Идея «естественного» человека

... Ведь о людях можно вообще сказать, что они неблагодар-

ны, изменчивы, лицемерны, трусливы.перед опасностью, жад­ны до наживы. Пока ты им делаешь добро, они все твои, предла­гают тебе свою кровь, имущество, жизнь, детей, все до тех пор, пока нужда далека, как я уже сказал, но как только она прибли­жается, люди начинают бунтовать. Князь, который-всецело по­ложится на их слова, находя ненужными другие меры, погиб­нет. Дело в том, что дружба, приобретаемая деньгами, а не вели­чием и благородством души, хоть и покупается, но в действи­тельности ее нет, и когда настанет время, на нее невозможно рассчитывать; при этом люди меньше боятся обидеть человека, который внушал любовь, чем того, кто действовал страхом. Ведь любовь держится узами благодарности, но так как люди дурны, то эти узы рвутся при всяком выгодном для них случае. Страх же основан на боязни, которая не покидает тебя никогда.

Макиавелли. Соч. В 2 т. М.-Л. С. 283—284.

Ведь умы бывают трех родов, из коих один понимает все сам, второй усваивает мысли других, третий не понимает ни сам, ни когда ему объясняют другие; первые — это крупнейшие умы, вторые крупные, третьи бесполезные.

<...>

... Ведь люди так восторгаются собственными делами и так себя на этот счет обманывают, что им трудно предохранить себя от этого бедствия, а при желании от него избавиться возникает опасность, что их начнут презирать. Ведь нет средства оградить­ся от лести, кроме одного: люди должны знать, что они не ос­корбляют тебя, говоря правду. Но если всякий может сказать правду в лицо, то пропадет почтение к тебе.

Там же. С. 314—316.

О человеческой судьбе

Мне небезызвестно, что многие держались и держатся мне­ния, будто дела мира так направляются судьбой и богом, что люди, с их умом, ничего изменить в этом не могут, а, наоборот, совер­шенно беспомощны. Итак, можно было бы сказать, что не стоит в поте лица над этими делами трудиться, а надо предоставить себя на волю судьбы. Это мнение еще больше утвердилось в наши вре­мена благодаря великим переворотам, совершившимся и соверша­ющимся каждый день у нас на глазах, наперекор всякой челове­ческой предусмотрительности. Иногда размышляя об этом, я в известной мере склонялся к мнению таких людей. Однако, дабы

не была утрачена наша свободная воля, можно, думается мне, счи­тать за правду, что судьба распоряжается половиной наших по­ступков, но управлять другой половиной или около того она пре­доставляет нам самим. Я уподобляю судьбу одной из тех разру­шительных рек, которые, разъярившись, заливают долины, валят деревья и здания, отрывают глыбы земли от одного места и при­бивают к другому. Каждый бежит перед ними, все уступает их натиску, не имея сил ни на какую борьбу. И хотя это так, оно все же не значит, чтобы люди в спокойные времена не могли прини­мать меры заранее, строя заграждения и плотины, дабы волны при новом подъеме или направлялись по отводу, или напор их не был так безудержен и губителен. То же происходит и с судьбой: она проявляет свое могущество там, где нет силы, которая была бы заранее подготовлена, чтобы ей сопротивляться, и обращает свои удары туда, где, она знает, не возведено плотин и загражде­ний, чтобы остановить ее. Если вы посмотрите на Италию, страну этих переворотов, давшую им толчок, то увидите, что это равнина без единой насыпи и преграды. Будь она защищена достаточной силой, как Германия, Испания или Франция, наводнение не при­чинило бы происшедших великих изменений или вовсе бы не слу­чилось. Нахожу, что сказанного довольно, поскольку речь шла о сопротивлении судьбе вообще. Сосредоточиваясь, однако, ближе на частностях, скажу, что мы видим, как сегодня тот или другой Князь процветает, а завтра погибает, причем не изменилась ни природа, ни свойства его. Я уверен, что это вызвано главным обра­зом причинами, о которых подробно говорилось раньше, именно: что Князь, полагающийся целиком на счастье, погибает, как толь­ко оно ему изменяет. Утверждаю также, что счастлив тот, кто сообразует свой образ действий со свойствами времени, и столь же несчастлив тот, чьи действия с временем в разладе. Не хочу оста­навливаться на прочих его делах, которые все были похожи на описанное и все кончались успешно; краткость жизни папы не дала ему возможности испытать неудачи, так как если бы наступили времена, требующие осторожности, то с ними пришла бы его ги­бель: никогда не отступил бы он от средств, к которым влекла его природа. Итак, я заключаю, что раз судьба изменчива, а люди в поведении своем упрямы, то они счастливы, пока судьба в согла­сии с их поведением, и несчастны, когда между ними разлад. По­лагаю, однако, что лучше быть смелым, чем осторожным, пото­му что судьба — женщина, и если хочешь владеть ею, надо ее бить ^;

