Теория на практике: иллюстрация

 

Я сознаю, что многие из читателей могут не быть практи­кующими аналитиками или психотерапевтами, поэтому я пред­лагаю обсудить вопросы аналитической работы с пациентами, которые иллюстрируют некоторые из рассмотренных теоретиче­ских проблем. Я не пытаюсь дать отчет обо всем анализе, ско­рее я выбираю узловые моменты, чтобы указать на связи между практикой и теорией, чтобы сориентировать тех читателей, кото­рые не могут обратиться к собственному клиническому опыту. Безусловно, все аналитики работают по-разному с разными слу­чаями; в этой главе рассказывается о том, как работаю я сам, что является результатом моей подготовки в Обществе Аналити­ческой Психологии. Рассказ набран курсивом, комментарии (некоторые из них ex post facto) обычным шрифтом.

Д. — женщина; ей 28 лет. Она не была замужем, когда начала со мной работать. Она сказала, что ее основная про­блема — ужасный страх перед тем, что произойдет, если ее вырвет; это будет означать дезинтеграцию или будет иметь еще какое-нибудь страшное воздействие на ее лич­ность. У нее был этот страх с 9 лет, несмотря на то, что фактически ее никогда не тошнило. После четырех лет ана­лиза, о котором здесь пойдет речь, этот симптом абсолют­но исчез. На этом первом собеседовании пациентка также жаловалась, что в ее жизни отсутствует цель. Она ощу­щала неспособность осуществить любой план, описывала себя как "хиппи средних лет" с комнатой, заполненной не­нужными символами, такими как колода карт таро, гитара, ткацкий станок и т.д., и она признавала, что считает себя человеком, склонным к ребячеству и патетике, к тому, что-бы "слоняться" вместо того, чтобы предпринимать какие-то действия для решения своих проблем.

Иррациональный, навязчивый страх предполагает наличие комплекса. Но почему ее все же не тошнит? Является ли это инфантильным стремлением привлечь внимание или в этом акте есть нечто такое, что нарушает психический гомеостаз? Является ли это примером отчаянной попытки психологической саморегу­ляции, относящейся к выживанию, а не к гармонии, страх без явной дезинтеграции? Ее разнообразная деятельность (к данно­му моменту полностью заброшенная) указывает на отсутствие корней или на слабость в эго-сознании. Также налицо была чрезмерная забота о персоне, о том, как она выглядит в глазах других. Но здесь есть также указание на направленный во­внутрь импульс, побуждающий к тому, чтобы предпринять дей­ствия по самореализации. В реальности она стала керамисткой, и сейчас делает посуду. Другими словами, она добавила твердости и постоянства (эго) к "инстинкту" само-развития (самость) и ретроспективно это можно было рассматривать как свидетельст­во индивидуации. Действительно, иначе она не стала бы зани­маться анализом.

Она описала то, как она влияет на других, с помощью слова "нападение". Видимо, она производила впечатление патетической личности, подверженной плаксивой зависимости и уязвимости, и результат был чрезвычайно силен, поскольку другие старались соответствовать ее желаниям. Поэтому "нападение" — это более точное выражение ее всемогущества.

Внешне она маленькая, крайне худая, с фигурой мальчика и сильными чертами лица. Когда я впервые встретился с ней, она двигалась очень точно, как механическая кукла, а на кушетке она обычно лежала очень напряженно. Одевалась она необычно; вероятно, типичным был обрезанный мужской рабочий комбинезон, на который было надето старое мини-платье 1960-х годов в сочетании с черным шелковым шар­фом и туристскими ботинками. Она не красилась и не носи­ла украшений, сама скручивала себе сигареты, ела макробио-тическую вегетарианскую пищу, читала Юнга, ненавидела Лондон. Моя немедленная личностная реакция сводилась к тому, что я воспринимал ее как беженку с Портобелло Роуд.

Отождествлялась ли она с этой персоной? Андрогинная одежда заставляет думать о ее отношении к своему анимусу, к половой идентичности, к фемининности в особенности, и следо­вательно, к ее образу мужчины.

