы уже рас-

смотрели предложения, описывающие опыт. В самом общем смысле, процесс верификации заключается в следующем: внача­ле мы слышим, читаем или продумываем предложение П; затем мы испытываем опыт О; затем мы видим, что Π представляет собой предложение, описывающее О. В этом случае мы гово­рим, что Π является «истинным». Я не хочу сказать, что здесь дано определение слова «истинное»; здесь приведено описание процесса, благодаря которому мы узнаем, что это слово приме­нимо к данному первичному предложению.

Между тем, практически верификация часто остается возмож­ной. И поскольку иногда она возможна, мы постепенно обнару­живаем, какого рода убеждения подтверждаются опытом, а ка­кие — опровергаются; с убеждениями первого рода мы соглаша­емся в большей степени, а с убеждениями второго — в меньшей. Этот процесс не является абсолютным или безошибочным, одна­ко было обнаружено, что он способен скрупулезно анализиро­вать убеждения и создавать науку. Он не предоставляет теорети­ческого опровержения скептика, чья позиция должна остаться логически безупречной; однако когда полный скептицизм отбро­шен, этот процесс предоставляет практический метод, посред­ством которого система наших убеждений постепенно развивает­ся в направлении недосягаемого идеала непогрешимого знания.

Верифицируемое!!». Для верифицируемое™ высказывания не­достаточно того, чтобы оно было истинным; кроме того, оно должно быть таким, чтобы его истинность можно было обнару­жить. Таким образом, верифицируемость зависит от нашей спо­собности приобретать знание, а не только от объективной истин­ности.

Там же. С. 38—39.

Наука

Наука. Внезапные изменения, произошедшие под влиянием науки, нарушили равновесие между нашими инстинктами и об­стоятельствами нашей жизни, однако недостаточно было сказа­но о направлении этих изменений. Переедание не является серь­езной опасностью, в отличие от чрезмерной борьбы. Если мы хотим добиться успеха индустриализма, человеческие инстинк­ты власти и соперничества, подобно волчьему аппетиту собаки, должны искусственно сдерживаться.

Наука способна, если она захочет, помочь нашим внукам про_г

жить достойную жизнь, давая им знание, самоконтроль и воспи­тывая людей, склонных скорее к гармонии, чем к борьбе. Пока что она учит наших детей убивать друг друга, потому что многие люди науки готовы принести будущее человечества в жертву сво­ему сиюминутному обогащению. Однако этот этап завершится, как только человек приобретет такую же власть над своими стр* стями, какой он уже обладает над физическими силами внешне­го мира. И тогда, наконец, мы добьемся своей свободы.

Разнообразные формы безумия — коммунизм, нацизм, япон­ский империализм — являются естественным результатом воз­действия науки на нации с сильной донаучной культурой. Для Азии последствия только начинаются. Для коренных народов Африки они еще впереди. Поэтому мир едва ли образумится в ближайшем будущем.

Наука, о чем свидетельствует само это слово, — прежде все­го знание. Принято считать, что это знание особого рода, а имен­но, знание, которое стремится найти общие законы, связываю­щие множество отдельных фактов. Постепенно, однако, взгляд на науку как знание оттесняется на задний план взглядом на нее как на силу, управляющую природой. Именно потому, что наука дает нам власть над природой, она имеет большую социальную значимость, чем искусство. Наука как поиск истины равноправна с искусством, но не выше его. Наука как метод, хотя может и не иметь особой самостоятельной ценности, обладает практическим значением, недостижимым для искусства.

Человек науки (я не имею здесь в виду каждого, так как мно­гие люди науки не являются учеными, — я говорю о человеке науки, каким он должен быть) — это человек внимательный, ос­торожный, последовательный. Он опирается только на опыт в своих выводах и не готов к всеохватывающим обобщениям. Он не примет теорию лишь потому, что она изящна, симметрична и обладает синтетическим характером; он исследует ее в деталях и в приложениях.

Иногда люди говорят о прогрессе науки как о том, что безус­ловно должно стать благодеянием для человечества, однако я опа­саюсь, что это всего лишь одно из удобных заблуждений девят­надцатого века, которое предстоит развеять нашей более реалис­тической эпохе. Наука позволяет власть предержащим осуществ­лять свои цели более полно, чем они могли бы сделать это без не.е.