и толкать. Известно, что таким людям она чаще дает победу над собою, чем тем, кто берется за дело холодно. И наконец, как жен­щина, судьба всегда благоволит к молодым, потому что они не так осмотрительны, более отважны и смелее ею повелевают.

Политика и управление государством <...>

При этом надо иметь в виду, что нет дела более трудного по замыслу, более сомнительного по успеху, более опасного при осуществлении, чем вводить новые учреждения. Ведь при этом врагами преобразователя будут все, кому выгоден прежний по­рядок, и он найдет лишь прохладных защитников во всех, кому могло бы стать хорошо при новом строе. Вялость эта происходит частью от страха перед врагами, имеющими на своей стороне закон, частью же — от свойственного людям неверия, так как они не верят в новое дело, пока не увидят, что образовался уже прочный опыт. Отсюда получается, что каждый раз, когда про­тивникам нового строя представляется случай выступить, они делают это со всей страстностью вражеской партии, а другие за­щищаются слабо, так что Князю с ними становится опасно. Все же, если хотите правильно рассуждать об этом предмете, необ­ходимо различать, могут ли такие преобразователи держаться собственной силой или они зависят от других, то есть надо ли им для исполнения своей задачи просить или же они могут принуж­дать. В первом случае им всегда приходится плохо, и ничего из их дела не выходит, но если они зависят только от себя и могут заставлять других, то редко попадают в очень опасное положение. Вот почему все вооруженные пророки победили, а безоружные погибли. Ко всему сказанному надо прибавить, что народ по при­роде своей непостоянен, легко убедить его в чем-нибудь, но трудно утвердить в этом убеждении. Поэтому нужно поставить дело так, что, когда люди больше не верят, можно было бы заставить их верить силой.

Там же. С. 234-235.

Итак, нет необходимости Князю обладать всеми описанны­ми выше добродетелями, но непременно должно казаться, что он ими наделен. Больше того: я осмелюсь сказать, что если он их имеет и всегда согласно с ними поступает, то они вредны, а при видимости обладания ими, они полезны; так, должно ка­заться милосердным, верным, человечным, искренним, набож-

ным; должно и быть таким, но надо так утвердить свой дух, чтобы при необходимости стать иным ты бы мог и умел превра­титься в противоположное. Тебе надо понять, что Князь, и осо­бенно Князь новый, не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения госу­дарства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии.

Наконец, он должен быть всегда готов обернуться в любую сторону, смотря по тому, как велят ветры и колебания счастья, и, как я говорил выше, не отклоняться от добра, если это воз­можно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо.

Итак, Князь должен особенно заботиться, чтобы с уст его никогда не сошло ни одного слова, не преисполненного перечис­ленными выше пятью добродетелями, чтобы, слушая и глядя на него, казалось, что Князь — весь благочестие, верность, чело­вечность, искренность, религия. Всего же важнее видимость этой последней добродетели. Люди в общем судят больше на глаз, чем на ощупь; глядеть ведь может всякий, а пощупать только немногие. Каждый видит, каким ты кажешься, немногие чув­ствуют, какой ты есть, и эти немногие не смеют выступить про­тив мнения толпы, на стороне которой величие государства; а ведь о делах всех людей и больше всего князей, над которыми нельзя потребовать суда, судят по успеху. Пусть Князь заботит­ся поэтому о победе и сохранении государства, — средства всегда будут считаться достойными и каждым будут одобрены, потому что толпа идет за видимостью и успехом дела. В мире нет ниче­го, кроме толпы, а немногие только тогда находят себе место, когда толпе не на кого опереться. Есть в наше время один Князь — не надо его называть, — который никогда ничего, кроме мира и верности, не проповедует, на деле же он и тому и другому вели­кий враг, а храни он верность и мир, не раз лишился бы и славы и государства.