Д. — младший ребенок из четырех, и ее матери было за сорок, когда она родилась. Мать Д. умерла от рака груди, когда Д. было тринадцать лет, и ее отец женился вновь через несколько лет. В детстве (и вплоть до взрослого со­стояния) она воспринимала отца как доминирующую фигуру, тираническую и управляющую, как человека, который знает сам, что лучше для его детей. Д. всегда чувствовала, что его отношение к жизни выражалось в запретах, и это вело к многочисленным разногласиям, особенно после смерти мате­ри. Разногласия сосредоточивались вокруг предметов, кото­рые ей,следовало выбирать в школе, того, какую одежду ей следует носить, выбора приятелей и т.д.

Образ отца был столь стереотипен, что казалось, это было воплощение архетипического отца в негативном обличий. Смерть матери установила примитивное уравнение: быть женщиной = умереть. Отрочество вызвало к жизни Эдипову борьбу, и смерть матери в это время можно рассматривать как воплощение Эди­повой фантазии. Она лишилась матери как ролевой модели, как советчика или проводника во взрослую половую жизнь женщи­ны.

С аналитической точки зрения, союза между поколениями просто никогда не было. Подобным образом, образ отца был столь негативным, что о любом возвращении, регрессии, "инцестуозном" движении к нему не могло быть и речи. Однако когда анализ был в разгаре и ей понадобились деньги, чтобы платить за обучение, она попросила его о них, и деньги должны были поступить. С этого момента у нее появилась дополнитель­ная энергия для сочинения стихов и для жизни вообще.

Она чувствовала, что отец подталкивает ее к идеалу серьезной работы, особенно в сфере техники или практики, поскольку он был инженером. Ее заставили бросить танцы и искусство. Неудивительно, что она настояла на реализации своей попытки стать актрисой, и изучала искусство в уни­верситете.

Она заявляла, что ее отец мешал ей использовать и разви­вать ее индивидуальные дарования. Ее выбор предметов можно было рассматривать как предопределенную реакцию на образ авторитарного отца.

Между смертью матери и отъездом в колледж в воз­расте 18 лет она была буквально одна в доме с отцом.

Защита эго действовала через отрицание. Отец описывается как нелюбимый, тот, кто препятствует проявлению ее более по­ложительных чувств. Однако она не осознает этого отрицания. Налицо бессознательная борьба против инцестуозного влечения. %

Она воспринимала мать как умелую, но не привлека­тельную. Она называла ее "матерью-фермершей ".

Мне кажется, она говорила о недостатке личностных отно­шений с матерью в период до ее смерти. Ее реальная мать при жизни не соответствовала образу сильной, полной жизненной энергии сельской "богини". Мать-фермерша значительно выше животных (младенцев), которых она кормит и о которых забо­тится. И она не очень сексуальна. Установился подавляющий, не отдающий ничего, не-эротичный образ матери (и см. рисунки 11, 12, 13 ниже).

С самого начала Д. была недовольна структурой анали­за, воспринимая рутину каждодневных сеансов как выражение моей неограниченной власти. Она спорила со мной по поводу времени сеансов, оплаты и по поводу цели анализа.

В ее переносных фантазиях я представал одновременно как мать-фермерша и как тиран-отец, а ей пришлось выполнять роль маленькой девочки. Хотя у нее было регрессивное состояние, депрессия и агорафобия до начала анализа, в тот момент ей ка­жется, что я являюсь причиной ее проблем.

Она сказала, что выбрала юнгианский подход в силу его космического взгляда на мир, простирающегося вверх и во внешнюю среду, и поскольку аналитик будет менее отдален, даже со временем станет другом.

Мне кажется, она имела в виду, что не хотела фрейдовского акцента на сексуальности. Однажды при обсуждении про­блем оргазма она сказала: "Оргазм каждый день — и не нужен аналитик". Несомненно, многие до сих пор выбирают Юнгиан­ский анализ, надеясь избежать работы с инстинктивным мате­риалом. Д. было необходимо подчеркивать "равноправие" в ее понимании Юнгианского анализа, поскольку она чувствовала себя такой неравной по отношению почти ко всем. Ее разрывали чувства превосходства и неполноценности, ни одно из которых она не смогла интегрировать.

