Аналитическая психология, семейная терапия, семейная динамика

То, как Юнг описывает ребенка — подверженного влиянию психологии и психопатологии родителей (непрожитая жизнь ро­дителей) предполагает, что у него была общая концепция проис­хождения невроза вызванного семейной динамикой. Не только родители влияют на ребенка, но, как указывал Юнг, рождение, развитие и личность ребенка влияют на родителей (CW 4, paras 91-2). Из-за этих элементов теории Юнга его считали предше­ственником семейной терапии, основанной на исследовании ди­намики семьи. Скиннер, ведущий семейный терапевт, отмечал:

"с самого начала [Юнг] рассматривал психологические про­блемы детей как выражение трудностей в общей системе се­мьи, при котором освобождение от симптомов одного чело­века может привести к развитию симптомов у другого" (1976, с. 373).

Скиннер также отмечал желание Юнга рассматривать обучаю­щий или переучивающий аспект терапии, и его идею о "работе" пациента между сессиями, иногда согласно заданиям, поставлен­ным аналитиком. Обе эти черты фигурируют в семейной тера­пии.

В прочтении Юнга Скиннером есть два элемента, которые особенно интересны. Это система и симптом. Согласно Ан-дольфи, "каждый организм является системой, динамическим упорядочиванием частей и процессов, которые взаимореагируют" (1979, с. 6). Можно отметить использование слова "взаимо", которое, появляясь в книге, посвященной интеракционному под­ходу к семейной терапии, приводит нас назад к амбивалентным воззрениям Юнга: ребенок как отдельный человек, ребенок как продукт или жертва психологии родителей. Второй элемент оценки Юнга Скиннером, который мы можем рассмотреть, ка­сается того, что понимается под "симптомами". Хоффман, также семейный терапевт, определяла симптом inter alia как "предвестник изменения" (1981, с. 347). Она очень подробно рассматривает это, а здесь мы можем довольствоваться тем, что отметим сходство понимания Юнгом симптома как символического, указывающего в две стороны — назад к причине и вперед к решению.

Теория семейных систем и семейная терапия использует, как и Юнг, понятие гомеостаза. Но в семейной терапии это рассматривается как нечто, требующее сдвига, если стремятся достичь облегчения. Семья повторяет свои безнадежные модели, пока что-то не произойдет.

Понадобилось много времени, прежде чем семейная терапия смогла выйти из-под опеки психоанализа и разработать "круговую эпистемологию", которая подчеркивает взаимность, взаимообусловленность и взаимодействие, в отличие от эписте­мологии Фрейда, основанной на причине и следствии (Draper, личная беседа, 1982). Можно только догадываться о том, что могло бы произойти, если бы преообладающая психодинамическая парадигма в 1950-х годах, когда закладывались основы семейной терапии, была юнгианской.

ПЕРСПЕКТИВЫ ИНЦЕСТА И ЭДИПА

Ранее я цитировал замечания Роазена о том, что современ­ный психоанализ имеет много общего со многими положениями, которые поддержал Юнг в 1913 г. Особенно интересно рас­смотреть это в связи с эдиповым комплексом и инцестом.

Идеи Юнга относительно инцеста часто поразительны, и их часто выпускают из обзоров его работы. Юнг использовал идеи Лейарда (1942) для переформулирования понятий инцеста у Фрейда как возвращения к исходному недифференцированному состоянию, которое наблюдается в теле матери. Мы видели, что здоровое развитие требует и отделения, и регрессии к матери. Так, несмотря на то, что Юнг признавал эдипов комплекс как архетипически определенную фазу развития, он сопротивлялся мысли о том, что происходило стремление к реальному сожи­тельству.

Понятие инцеста у Юнга (CW 5) — это понятие символа, вскрывающего и потребность в отделении от матери, отца и се­мейного круга (табу инцеста), и в то же время противополож­ное — потребность в регрессии (импульс инцеста). Символиче­ская регрессия к матери — это стремление к регенерации или возрождению, возможно, перед дальнейшим развитием (воспол­нение в теории Малера?).

Табу инцеста запрещает половое сношение, и поэтому либи­до, которое питает импульсы инцеста, стремится стать непрони­цаемо духовным, так что "дурной" импульс инцеста приводит к творческой, духовной жизни. Запертая в царстве инстинкта табу, энергия движется к противоположности инстинктивности, духов­ности. Это удивительная энантиодромия или переход к проти­воположности.