Там же. С. 288—289.

Обсуждая выше качества Князя, я уже сказал о самых для него важных, поэтому остальные хочу обсудить кратко, имея в виду общее правило, что Князь, как отчасти уже говорилось, дол­жен стараться избегать таких дел, которые вызвали бы к нему ненависть и презрение. Всякий раз, как он этого избегнет, Князь сделает свое дело, а от прочих укоров никакой опасности для него не будет. Как я говорил, ненависть к нему вызывается прежде

всего алчностью, захватом имущества подданных и жен их; от этого он должен воздержаться. Если не трогать имущество и честь людей, то они вообще довольны жизнью, и приходится бороться только с честолюбием немногих, которое можно обуздать раз­ными способами и очень легко. Князя презирают, если считают его непостоянным, легкомысленным, изнеженным, малодуш­ным, нерешительным; этого Князь должен остерегаться, как подводного камня, и надо ему умудриться сделать так, чтобы в, поступках его признавались величие, смелость, обдуманность, твердость; по частным же делам подданных Князю надо стре­миться к тому, чтобы приговор его был нерушим, и утвердить о себе такое мнение, чтобы никто не подумал обмануть Князя или перехитрить его.

Князь, который заставляет людей так думать о себе, пользу­
ется очень большим уважением, а против правителя, которым
дорожат, трудно составить заговор, и нелегко на него напасть,
раз известно, что он человек выдающийся и в почете у своих.
Дело в том, что Князю должны быть страшны две опасности:
одна — изнутри, от подданных, другая — извне, от иноземных
государей. От второй защищаются хорошим оружием и хороши­
ми союзами; если есть хорошее оружие, всегда будут и хорошие
друзья, а дела внутри страны всегда будут устойчивы, если все
благополучно вовне, лишь бы не начались заговоры и не пошла
бы из-за этого смута. Если бы даже внешние дела и расстрои­
лись, то Князь, который управлял и жил, как мною указано, и
при том не растеряется,,всегда выдержит любой натиск, подобно
Набиду Спартанскому, о чем я уже сказал. Что же касается под­
данных, то при спокойствии вовне приходится опасаться, как бы
они не злоумышляли тайно; от этого Князь вполне может себя
оградить, стараясь не возбуждать ненависти и презрения и устро­
ив дела так, чтобы народ был им доволен; последнего надо не­
пременно достигнуть, как подробно говорилось выше. И одно из
сильнейших средств, какое имеется у Князя против заговоров,
состоит именно в том, чтобы народ в целом не ненавидел и не
презирал его: ведь заговорщик всегда верит, что убийством Кня­
зя он удовлетворит народ; если же он боится, что этим возмутит
его, то на такое дело у него не хватит духу, потому что препят-,
ствиям для заговорщиков нет числа. _:

Там же. С. 290—291.

Дезидерий Эразм Роттердамский (М69—1536). Эразм (на­зывавший себя по-латински — Дезидернй) из Роттердама — один из наиболее влиятельных деятелей северного гуманиз­ма. Эразм имел хорошее образование, полученное в Голлан­дии и Франции и отточенное в Англии и Италии. Он быстро получил известность как влиятельный писатель и религиоз­ный мыслитель, теолог, а также филолог и переводчик — знаток латинской и греческой классических литератур.

Хорошо знавший труды схоластов позднего средневе ковья, Эразм считал схоластику бесплодной и псевдонауч­ной деятельностью, искажающей саму суть христианства. Христианство должно обновиться, избавиться от надуман­ных догматов, стать реальной этикой, выражающей подлин­ное учение Христа. В частности, Эразм считал аморальным и чуждым христианству отказ от жизненных благ, изуверс­кий аскетизм. Эразм резко критиковал злоупотребления кли­ра, паразитическую жизнь священников, что сближало его с идеями Мартина Лютера.