Потом ей приснился сон (ее первый сон):

"Я стою в разрушенном коттедже в Уэльсе, думая о том, как его перестроить. Я осознаю, что это бу­дет не так просто, как я думала, потому что я не знаю, как устанавливать такие вещи, как водопро­вод и электричество. Я смотрю наверх и вижу электростанцию на вершине холма вдалеке. Я чув­ствую, что хотя это здание уродливо, оно каким-то образом поможет мне решить мои проблемы. У электростанции две огромные трубы".

Интерпретация была в основном субъективного порядка: водопровод связан с ее страхом, что ее вырвет; разрушенный коттедж — это ее образ себя самой; осознание того, что это будет непросто, говорит само за себя и имеет отношение к ана­лизу; связь между сознательным неприятием всех промышлен­ных объектов и тот факт во сне, что именно электростанция поможет ей — это пример того, как бессознательное производит компенсаторные символы — ей придется использовать то, что она сознательно не любит. После этого она стала в большей степени сотрудничать со мной, и это продолжалось некоторое время. Но она не приняла объективной интерпретации того, что две трубы представляли мои груди, и эта отдельная интерпрета­ция, возможно, была несвоевременной.

Еще через девять месяцев работы ее борьба с фантазией о моем контроле приняла форму повторяющихся пропусков, кульминацией которого стал трехнедельный неофициальный "отпуск" в коттедже в Уэльсе (смотри ее первый сон), ко­торый она провела с недавно появившимся приятелем. Как оказалось, время, проведенное ею там, было абсолютно равно только что прошедшему моему отпуску; я почувствовал себя очень неуютно, ощущал себя брошенным.

Она восставала против того, что воспринимала как мою жестокость, но она также давала мне понять, как она чувствова­ла себя в тот момент и раньше. Моя контрпереносная реакция, которую я оставлял при себе, понимая это как сообщение от нее, помогла мне стать эмпатичным к ее эмоциональному состоянию.

Прошло три недели, и ни слова. Наконец, я позвонил туда, где она жила в Лондоне, получил ее адрес в Уэльсе и % написал ей, прося объясниться. Затем я получил открытку с изображением овцы, на обороте которой была одна строч­ка, указывающая на то, что она не знает, когда приедет. Я сразу ответил ей, пытаясь установить какие-то границы. Я сказал, что, возможно, мне придется закончить анализ, если она не вернется, и в конце концов она вернулась.

Я превратился в отца с тяжелой рукой в ее внутреннем ми­ре, который не мог оставить ее в покое или, возможно, жить без нее. Это было важным ключом к ее восприятию душевного со­стояния отца, когда они оказались вместе после смерти матери. Это было синтонным контрпереносом, поскольку ей, видимо, было нужно, чтобы этот образ отца жил во мне, поэтому она спровоцировала его.

Овца подвела всему итог. По возвращении она сказала мне, что овца была символом того, как она чувствовала себя всю жизнь, терпеливо и покорно ожидая, чтобы люди сказали ей, что нужно делать, как жить. Другими словами, она поехала в Уэльс, чтобы вырваться, вырасти, разбить или "преобразовать" тот образ себя — а также отомстить мне за то, что я бросил ее, когда уехал в отпуск. Возмездие было тенью преобразующего аспекта ее поведения.

Борьба Д. со мной перешла от попытки обрести "равноправие" к попытке с ее стороны изменить и улуч­шить мою жизнь. Идея была в том, что мне следует пере­ехать, чтобы быть ближе к ней географически, а также чтобы мы могли начать общаться светски, ездить вместе в парки и за город. Она говорила об этой фантазии как о "тормошении" меня.

Она представлялась себе фигурой революционной анимы, но еще не потенциальной любовницей.

Ей приснился сон:

Я навещаю врача, который болен и лежит в посте­ли. Он умоляет меня остаться.

Потом она вспомнила, как одинок и несчастен был ее отец после смерти жены, и у нее возникли фан­тазии о моей болезни, моей слабости, моей личной ране.

Здекь я появляюсь в обличий раненого целителя, но это еще и проявление личностного переноса, учитывая ее детские воспо­минания. Это может обозначать, что мы приближаемся к подав­ленному эдипову материалу — она может "справится" с ним во сне. Я не интерпретировал склонность к инцесту на этом этапе.