Ранее упоминавшаяся работа Шортера о значении отца для женщины, здесь также важна. Она уравновешивает подход Юнга, который, как иногда кажется, говорит больше о мужской психологии и отношении. Она показывает, что мы можем гово­рить об инцестуозном увлечении отцом как регенирующем нача­лом для девочки. Это отличается от увлечения дочери матерью, хотя бы тем, что это более эротично. Отсюда инцестуозная фан­тазия вокруг образа отца выполняет такую же духовную функ­цию для девочки, как фантазии о матери для мальчика.

Юнг полагал, что психологически регенерирующая эндогам­ная тенденция (символическая попытка жениться в кругу семьи) должна рассматриваться как подлинный инстинкт, а не как из­вращение. Это предполагает, что символический инцест должен выражаться__в фантазии в той же степени, в какой фактический инцест должен запрещаться Было бы патологией подавление как импульса, так и запрета.Например, в эдиповом конфликте мы можем подчеркнуть запрещающего отца или, наоборот, способность сына жить со своими негативными ощущениями и фан-тазиями относительно психологической реальности обладания отцом матери. Сын, если он может прийти к такому пониманию, получает значительное количество энергии фрустрациц Тогда ее можно использовать в духовных или творческих цедей. Здесь есть сходство с психоаналитической идеей сублимации.

Наконец, табу инцеста создает у людей потребность в рабо­чем союзе между отцом и сыном или матерью и дочерью, без которого не было бы культуры. Говоря словами Фрейда, это разрешение эдипова комплекса с помощью идентификации с родителем того же пола. Несмотря на то, что, например, отец и сын могут быть врагами, они также могут быть союзниками, и во всяком случае, однажды сын станет отцом, женится на женщине вне непосредственной семьи (экзогамия). Кохут так опредедил это в своей последней предсмертной работе:

"сущность человеческих переживаний не в биологически не­избежном конфликте между поколениями, но в непрерывно­сти поколений" (Kohut, 1982, с. 406).

Итак: импульс к символическому инцесту должен уравнове­шиваться табу. Инцест можно рассматривать как символ, поскольку он объединяет следующие пары противоположностей: регрессия/прогрессия, эндогамия/экзогамия, инстинктивность/духовность, враждебность между отцом и сыном/союз Отца и сына (или враждебность/союз матери-дочери).

Есть еще одна, совершенно иная позиция по поводу разре­шения эдипова конфликта, которую впервые выдвинул Серль (1959). Она предполагает подчеркивание роли любимого роди­н-ля противоположного пола, который помогает ребенку обрести достаточно силы для того, чтобы принять невозможность реали­зации его эдиповых стремлений. Необходимо, чтобы ребенок сознавал, что любимый родитель отвечает ему любовью и преж­де всего рассматривает ребенка как потенциального партнера по любви, но сообщает ему, что этого, к сожалению, не может быть. Тогда отказ становится взаимным процессом, достаточно отличным от традиционного акцента на ребенке, на его принятии или фрустрации. Эго ребенка можно нанести ущерб, когда лю­бимый родитель подавляет свою эдипову любовь к ребенку. В клинической практике часто встречаются пациенты с ранеными эдиповыми чувствами. Это могут быть женщины, чьи отцы не смогли справиться и разделить взаимный отказ, о котором здесь шла речь; мужчин в целом больше волнуют их сексуальные и любовные чувства к дочерям, чем женщин к сыновьям. (Полное описание различий в восприятии детей мужского и женского иола см. в гл. 7).

ИНЦЕСТ И ЛЮБОВЬ ЛЮДЕЙ

Это название замечательной книги Р.Стейна (1974). Стейн нслед за Лейардом и Юнгом подчеркивал, что табу инцеста — это столь же естественное явление, как и импульс инцеста, и что нет смысла пытаться противопоставлять одно другому.

Основной акцент Стейн делает на табу инцеста, которое обеспечивает истинную любовь и межличностные отношения людей, поскольку заставляет человека остановиться и посмот­реть, дозволено ли ему подчиниться импульсу, а это в свою оче­редь, заставляет его подумать о человеке, которого он желает. Табу также обладает другим действием, которое заключается в том, что оно освящает родителей и способствует определению места поколений:

"табу создает психологическую дистанцию, которая необхо­дима для развития сознания. Аура таинственности начинает окружать родителей, стимулируя фокусировку воображения ребенка на особых качествах матери и отца. Почему ребенку разрешается любая близость с ними, но исключаются поло­вые органы? И почему у одного из родителей пенис, а у другого влагалище? Может быть, они соединяются вместе. А если это так, почему им дозволена такая близость, а ему нет? Это опасно для них? Если нет, то почему? Как получа­ется, что мать и отец, такие разные во всем, как бы соеди­няются?... табу стимулирует вопросы и образы соединения мужского и женского... и высвобождает архетип человече­ской любви и секса как священного союза" (с. 36-7).