Однако Эразм не стал на сторону Реформации, считая, что очищение церкви может произойти без разрыва с като­лицизмом.

Что касается философии, то она должна заниматься ре­альной жизнью человека, способствовать гуманизации об­щества, быть стержнем образования. При помощи образова­ния и просвещенного правителя возможно искоренение су­ществующих недостатков общества. Такую же позицию за­нимал друг Эразма — Томас Мор.

Основные произведения Эразма Роттердамского: «По­хвала глупости» (1509); «Оружие христианского воина» (1501); «Диатриба или рассуждение о свободе воли» (1524).

Глупость «философов»

За ними следуют философы, почитаемые за длинную бороду и широкий плащ, которые себя одних полагают мудрыми, всех же прочих смертных мнят блуждающими во мраке. Сколь сла­достно бредят они, воздвигая бесчисленные миры, исчисляя раз­меры солнца, звезд, луны и орбит, словно измерили их собствен­ной пядью и бечевкой; они толкуют о причинах молний, ветров,

затмений и прочих необъяснимых явлений и никогда ни в чем не сомневаются, как будто посвящены во все тайны природы-зиж-дительницы и только что воротились с совета богов. А ведь при­рода посмеивается свысока над всеми их догадками, и нет в их науке ничего достоверного. Тому лучшее доказательство — их нескончаемые споры друг с другом. Ничего в действительности не зная, они воображают, будто познали все и вся, а между тем даже самих себя не в силах познать и часто по близорукости или по рассеянности не замечают ям и камней у себя под ногами? Это, однако, не мешает им объявлять, что они, мол, созерцают идеи, универсалии, формы, отделенные от вещей, первичную материю, сущности, особливости и тому подобные предметы, до такой степени тонкие, что сам Линией, как я полагаю, не смог бы их заметить. А с каким презрением взирают они на простаков, нагромождая один на другой треугольники, окружности, квадра­ты и другие математические фигуры, сотворяя из них некое подо­бие лабиринта, огражденного со всех сторон рядами букв, словно воинским строем, и пуская таким образом пыль в глаза людям несведущим. Есть среди них и такие, что предсказывают будущее по течению звезд, сулят чудеса, какие даже и магам не снились, и, на счастье свое, находят людей, которые всему этому верят.

Эразм Роттердамский. Похвала Глупости. БВЛ, М.,1971. Серия 1. Т. 33. С. 173.

Глупость «теологов»

Что до богословов, то не лучше ли обойти их молчанием, не прикасаться к этому ядовитому растению? Люди этой породы весьма спесивы и раздражительны — того и гляди, набросятся на меня с сотнями своих конклюзий и потребуют, чтобы я отрек­лась от своих слов, а в противном случае вмиг объявят меня ере­тичкой. Они ведь привыкли стращать этими громами всякого, кто им не угоден. Хотя богословы не слишком-то охотно призна­ют мои благодеяния, однако и они у меня в долгу, и не в малом долгу: обольщаемые Филавтией, они мнят себя небожителями, а на прочих смертных глядят с презрением и какой-то жалостью, словно на копошащийся в грязи скот. Окруженные, будто воин­ским строем, магистральными дефинициями, конклюзиями, ко-роллариями, очевидными и подразумеваемыми пропозициями ^ стали они нынче до того увертливые, что не изловишь их и Вул-кановыми силками,— с помощью своих «расчленений» и дико-

