Философия должна стать строгой наукой

С самого момента своего возникновения философия высту­пила с притязанием быть строгой наукой и притом такой, кото­рая удовлетворяла бы самым высоким теоретическим потреб- -ностям, и в этически-религиозном отношении делала бы возмож­ной жизнь, управляемую чистыми нормами разума. Это притя­зание выступало то с большей, то с меньшей энергией, но никог­да не исчезало. Не исчезало даже и в такие времена, когда инте-

ресы и способности к чистой теории грозили исчезнуть, или ког­да религиозная сила стесняла свободу научного исследования.

Притязанию быть строгой наукой философия не могла удов­летворить ни в одну эпоху своего развития. Так обстоит дело и с последней эпохой, которая, сохраняя, при всем многообразии и противоположности философских направлений, единый в суще­ственных чертах ход развития, продолжается от Возрождения до настоящего времени. Правда, господствующей чертой новой фи­лософии является именно то, что она вместо того, чтобы наивно предаться философскому влечению, стремится, наоборот, кон­ституироваться в строгую науку, пройдя сквозь горнило крити­ческой рефлексии и углубляя все дальше и дальше исследования о методе. Однако единственно зрелым плодом этих усилий ока­залось обоснование и утверждение своей самостоятельности стро­гими науками о природе и духе, равно как и новыми чисто мате­матическими дисциплинами. Между тем философия даже в осо­бом, только теперь дифференцирующем смысле, лишена, как и прежде, характера строгой науки. Самый смысл этой дифферен­циации остался без научно-надежного определения. Как отно­сится философия к наукам о природе и духе, требует ли специ­фически философский элемент в ее работе, относящейся по су­ществу все же к природе и духу, принципиально новых точек зрения, на почве которых были бы даны принципиально своеоб­разные цели и методы, приводит ли нас, таким образом, фило­софский момент как бы к некоторому новому измерению или остался в одной и той же плоскости с эмпирическими науками о жизни природы и духа, — все это до сих пор спорно. Это пока­зывает, что даже самый смысл философской проблемы еще не приобрел научной ясности. Итак, философия по своей истори­ческой задаче высшая и самая строгая из наук, — философия, представительница исконного притязания человечества на чистое и абсолютное познание (и, что стоит с этим в неразрывной связи, на чистую и абсолютную оценку и хотение), не может вырабо­таться в действительную науку. Признанная учительница вечно­го дела человечности оказывается вообще не в состоянии учить: учить объективно значимым образом. Кант любил говорить, что можно научиться только философствованию, а не философии. Что это такое, как не признание ненаучности философии? На­сколько простирается наука, действительная наука, настолько же можно учить и учиться, и притом повсюду в одинаковом смыс-

ле. Нигде научное изучение не является пассивным восприятием чуждых духу материалов, повсюду оно основывается на самоде­ятельности, на некотором внутреннем воспроизведении со всеми основаниями и следствием тех идей, которые возникли у твор­ческих умов. Философии нельзя учиться потому, что в ней нет таких объективно понятных и обоснованных идей, и потому — это одно и то же, — что ей недостает еще логически прочно уста­новленных и, по своему смыслу, вполне ясных проблем, мето­дов и теорий.

Я не говорю, что философия — несовершенная наука, я гово­рю просто, что она еще вовсе не наука, что в качестве науки она еще не начиналась, и за масштаб беру при этом хотя бы самую маленькую долю объективного обоснованного научного содер­жания. Несовершенны все науки, даже и вызывающие такой во­сторг точные науки. Они, с одной стороны, незаконченны, перед ними бесконечный горизонт открытых проблем, которые никог­да не оставят в покое стремления к познанию; с другой стороны, в уже разработанном их содержании заключаются некоторые не­достатки, там и сям обнаруживаются остатки неясности или не­совершенства в систематическом распорядке доказательств и те­орий. Но, как всегда, некоторое научное содержание есть в них в наличности, постоянно возрастая и все вновь и вновь разветвля­ясь. В объективной истинности, т. е. в объективно обоснованной правдоподобности удивительных теорий математики и естествен­ных наук, не усомнится ни один разумный человек. Здесь, гово­ря вообще, нет места для «частных мнений», «воззрений», «точек зрения». Поскольку таковые в отдельных случаях еще встреча­ются, постольку наука оказывается еще не установившейся, и, как таковая, всеми подвергается обсуждению.

Совершенно иного рода, по сравнению с только что описан­ным несовершенством всех наук, несовершенство философии. Она располагает не просто неполной и только в отдельном несовер­шенной системой учений, но попросту не обладает вовсе систе­мой. Все вместе и каждое в отдельности здесь спорно, каждая позиция в определенном вопросе есть дело индивидуального убеж­дения, школьного понимания, «точки зрения».

Пусть то, что научная мировая философская литература пред­лагает нам в старое и новое время в качестве замыслов, основы­вается на серьезной, даже необъятной работе духа, более того, пусть все это в высокой мере подготовляет будущее построение

научно строгих систем: но в качестве основы философской науки в настоящее время ничто из этого не может быть признано, и нет никаких надежд с помощью критики выделить тут или там час­тицу подлинного философского учения.

Это убеждение должно быть еще раз упорно и честно выска­зано и притом именно здесь, на начальных листах «Логоса», ко­торый хочет свидетельствовать в пользу значительного перево­рота в философии и подготовить почву для будущей «системы» философии.

В самом деле, наряду с упрямым подчеркиванием ненаучно­сти всей предшествующей философии тотчас же возникает воп­рос, хочет ли философия в дальнейшем удерживать свою цель — быть строгой наукой, может ли она и должна ли этого хотеть. Что должен значить новый «переворот»? Не уклонение ли от идеи строгой науки, например? И что должна для нас значить «систе­ма», которой мы жаждем, которая, как идеал, должна светить нам в низинах нашей научной работы? Быть может, философс­кую «систему» в традиционном смысле, т. е. как бы Минерву, которая законченная и вооруженная выходит из головы творчес­кого гения, чтобы потом в позднейшие времена сохраняться в тихих музеях истории рядом с другими такими же Минервами? Или философскую систему (Lehrsystem), которая после мощной подготовительной работы целых поколений начинает действи­тельно с несомненного фундамента и, как всякая хорошая пост­ройка, растет в вышину, в то время как камень за камнем присо­единяется прочно один к другому, согласно руководящим иде­ям? На этом вопросе должны разделиться умы и пути.

«Перевороты», оказывающие решающее влияние на прогрес-сы философии, суть те, в которых притязание предшествующих философий быть наукой разбивается критикой их мнимо научно­го метода, и взамен того руководящим и определяющим порядок работ оказывается вполне сознательное стремление радикально переработать философию в смысле строгой науки. Вся энергия мысли прежде всего концентрируется на том, чтобы привести к решительной ясности наивно пропущенные или дурно понятые предшествующей философией условия строгой науки и потом уже пытаться начать новую постройку какого-либо философско-на-учного здания. Такая хорошая сознанная воля к строгой науке характеризует сократовско-платоновский переворот философии и точно так же научные реакции против схоластики в начале но-

вого времени, в особенности декартовский переворот. Данный' ими толчок переходит на великие философии XVII и XVIII сто­летия, обновляется с радикальнейшей силой в критике разума Канта и оказывает еще влияние на философствование Фихте. Все сызнова исследование направляется на истинные начала, на ре­шающие формулировки проблем, на правильный метод.

Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск.

1994. С. 129-132.