Табу инцеста также непосредственно связано с осознанием неполноты. Как мы видим, запрещение половых сношений маль­чика с матерью или сестрой заставляет его под воздействием фрустрации сосредоточиться на них как на личностях (и то же самое справедливо для девочки по отношению к отцу или бра­ту). Это имеет два следствия: во-первых, кто-то недостижимый становится живым прототипом всех недостижимых тайн и целей жизни; во-вторых, табу заставляет мужчин и женщин в рамках их личных ограничений и правил культуры выбирать кого лю­бить, как любить. Половые ограничения приводят к "понятию полового союза как... соединения двух людей воедино" (там же, с. 37).

Стейн дает интерпретацию истории Эдипа, которую можно сравнить с современным психоаналитическим прочтением этого мифа. Он указывает, что рассказ начинается с родительского отвержения, вызванного страхом перед инцестом и отцеубийст­ва. Эдип не может понять, что у него были суррогатные родите­ли, тем самым смешивая реальных и архетипических родителей.

Поэтому то, что должно быть символическим, становится реальным. Убийство отца не может привести ни к какой регенерации; подобным же образом, его регрессивная связь с Иокастой ведет к сексу, но не к возрождению. Поэтому акцент лежит на недос­татке у него сознания, а не на инцестной сексуальности, тре­бующей укрощения. Проблема Эдипа состоит в недостатке ощущения обновления и возрождения после смерти старого отца и возвращения в лоно матери. Поскольку обновление и возрож­дение возможны, Эдип — это скорее портрет невротика, чем обычного человека.

Мысль Стейна имеет в своей основе теории и Нойманна (1954), и Юнга. Можно провести параллель с психоаналитиче­ским толкованием Эдиповой трагедии у Биона в изложении Га­мильтон (1982). Эдип — это история чрезмерной и односторон­ней приверженности знанию. Это символизируется тем, как Эдип спрашивает оракула дважды, а потом разгадывает загадку Сфинкса. Но подход Эдипа к знанию — это подход типа "все или ничего", "он охвачен жаждой владения и жадностью... Здесь нет желания познавать постепенно" (там же, с. 245). Это исключает возможность какого-либо возрождения. И знание, которым обладает Эдип, — это не "факт трансценденции, но точные детали его собственного происхождения" (там же). Он не знает ничего о своей собственной потребности в регенерации.

Регенерация предполагает то, что Гамильтон, говоря слова­ми Эйнштейна, называет "священным любопытством", способно­стью жить в неопределенности и искать конструктивные воз­можности, а не факты. Она не видит никаких оснований для того, чтобы любопытство связывалось с тем, что запрещено: "мне кажется, сексуальность — это один из аспектов исследова­тельской деятельности, а не ее причина" (там же, с. 264). Здесь мы слышим отголоски "инстинкта индивидуации" Юнга и tro ориентированной в будущее концепции психики.

Теперь мы оставим мир младенчества и перейдем к рассмотрению психологии жизни как целого.

ПСИХОЛОГИЯ ЖИЗНИ КАК ЦЕЛОГО

С самых разных сторон Юнга приветствовали как предтечу жременной дисциплины психологии жизни как целого или развития взрослого (Levinson et al., 1978; Maduro, Wheelwright, 1977; Staude, 1981). В исторической перспективе это, возможно, верно, хотя есть и значительные методологические различия ме­жду Юнгом и более официальными психологами жизни как це­лого. Я полагаю, что новаторская модель Юнга "Стадии жизни" (CW 8) в некоторых отношениях весьма проблематична, и сле­дует осторожно относиться к тому, чтобы всецело перенимать его идеи.

В этой работе, написанной в 1931 г., Юнг сделал сильный акцент переходном периоде который он наблюдал в середине жизни. Это часто описывается как "кризисный" или травматиче­ский период, и приводится клинический материал, который де­монстрирует проблемы адаптации к требованиям второй полови­ны жизни. Здесь возникают две трудности. Первую можно сформулировать в виде вопроса: можно ли говорить о психологи­ческих "этапах жизни" вообще? Я говорю не только с позиции культурного релятивизма и социальных изменений (хотя это и важно). Меня занимает скорее то, что мы можем потерять там, где используем линейный процесс или продвижение через от­дельные стадии.