винных, только что придуманных словечек они выскользнут от­куда угодно и разрубят всякий узел быстрее, чем Тенедосской секирой. По своему произволу они толкуют и объясняют сокро­веннейшие тайны: им известно, по какому плану создан и устро­ен мир, какими путями передается потомству язва первородного греха, каким способом, какой мерой и в какое время зачат был предвечный Христос в ложеснах девы, в каком смысле должно понимать пресуществление, совершающееся при евхаристии. Но это еще всем известные и избитые вопросы, а вот другие, воисти­ну достойные, по их мнению, знаменитых и великих богословов (они немедленно оживляются, едва речь зайдет о чем-нибудь по­добном): в какой именно миг совершилось божественное рожде­ние? Является ли сыновство Христа однократным или многократ­ным? Возможно ли предположение, будто бог-отец возненавидел сына? Может ли бог превратиться в женщину, дьявола, осла, тык­ву или камень? А если бы он действительно превратился в тыкву, могла ли бы эта тыква проповедовать, творить чудеса, принять крестную муку? Что случилось бы, если бы святой Петр отслужил обедню в то время, когда тело Христово висело на кресте? Можно ли сказать, что Христос еще оставался тогда человеком? Позволе­но ли будет есть и пить после воскресения плоти (эти господа зара­нее хотят обеспечить себя от голода и жажды на том свете)?

Там же. С. 174

Из философов я бы предпочел, чтобы ты следовал платони­кам, потому что они и многими своими предложениями, и сами­ми особенностями речи стоят ближе всего к профетическому и евангельскому стилю. Короче говоря, полезно прикоснуться ко всем языческим сочинениям, по крайней мере, как я сказал: в соответствущие годы, умеренно, осторожно и с выбором, кроме того, бегло и попутно, не останавливаясь на них, и, наконец,— а это главное — если все это приводит ко Христу.

Следовательно, в числе срединных вещей знание занимает место; потом идут здоровье, умственная одаренность, красноре­чивость, внешний вид, силы, достоинство, уважение, влияние, благосостояние, слава, родовитость, друзья, домашние дела. Каждому из них следует придавать тем больше значения, чем более близким путем это приведет к добродетели.

Эразм Роттердамский. Философские произведения У/ Оружие христианского воина. М., 1986.

I

Томас Мор (1478—1535) — английский гуманист, философ, }
политолог, общественный деятель, занимавший важный пост |
в правительстве английского короля Генриха VIII. Казнен I
по политическим обвинениям. '1
Мор известен прежде всего как автор «Утопии» (1516 г,)' |
и незавершенного исторического сочинения «История Ричарда
III» (1514—1518). Менее известна сегодня его переводческа$₍
деятельность, в частности переводы Лукиана, и переписка^
известнейшими людьми своего времени, гуманистами —
Эразмом Роттердамским, Эгидием, Бюде, Буслидием и др.
Мор — один из наиболее «переводимых» авторов эпо­
хи позднего Ренессанса в России. Только в XX веке было
выполнено три варианта переводов работ английского лор­
да-канцлера, в том числе — перевод Е. В. Тарле.

Гуманизм

Я не столь безумен, просвещеннейшие мужи, чтобы защи­щать перед вами греческое наследие, польза которого, как я пре­красно понимаю вас, при вашей мудрости, конечно, известна и ясна. Ибо кто не знает, что всеми достижениями в теологии и почти во всех прочих свободных искусствах мы обязаны грекам, которые либо открыли все самое лучшее, либо обстоятельней­шим образом передали нам открытое другими. Ибо, что касается философии, то, за исключением Цицерона и Сенеки, римляне писали по-гречески или же переводили с греческого языка.

Я не говорю о том, что Новый Завет почти целиком был на­писан по-гречески; не говорю о том, что древнейшие и самые знающие толкователи Священного Писания были греки или те, которые писали по-гречески. Вероятно, со мною согласятся все просвещенные люди, что, хотя многое уже было переведено с греческого давно, и теперь переведено еще лучше, однако на ла­тинском языке нет и половины сочинений греков и, сколь ни хороши переводы, лучше и надежней до сей поры читать по-гречески. Из-за этого все древние доктора Римской церкви — Иероним, Августин, Беда, а также многие другие ревностно изу­чали греческий язык. Несмотря на то что многие книги были уже переведены, они читали их обычно по-гречески в отличие от мно­гих людей нашего времени, считающих себя просвещенными Отцы церкви не только сами изучали греческий язык, но и сове-

товали так же поступать потомкам, особенно тем, которые жела­
ют, стать теологами..