Из того, что было сказано о субстанции, я сделал вывод, что наука скорее имеет дело с группами «событий», чем с «вещами»^ отличающимися изменением «состояний». Это также естественч ным образом следует из замены пространства и времени про·] странством-временем. Старое понятие субстанции достаточно' успешно применялось в течение столь длительного времени, что мы смогли убедить себя в существовании единого космического времени и единого космического пространства; однако это поня­тие уже не подходит, если мы принимаем четырехмерную про­странственно-временную структуру.

Помимо возврата к донаучному обществу (который может произойти только в результате процесса, ведущего к массовому голоду и устрашающей нищете), единственное лекарство против отклонения науки в направлении деструктивных методов состо­ит в создании единого сверхгосударства, достаточно сильного для того, чтобы сделать невозможными серьезные войны. Однако это проблема политиков, а не ученых.

Наука, дух науки. Таким образом, хотя противостояние меж­ду Россией и Западом является в своей основе экономическим, можно ожидать, что оно распространится на всю область убеж­дений. Когда я говорю об убеждениях, я имею в виду догмати­ческие мнения по вопросам, в отношении которых истина неиз­вестна. Конечно, всех бед можно избежать благодаря распрост­ранению научного духа или, другими словами, благодаря при­вычке формировать мнения на основе фактов, а не предубежде­ний. Но хотя научный метод необходим для индустриализма, дух науки скорее принадлежит коммерции, поскольку он необхо­димо индивидуалистичен и не поддается влиянию авторитетов. Научный склад разума не является ни скептическим, ни дог­матическим. Скептик утверждает, что истина недостижима, в то время как догматик доказывает, что истина уже открыта. Чело­век науки считает, что истина достижима, но не открыта, во вся­ком случае, в той области, которую он исследует. Но даже ска­зать, что истина достижима, — означает сказать гораздо больше, чем думает подлинный ученый, поскольку он не рассматривает свои открытия как окончательные и абсолютные. Отсутствие за­вершенности составляет сущность научного духа.

Наука, кредо науки. По-моему, то, что можно назвать науч­ным «кредо», состоит примерно в следующем: есть формулы (ка­узальные законы), которые связывают события, как восприни-

маемые, так и недоступные восприятию; эти формулы оонару-живают пространственно-временную непрерывность, то есть не предполагают никакой прямой неопосредованной связи между событиями, находящимися на определенном расстоянии друг от друга. Формула, имеющая все перечисленные выше характерис­тики, является в высшей степени вероятной, если кроме того, что она согласуется со всеми прошлыми наблюдениями, она пре­доставляет возможность предсказывать будущие, которые позднее подтверждаются и которые были бы весьма маловероятны, если бы формула была ложной.

Научный метод. Несмотря на то, что научный метод в его наиболее изощренных формах может показаться сложным, в своей основе он удивительно прост. Он состоит в наблюдении таких фактов, которые позволяют наблюдателю открывать общие за­коны, управляющие этими фактами.

В науке существует огромное количество различных мето­дов, соответствующих различным классам проблем; однако, кроме них, существует нечто, с трудом определяемое, что можно на­звать именно методом науки. Прежде его обьино отождествля­ли с индуктивным методом и ассоциировали с именем Бэкона. Однако подлинный индуктивный метод не был открыт Бэконом, а подлинный метод науки включает дедукцию не меньше, чем индукцию, логику и математику, — не меньше, чем ботанику и

геологию.

Там же. С. 162-166.

Ясперс Каря (1883—1969) — немецкий философ-экзистен­циалист и психиатр.

Основные сочинения: «Философия»: в 3 томах (1932), «Разум и экзистенция» (1949), «Смысл и назначение исто­рии» (1952), «Философская автобиография» (1963).

Схема мировой истории

В виде схемы историю в узком смысле можно представить себе следующим образом.

Из темных глубин доистории, длящейся сотни тысячелетий, из десятков тысячелетий существования подобных нам людей в тысячелетия, предшествующие нашей эре, в Месопотамии, Егип­те, в долине Инда и Хуанхэ возникают великие культуры древно­сти.

В масштабе всей земной поверхности это — островки света, разбросанные во всеоблемлющем, сохранившемся едва ли не до наших дней мире первобытных народов.