Вторая крупная проблема связана с тем, действительно ли переход труден или травматичен. Юнг критиковал психоанали­тика Ранка за то, что тот разрабатывал понятие "травмы рожде­ния", поскольку использование слова "травма" неуместно для описания нормального явления. Мысль Юнга о том, что сущест­вуют проблемы, связанные с осуществлением переход^ от первой ко второй половине жизни — это особая черта психологии, кото­рая в целом не основана на психопатологии. Я пришел к выводу, что в этой области теории Юнг слишком свободно обобщил свой личный опытного, как он был близок к срыву после разрыва с Фрейдом, когда ему было тридцать восемь лет. Я бы не стал заходить так далеко и говорить, что понятие разных фаз вовсе неверно, но само по себе разделение на первую и вторую поло­вины странно.

Далее Юнг делил жизнь на четыре периода: детство и пе­риод до полового созревания, молодость (от полового созревания до 35-40 лет), середина жизни и старость. Пытаясь определить психологические черты каждого периода, Юнг иногда занимает крайние позиции. Например, он утверждает, что человек не осознает свои проблемы в детстве и в старости — в эти периоды человек просто является проблемой для других. Во время двух других стадий человек в большей степени осознает собственные проблемы (CW 8, para. 795).

Психологические достижения молодости предполагают отде­ление от матери, достижение сильного эго, отказ от статуса ре­бенка, обретение статуса взрослого и наконец, достижение проч­ной общественной позиции, брак и карьера. Это необходимо для того, чтобы все было в порядке в течение второй половины жизни. Во второй половине жизни акцент несколько смещается с межличностного измерения на сознательные отношения с внутрипсихическим, и процессы становятся более глубокими. Созда­ние эго заменяется более глубокими чертами самости, и внима­ние к внешнему успеху сменяется заботой о смысле и духовных ценностях. Значение второй половины жизни для Юнга состоит в приобретении и проживании таких ценностей: "Может ли культура быть смыслом и целью второй половины жизни? (CW 8, para. 787).

Но это рождает еще один вопрос. Почему такая трансфор­мация либидо не происходит просто? Почему мы "не готовы к такому изменению"? (CW 8, para. 785). Ответ Юнга состоял в том, что социальные цели первой половины жизни, которые я перечислял, достижимы только за счет "уменьшения личности" (CW 8, para. 787). Но как может то, что описывается Юнгом, как естественное (а именно, акцент на внешних достижениях первой половины жизни), привести к какому-то ущербу или иному неблагоприятному воздействию на личность?

Можно также недоумевать по поводу того, всегда ли обще­ственные достижения являются продуктом одностороннего раз­вития. Я считаю, что основополагающим является то, каково отношение человека к своей карьере, браку и так далее. И здесь самым важным фактором является развитие в раннем воз­расте. Если удачная карьера основана на защищающей шизоид­ной фантазии или на эдиповом соперничестве, тогда личность действительно уменьшается. Но слишком мрачно было бы предполагать, что это справедливо для всех. Достижения всегда имеют тень в различного рода патологиях, которые я только что упоминал, но Юнг, в конце концов, первым учил, что все зна­чительное отбрасывает тень.

Концепция стадий жизни у Юнга вызвала серьезные воз­ражения со стороны Гловера (1950). Гловер отмечал, как часто в работах Юнга мы встречаем магическое число четыре. Он удивлялся определению "молодости" Юнга — до 40 лет. В течение этого времени, полагает Гловер, "большинство людей за­канчивают репродуктивную фазу семейной жизни" (там же, с. 126). Гловер также недоумевает по поводу утверждения Юнга о том, что характерные проблемы есть или отсутствуют на различных стадиях жизни, и считал, что теория Юнга подрыва­ется его идеализацией детства и старости.

Я упоминал ранее, что действительно есть четкое различие в задачах и целях между первой и второй половиной жизни. Одно из них, как отмечал Юнг, состоит в том, что во второй половине жизни смерть становится в большей степени реальностью, кото­рую приходится принять или отринуть. И осознание сильных или слабых сторон, которые раскрылись в более ранние годы, — это также процесс, который может достичь раскрытия в старос­ти и это приведет к самопринятию. Оно включает выведение на сознательный уровень и низшей функции, и анимуса или анимы, закругление личности в процессе индивидуации. Можно гово­рить о естественной полноте или расцвете в смысле удовлетвори­тельно прожитой жизни.