Поэтому, как я уже сказал, не мое дело защищать перед вами при вашей мудрости занятия греческим языком, но мой долг об­ратить ваше внимание на то, что в Академии никому не следует разрешать нападать на изучение греческого языка ни публично, ни в частной болтовне: ведь католическая церковь твердо поста­новила, что этот язык надлежит изучать в каждом университете. Bfcßпрекрасно знаете, что те из вас, которые ревностно изучали греческий язык, были не так уж глупы; некоторые из них при­надлежат к тем людям, молва об учености которых снискала ва­шему университету истинную славу не только в нашем королев­стве, но и за его пределами.

Мор. Т. Утопия. М., 1987. С. 307, 308.

Я говорю: «Вообще, мне кажется, наидобрейший отец, что нисколько не справедливо за отнятые деньги отнимать у челове­ка жизнь. Ибо, я полагаю, ничто из того, что есть в мире, не может сравниться с человеческой жизнью. Если же скажут, что это воздаяние не за украденные деньги, а за попранную справед­ливость, за нарушенные законы, то почему бы не назвать по зас­лугам это высшее право высшим бесправием? Ибо не следует одобрять как Манлиевы законы, по которым за малейшее непо­виновение тут же обнажали меч, так и положения стоиков, пола­гающих, что все прегрешения настолько одинаковы, что, они думают, нет разницы в том, убил ли кто человека или же отнял у него монетку; если посмотреть хоть сколько-нибудь бесприст­растно, здесь вообще нет ничего сходного или похожего. Бог за­претил убивать кого бы то ни было, а мы с такой легкостью уби­ваем за отнятый грош. Если же кто-нибудь истолкует это так, будто это повеление Божие запрещает возможность убийства, за исключением тех случаев, когда человеческий закон объявит, что надобно убивать, то что мешает людям сойтись друг с другом на том, будто на том же условии надобно допустить разврат, пре­любодеяния и клятвопреступление? Ведь Бог отнял у человека право убивать не только другого, но и себя. Если же люди согла­сились убивать друг друга на определенных условиях, то это со­глашение должно обладать силой освобождать от оков тех его приверженцев, которые безо всякой заповеди Божией губят всех, кого им велят убивать человеческие установления. Не получат

ли при этом слова Божий столько права, сколько дадут его иЦ
права человеческие? И выйдет, что заповеди Божий надобно б)«|
дет соблюдать лишь настолько, насколько, как и в этом случае;]
пожелают определить это люди. Наконец, и закон Моисеев, хотя
был он немилосерден и суров, ведь был дан рабам, и притом |
упрямым, этот закон карал за кражу никак не смертью, а штра-|
фом. Не станем же мы думать, что в новом законе милосердия,
в котором Отец повелевает детям своим, дал Он нам большую
волю свирепствовать друг против друга. «т;*

Вот почему я полагаю, что казнь недопустима.

Там же. С. 137—138.

И они полагают, что презирать красоту, ослаблять силы, об­ращать проворство в лень, истощать тело постами, причинять вред здоровью и отвергать прочие благодеяния природы в выс­шей степени безумно, жестоко по отношению к себе и чрезвы­чайно неблагодарно по отношению к природе. Это значит отвер­гать свои обязательства перед ней, отклонять все ее дары. Разве только кто-нибудь, пренебрегая своими выгодами, станет более пылко печься о других людях и об обществе, ожидая взамен это­го своего труда от Бога большего удовольствия.

В ином случае это значит сокрушать самого себя из-за пусто­го призрака добродетели безо всякой пользы для кого-либо или для того, чтобы быть в силах менее тягостно переносить беды, которые, возможно, никогда не произойдут.

Таково их суждение о добродетели и удовольствии. Они ве­рят, что если религия, ниспосланная с небес, не внушит человеку чего-либо более святого, то с помощью человеческого разума нель­зя выискать ничего более верного. Разбирать, правильно они об этом думают или нет, нам не дозволяет время, да и нет в этом необходимости. Ведь мы взялись только рассказать об их усто­ях, а не защищать их.

Там же. С. 222.

Контуры нового, совершенного общества

Однако возвращаюсь к совместной жизни граждан. Во главе хозяйства, как я сказал, стоит старейший. Жены услужают му­жьям, дети — родителям, и вообще младшие по возрасту — стар-: шим.

Каждый город делится на четыре равные части. В середине

каждой части есть рынок со всякими товарами. Туда каждое хо­зяйство свозит определенные свои изделия, и каждый вид их по­мещают в отдельные склады. Любой глава хозяйства просит то, что надобно ему самому и его близким, притом без денег, вооб­ще безо всякого вознаграждения уносит все, что только попро­сит. Да и зачем ему в чем-либо отказывать? Когда всех товаров вполне достаточно и ни у кого нет страха, что кто-нибудь поже­лает потребовать более, чем ему надобно? Ибо зачем полагать, что попросит лишнее тот, кто уверен, что у него никогда ни в чем не будет недостатка? Действительно, во всяком роде живых существ жадным и хищным становятся или от боязни лишиться, или — у человека — только от гордыни, которая полагает своим достоинством превосходить прочих, чрезмерно похваляясь своей собственностью — порок такого рода среди установлений утопий-цев вообще не имеет никакого места.

<...>

Главное и почти что единственное дело сифогрантов — забо­титься и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом — однако же не работал бы не переставая с раннего утра до поздней ночи, уста­лый, подобно вьючному скоту. Ибо это хуже участи рабов. Впро­чем, такова жизнь ремесленников повсюду, за исключением уто-пийцев, которые при двадцати четырех равных часах — считая вместе день и ночь — для работы отводят всего шесть: три — до полудня, после которого идут обедать, и, отдохнув от обеда два послеполуденных часа, снова уделив труду три часа, завершают день ужином. Оттого что первый час считают они с полудня, то спать они ложатся около восьми. Сон требует восемь часов. Что остается лишним от часов на работу, сон и еду, дозволяется каж­дому проводить по своей воле, но не проводить это время в раз­гуле и беспечности, а часы, свободные от ремесла, надобно тра­тить на другие занятия по своему вкусу. Эти перерывы большая часть людей посвящает наукам. Обыкновенно они каждый день в предрассветные часы устраивают публичные чтения и участву­ют в них, по крайней мере приводят туда именно тех, которые отобраны для науки. Впрочем, великое множество разных лю­дей — мужчины, равно как и женщины, — стекаются послушать эти чтения — кто куда: каждый по своей природной склонности. Однако, если кто-нибудь предпочтет уделить это же самое время

своему ремеслу — это приходит в голову многим, у кого дух не
возвышается до размышления над каким-либо предметом, —
никто ему не препятствует. Его даже хвалят, как человека полез­
ного для государства. После ужина один час они проводят в иг­
рах: летом — в садах, зимой — в тех общих дворцах, в которых
едят. Там утопийцы занимаются музыкой или развлекают себя
беседами. Кости или другого рода нелепые и гибельные игры им
даже неведомы. ··.-·.;·:>

Там же. С. 184—185.

Когда, говорю, размышляю я об этом наедине с собой, то становлюсь справедливее к Платону и менее удивляюсь, что он счел для себя недостойным вводить какие-либо законы для тех людей, которые отвергли уложения, распределяющие все блага поровну на всех. Ибо этот наимудрейший человек легко увидел наперед, что для общественного благополучия имеется один-единственный путь — объявить во всем равенство. Не знаю, можно ли это соблюдать там, где у каждого есть своя собствен­ность. Оттого что когда кто-нибудь, основываясь на опре­деленном праве, присваивает себе, сколько может, то, как бы ни было велико богатство, его целиком поделят между собой немногие. Остальным же оставляют они в удел бедность; и по­чти всегда бывает, что одни гораздо более достойны участи дру­гих, ибо первые — хищные, бесчестные и ни на что не годятся, вторые же, напротив, — мужи скромные, простые, и повсед­невным усердием своим они приносят обществу добра более, чем самим себе.