Акцент Юнга на кризисе и переходе перекликается с рабо­тами Эриксона (1951) и Левинсона (1978). Эриксон говорил о восьми стадиях жизни; они хорошо известны, и их не требуется перечислять как таковые. Интересно отметить комментарий Эл-ленбергера (1970) о том, что в то время как Фрейд работал над первыми пятью стадиями Эриксона, только Юнг работал над последними тремя. Это "близость/изоляция, продуктив­ность/застойность и целостность эго/отчаяние" (Eriksdn, 1951).

Стадии Левинсона: раннее взрослое состояние — 20-40 лет, среднее взрослое состояние — 40-60 лет и позднее взрослое состояние — после 60 лет. Но основной акцент Левинсон делает на переходных периодах: 18-22, 38-42 и 58-62 года.

Следовательно, расширяется область исследований, вклю­чающая когнитивную, социальную и динамическую психологию. И здесь признан вклад первопроходца — Юнга. Несмотря на разницу в оценке, можно согласиться по большей части с поло­жительной оценкой, данной Стаудом концепции психологии жизни в целом (1981). Юнг ввел перспективу жизни в целом, его модель может включать внутренний и внешний миры, его интересовал культурный контекст, он занимал религиозную по­зицию и обладал способностью к включению филогенетического аспекта. Наконец, он пытался рассматривать человека в целом.

Еще один довольно неожиданный аспект того, как дихото­мия первой/второй половины жизни у Юнга может стать край­не полезной. Это помощь в том, чтобы изучать культуру, в ко­торой мы живем сейчас и которая, несмотря на отдельные при­знаки обратного, построена по типу первой половины жизни в описании Юнга. Мы ценим независимость и успех; видимо, мы не можем контролировать свою деструктивность. И у нас есть лишь редкие проблески смысла и цели жизни. Качества второй половины жизни представляют собой то, к чему наша культура отчаянно стремится. В особенности я думаю о мысли Юнга, что жесткая дифференциация маскулинного и фемининного растворя­ется во второй половине жизни. Оставляя в стороне вопрос о том, есть ли такая вещь как врожденная фемининность (мы вер­немся к этому в гл. 7), отметим, что нам все же нужны те каче­ства, которые по-видимому, более доступны женщинам, если мы не хотим саморазрушения. Психология жизни в целом привлека­ет наше внимание одновременно и к маскулинному, и к феми­нинному; в этом смысле разделение жизни по хронологическому принципу у Юнга все в большей степени кажется описанием разделения в человечестве.

Аналитический процесс

Теперь обратимся к клиническому применению некоторых из рассмотренных нами концепций. Ни в одной из глав этой книги я в такой степени не осознавал, насколько разнятся опыт и знания моих читателей. Чтобы избежать путаницы, мне хоте­лось бы отметить с самого начала, что я предполагаю наличие общих знаний относительно того, что происходит в психотерапии и анализе, и несколько лучшего знания принципов фрейдист­ского анализа. Когда мы рассматриваем психоаналитические параллели, мы делаем это только схематично; однако,,как и на протяжении всей книги, более подробно рассматривается личный вклад Юнга. Дебаты посгьюнгианцев" можно рассматривать как нечто, имеющее место в рамках общего психотерапевтического контекста; очень немногие юнгианские аналитики избежали влияния разработок психоанализа. %

Употребление терминов "пациент" и "аналитик" соответству­ет моей обычной практике. Это не так уж просто, как могло бы быть выведено из представленной в этом разделе главы "Что такое юнгианский анализ? " Слово "пациент" оскорбляет неко­торых, и они предпочитают звучащее более независимо слово "клиент" или более специфическое "анализируемый". Вероятно, следует отметить, что некоторые, например, аналитики экзистен­циалистского направления, иногда настаивают на том, что они работают с "личностями".

ИНДИВИДУАЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Юнг подчеркивал, что анализ — это искусство, а не техни­ческая или научная процедура: "Практическая медицина — есть и всегда была искусством, и то же справедливо по отношению к практическому анализу" (Jung, 1928, с. 361). Это привело его к утверждению, что каждый случай — нечто совершенно индиви­дуальное, и не должно быть никакой программы или прописан­ного плана {CW 16, para. 237).

Фактически Юнг все же дал много советов аналитикам, и основной акцент он делал на необходимости приспосабливаться к отдельному пациенту. Для аналитика знание заранее того, что произойдет, могло бы быть предметом гордости. Аналитик проводит исследование явления, при этом пациент полагает, что аналитик знает все о том, что должно произойти, и он бывает недоволен и сердит или чувствует себя преданным, когда на самом деле это оказывается не так. На практике встречаются странные ситуации, столь отличные от стереотипа, что именно аналитик открыт для всякого рода возможностей, в то время как пациент на основании своего прежнего опыта болезни ожи­дает, что его будут диагностировать и лечить. Легко попасть под влияние такого пациента.

Однако Юнг смягчил свою идею, что в каждом случае ана­литик должен отказаться от всего своего знания теории; он пи­сал:

"Это не означает, что он должен выбросить свои теории за борт, это означает лишь то, что в каждом данном случае он должен использовать их лишь как гипотезы для возможного объяснения" (CW 16, para. 163).

Юнг, безусловно, узко понимал терапевтические позиции Фрей­да и Альфреда Адлера как состоявшие из "технических правил" и "любимых эмотивных идей" соответствующих авторов (CW 17, para. 203). Тем не менее, то, как он настаивает на том, что пси­хологические нарушения не являются отдельными клиническими "единицами", но воздействуют на человека в целом, отличается от более ранней позиции Фрейда:

"мы не должны пренебрегать трудоемкой, но тщательной ра­ботой со скрытыми индивидуальностями, даже несмотря на то, что цель, к которой мы стремимся, кажется недостижи­мой. Но одной цели мы можем достичь, и эта цель состоит в том, чтобы развивать и доводить до зрелости отдельные личности... Поэтому я считаю первоочередной задачей пси­хотерапии в настоящее время целеустремленное следование ориентиру индивидуального развития... только в отдельном человеке жизнь может воплотить свой смысл" (CW 16, para. 229).

Юнг видел несколько неподвижных точек в бесконечно движущемся мире лечения невротика; они охватывают "запас наличности невроза:

"каждый невроз характеризуется диссоциацией и конфлик­том, содержит комплексы, и проявляет черты регрессии и abaissement du nivrau mental [понижения ментального уров­ня]. Эти принципы, как показывает мой опыт, необратимы" (CW 17, para. 204).

Но следует осторожнее делать обобщения. Например, на каж­дый невроз, вызванный регрессией, приходится невроз, вызван­ный "уводом" содержания, его "отделением или отнятием... "потерей души" (там же). Подобным же образом, гибкий под­ход Юнга к лечению также проявился в его идее, что для неко­торых людей это проблема становления в большей степени инди­видуальной личностью, в то время как для других это вопрос адаптации к коллективу.

Юнг постоянно утверждал, что анализ — это "диалектический процесс". Под этим он понимал, что (а) здесь участвуют два человека, (б) что между ними имеет место дву­стороннее взаимодействие, и (в) что их следует рассматривать как равных участников (CW 16, para. 289). Каждый из этих пунктов кажется относительно само собой разумеющимся для современной психотерапевтической позиции, но в свое время это было смело (1951 и ранее).

Утверждение о том, что здесь участвуют два человека, явно означает нечто большее, чем то, что в комнате два тела; здесь подразумевается, что работает бессознательное каждого из них, а также проекция, интроекция и защитные механизмы эго как аналитика, так и пациента (CW 16, para. 239). Отсюда следует, что аналитик может иметь перенос на пациента и проецировать на него собственное бессознательное содержание. Второе поло­жение Юнга о существовании двустороннего взаимодействия по Фордхаму означает, что Юнг описывает анализ скорее как от­крытую, чем как закрытую систему. Это позволяет взаимодейст-пию стать центром интереса вместе со всеми последствиями та­кого взаимодействия. Закрытая система, с "методами диагноза, прогноза и лечения неизбежно рассматривает пациента как человека непременно отделенного от врача" (Fordham, 1978a, с. 69). Третье положение Юнга о том, что участники "равны", — это нечто более дискуссионное.

Что мы имеем в виду, когда говорим, что аналитик и паци­ент равны? Мы явно не можем иметь в виду равенство в смысле идентичности; у этих двоих разная психология и история жизни, они могут быть разнополыми, и т. п. Нельзя сказать, что они оба выполняют одинаковую функцию в том смысле, что один чего-то ожидает от другого, что бы там ни было. Наконец, один участник платит другому, приходит в назначенное время и в назначенное место, является одним из нескольких находящихся в том же отношении к другому. Нет, равенство пациента и анали­тика означает нечто иное, что лучше всего можно определить по отношению к своей противоположности: образ анализа, при ко­тором пациент делает то, что ему говорят, "принимает таблетки" и относится уважительно к тому, кого считает выше себя.