Поэтому я полностью убежден, что распределить все по­ровну и по справедливости, а также счастливо управлять дела­ми человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив соб­ственность. Если же она останется, то у наибольшей и самой лучшей части людей навсегда останется страх, а также неиз­бежное бремя нищеты и забот. Я признаю, что его можно не­сколько облегчить, однако настаиваю, что полностью устранить этот страх невозможно. Конечно, если установить, чтобы ни у кого не было земли свыше назначенной нормы, и если у каждо­го сумма денег будет определена законом, если какие-нибудь законы будут остерегать короля от чрезмерной власти, а народ — от чрезмерной дерзости; чтобы должности не выпрашивались, чтобы не давались они за мзду, чтобы не надо было непремен-

но за них платить, иначе найдется повод возместить эти деньги обманом и грабежами, явится необходимость исполнять эти обязанности людям богатым, меж тем как гораздо лучше уп­равлялись бы с ними люди умные. Такие, говорю, законы мо­гут облегчить и смягчить эти беды, подобно тому как постоян­ными припарками обыкновенно подкрепляют немощное тело безнадежно больного. Однако, пока есть у каждого своя соб­ственность, нет вовсе никакой надежды излечиться и воротить ^У0йое здоровье...

Там же. С. 192—193.

Духовные удовольствия утопийцы ценят более (они считают их первыми и самыми главными). Важнейшая часть их, пола­гают они, происходит из упражнений в добродетели и из созна­ния благой жизни. Из тех удовольствий, которые доставляет тело, пальму первенства они отдают здоровью. Ибо к радостям еды, питья — всего, что только может таким образом порадовать, по­лагают они, надобно стремиться, но только для здоровья.

Там же. С. 222.

Еще более тебя удивит, что они для этого приятного мнения ищут покровительства религии, которая сурова и строга и обык­новенно печальна и непоколебима. Ведь никогда они не говорят о счастье, чтобы не соединить с ним некоторые начала, взятые из религии, а также философии, использующей доводы разума, — без этого, они полагают, само по себе исследование истинного счастья будет слабым и бессильным. Эти начала такого рода. Душа бессмертна и по благости Божией рождена для счастья, за добродетель и добрые дела назначена после этой жизни нам на­града, а за гнусности — кара. Хотя это относится к религии, од­нако они считают, что к тому, чтобы поверить в это и признать, приведет разум.

Они безо всякого колебания провозглашают, что если устра­нить эти начала, то не сыскать такого глупца, который не понял бы, что всеми правдами и неправдами надобно стремиться к удо­вольствию; одного только следует ему опасаться: как бы мень­шее удовольствие не помешало большему, и не стремился бы он к тому, за что расплачиваются страданиями. Ибо они говорят, что в высшей степени безумно стремиться к суровой, нелегкой добродетели и не только гнать от себя сладость жизни, но и по Своей воле терпеть страдание, от которого не дождешься ника-

кой пользы (ведь какая может быть польза, если после смерти ты ничего не получишь, а всю эту жизнь проведешь бессладост­но, то есть несчастно).

Ныне же они полагают, что счастье заключается не во вся­ком удовольствии, но в честном и добропорядочном. Ибо к нему, как к высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, в которой одной только и полагает счастье противоположная груп­па. Ведь они определяют добродетель как жизнь в соответствии с природой, и к этому нас предназначил Бог. В том, к чему надле­жит стремиться и чего избегать, надобно следовать тому влече­нию природы, которое повинуется разуму.

Там же. С. 211-212.

Раздел IV

ФИЛОСОФИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ

Бэкон Френсис (1561—1626) — английский философ, осно­ватель материализма и методологии экспериментирующей, опытной науки Нового времени. Ф.Бэкон был сыном одно­го из высших чиновников английского государства. После окончания Кембриджского университета сам прошел ряд высоких государственных должностей, вплоть до лорда-кан­цлера. После смерти отца как младший сын не получил ни­какого наследства и пробивал дорогу в жизни своим тру­дом. Во время научного опыта сильно простудился и вскоре умер. Основное произведение — «Новый Органон» (1620) — часть задуманного, но не завершенного труда — «Великое Восстановление Наук».