Подчас из-за того, что жизнь самого пациента находится в центре внимания при анализе, только пациент может знать, что он чувствует, или устанавливать скорость и предлагать ритм работы:

"Психотерапевт... должен решать в каждом отдельном слу­чае, хочет ли он вступать на рискованный путь, вооружив­шись советом и помощью. У него не должно быть никаких фиксированных понятий о том, что правильно, и он не дол­жен делать вид, что знает, что правильно... Если нечто, что кажется мне ошибкой, оказывается чем-то более эффектив­ным, чем правда, тогда я должен вначале следовать ошибке, ибо в ней сила и жизнь, которые я теряю, если придержи­ваюсь того, что кажется мне верным" (CW 11, para. 530).

В других случаях из-за своего понимания или поскольку на него не влияет защитная реакция пациента и его сопротивление в такой же степени, как они влияют на пациента, аналитик может стать тем, кто принимает на себя ответственность по руково­дству аналитическим процессом. Но, как предупреждал Юнг, "если врач хочет руководить другим, или даже сопровождать его на части пути, он должен чувствовать вместе с душой того человека" (CW 11, para. 519).

"Равенство" имеет еще одно значение — равенство перед лицом Бога духовное и моральное равенство. Аналитик не обязательно является лучшим человеком поскольку он получил соответствующую подготовку или аналитически работал над собой. Отсюда следует что контакт пациента изменяет жизнь аналитика. Иногда встречаются" аналитики, которые обретают и личное понимание, и исцеление из работы с пациентами. Такая работа служит процессу индивидуации. Есть риск эксплуатации зависимости пациента 'для нужд самого аналитика, возможно, для удовлетворения потребности аналитика во власти (см. ниже, с. 297).

Предложенное Юнгом слово "равенство" вызывает затруд­нения. Лучшее слово, и к тому же более употребительное — "взаимность". Возможность идеализации этого термина с конно­тацией удобства или даже исключительности, компенсируется идеей асимметричной взаимности, которая предполагает раз­личие ролей пациента и аналитика. Другими асимметричными, но взаимными отношениями являются отношения матери и ребенка и учителя и ученика.

Такие соображения следует иметь в виду при рассмотрении утверждения Юнга о том, что психотерапия —

"это столкновение, общение двух психических целых, при котором знание используется лишь как инструмент. Целью является трансформация... Никакие усилия со стороны врача не могут принудить к этому переживанию" (CW 11, para. 904).

или что аналитик — это "партнер" при анализе (CW 16, paras. 7-8).

Если целью анализа является преобразование, и если анализ понимается как взаимная, диалектичная процедура, тогда можно заключить, что целью анализа является взаимное преобразова­ние. То, что происходит при лечении, может изменить аналити­ка, осветить его жизнь, ставит перед ним проблемы и открывает возможности, которых он прежде не знал. Юнг пошел дальше и утверждал, что если аналитик не ощущает, что анализ оказывает воздействие на него как на личность, тогда из такого анализа ничего не получится. На аналитика должно влиять то, что про­исходит:

"[Анализ] предполагает не только особый психологический дар, но, самое главное, серьезную озабоченность формирова­нием своего собственного характера" (CW 4, para. 450).

Юнг часто утверждал, что аналитик может работать с паци­ентом лишь до тех пор, пока не сдвинет себя психологически. Тупиковая ситуация при анализе указывает на блокировку в психике самого аналитика (CW 16, para. 400). Отсюда потреб­ность анализа при подготовке будущего аналитика. Мы можем суммировать то, как это используется на практике. Развитие пациента тесно связано с развитием аналитика, и ipso facto ана­литик должен быть эмоционально вовлечен в происходящее.

В определенный момент нам необходимо особо рассмотреть реальные отношения, которые существуют между пациентом и аналитиком, для того, чтобы поставить их рядом с внутренними или фантазийными отношениями переноса-контрпереноса. При психоанализе это называют лечебным (или рабочим) альянсом (Grinson, 1967, и см. ниже, с. 296). Юнг разрабатывал эту тему в 1938 году в терминах личностей, участвующих в анализе: "в действительности все зависит от человека, и мало зависит от метода" (CW 13, para. 4). Фордхам указывает, что Юнг под­черкивал человеческий аспект анализа, несмотря на тот факт, что во многих отношениях анализ не является обычными отно­шениями между людьми: "Он старался сохранить это различие несмотря на перенос" (Fordham, 1978a, с. 67). Далее Фордхам высказал мысль о том, что Юнг предвосхитил идею лечебного альянса.

НЕВРОЗ

Юнг никогда не давал определения невроза; он говорил об одностороннем развитии. Это не означает, что он воздерживался от описания невротиков, но, видимо, он хотел избежать ловушки — не хотел давать одностороннего решения проблемы. Юнг описывает невроз как внутреннее расщепление, которое возникает из ощущения, что в пациенте борются между собой два чело­века (CW 11, para. 522). В то же время, невроз можно пони­мать как страдание души, которая не обрела своего смысла (CW 11, para. 497). И Юнг постоянно подчеркивал потенциально положительный аспект невроза, например, в 1934 г.:

"Невроз ни в коем случае не является чем-то негативным, он одновременно имеет позитивный аспект. Лишь бездуш­ный рационализм, вкупе с узким материалистическим взгля­дом на вещи может пренебречь этим фактом. В действи­тельности, невроз содержит душу пациента, или, по крайней мере, значительную часть ее" (CW 10, para. 355).

Юнг не оставил ни классификации неврозов, ни определе­ния границы между неврозом и психозом. Он также не связыва­ет описание симптомов с этимологией. Постьюнгианцам, и в особенности, хотя и не исключительно, Школе Развития, при­шлось во многом опираться на психоаналитическую экспертизу для описания неврозов, и на ее возможности для определения синдромов, вызываемых тем, что пациент испытывал в детстве. (О подходах к психопатологии в аналитической психологии по­сле Юнга см. ниже, с. 323). Некоторые считают этот недоста­ток аналитической психологии достоинством, используя отсутст­вие критерия в качестве возможности изучать каждое невротиче­ское проявление индивидуально и de novo. Я полагаю, что мыс­ли об этимологии не должны мешать попыткам рассматривать невроз позитивно.

ЧЕТЫРЕ ЭТАПА АНАЛИЗА

Юнг разработал модель, опубликованную в 1929 г., кото­рую считал обобщенной картиной этапов анализа (в "Проблемах современной психотерапии", CW 16). Эти этапы накладываются друг на друга, но их значение состоит в том, что они в общем виде скорее обрисовывают то, что Юнг считает чертами анали­тического процесса, а не расписание прогресса.

Первый этап — это исповедь или катарсис, который пред­полагает рассказ пациента о том, что он считает достойным вни­мания в его истории, и разговор о его проблемах, так, как он видит их. Для многих людей это огромное облегчение, поскольку что-то скрываемое действует как психический яд (CW 16, para. 124). Может произойти ослабление чувства вины, и паци­ент может проверить, как аналитик реагирует на него и на рассказ о его жизни. Это само по себе обеспечивает расширение перспективы.

Второй этап Юнг определил как разъяснение. Он прирав­нивал его к интерпретативному методу Фрейда и в особенности связывал его с разработкой отношений переноса, предполагаю­щих редуктивное объяснение. Но Юнг видел ограниченность того, что может быть достигнуто с помощью разъяснения, кото­рое само по себе не дает глубоких перемен.

Такие перемены вызываются на третьем этапе — этапе вос­питания. По словам Юнга, это взято им из работы Альфреда Адлера и предполагает распространение понимания, достигнутого при разъяснении на социальную и поведенческую области. Но даже после этапа разъяснения пациент по-прежнему нуждается в том, чтобы его "вытягивали" к другим путям.

Четвертый этап — это этап трансформации. Именно на этом этапе Юнг придает решающее значение аналитику. Второй и третий этапы соотносятся, соответственно, с нормальностью и с социальной адаптацией. Для некоторых людей этого недоста­точно, это ограничивает их или даже наносит им ущерб. Пере­мены, которые могут произойти на этапе трансформации, — это перемены, ведущие к тому, что человек становится самим собой, а не нормальным или адаптированным, следовательно, это этап анализа, наиболее связанный с индивидуацией.

Ламберт сделал ряд замечаний, которые облегчают исполь­зование нами сегодня исходных идей Юнга относительно этапов анализа. (Я хотел бы заметить, что Юнг писал это в 1929 г., до влияния теории объектных отношений на методику психоана­лиза). Поэтому в работе Юнга н