Отказ от внутреннего контроля был тяжек для Д. из-за того, что ей было трудно справиться с ощущением внутренней пустоты, которая скрывалась за ее борьбой со мной. Ее дневник подсказывал существование этой проблемы. Это толстый дневник, который она начала много лет на­зад. В дневнике она писала то, о чем не говорила мне — и она делала так, чтобы я знал об этом. Для меня проблема заключалась в том, чтобы указать ей на это, не запрещая ей писать в дневнике. Она предложила мне дать почитать то, что она написала после начала анализа два с половиной года назад. Я принял предложение.

Я понял это как первое проявление ее продуктивности и щедрости в отношениях. Это также давало определение индиви­дуальной (личностной) границы. В то же время в силу защитной реакции она искушала меня, показывая, какая большая часть ее жизни лежит за пределами наших отношений.

В дневнике она выступает как человек, лишенный любви, эмоционально обедненный и онтологически не существующий. Передача дневника указывала на разрушение модели борьбы и сдерживания.

Передачу мне дневника можно было бы рассматривать как символ увеличения доверия в переносе. Это может быть чрез­мерным упрощением, но приближается к тому, что происходило. Роль, выполняемая объектами, такими, как дневник, доброволь­но проявляющаяся в анализе, допускает различные интерпрета­ции и различна в каждом случае. Когда мне дали дневник, мне приходилось быть осторожным, чтобы не начать анализировать его вместо того, чтобы анализировать ее.

Ее отношения с мужчинами (по большей части в днев­нике говорилось об этом) постоянно отличались идеализаци­ей. В подростковом возрасте она выдумала мужчину, с ко­торым якобы вступала в отношения. Он был поэтом, чахо­точным, но признанным гением и так далее. Она разговари­вала с ним "обо всех тайнах"...

... но не спала с ним. Это было проекцией идеализирован­ного (спиритуализированного) образа анимуса. Но это также было первым указанием на способность ее эго работать с персо­нификацией. Я "дезамплифицировал" мифологическую параллель с Аполлоном и Артемидой.

Почти сразу после этого она посмотрела фильм Кена Рассела "Кровожадный Мессия". Это фильм о молодом ро­мантичном скульпторе Анри Годье, который сильно влюбил­ся в женщину старше себя, Софи Бржешка. В знак их близо­сти (а это были отношения, лишенные сексуальности) они договорились добавить имя другого к своему собственному; и поэтому художник стал известен под именем Годье-Бржещка. Рассказав мне о фильме, Д. сказала, что разрабо­тала список качеств их отношений, которые, по ее словам, были применимы к ее собственной жизни. Список гласил;

идеализированные, платонические, духовные, инцестуозные, обреченные".

Действительно, в реальной жизни непросто свести гетеро-сексуальность к чему-то идеализированному, платоническому, одухотворенному и инцестуозному, и чтобы это не было обрече­но. Существует расщепление между духовным аспектом архети-пического (образом) и импульсом либидо (инстинктом).

Работая с Д., я чувствовал то, что можно описать лишь как инцестуозное давление. Три раза мне пришлось открыто сказать об этом. И каждый раз я обрекал себя на интенсивное взаимодействие, и на меня оказывало сильное влияние то, что происходило. Эти три случая являются примером диалектического процесса анализа и иллюстрируют то, как психика аналитика и пациента сочетаются, давая в результате нечто совершенно иное.

Д. часто говорила о группе друзей из мира искусства и хиппи, которые, как она говорила, любили ее и понимали ее так, как я ее понять не мог. Она не чувствовала недоста­точности функционирования, когда была с ними, в отличие от того, что она чувствовала, будучи со мной. Но так слу­чилось, что я знал нескольких человек из этой группы, ко­торые, как она полагала, испытывали ко мне явную антипа­тию. Через некоторое время регулярность, с которой эти люди упоминались, убедила меня в том, что она знала об этом совпадении и использовала это знание как нечто, обла­дающее большой властью и действующее no-садистки. Я спросил ее, знает ли она, что я знаком с этими людьми, и она ответила, что нет.

Это, возможно, содержало элементы невротического, а, возможно, даже психического контрпереноса, но постепенно моя реакция стала более управляемой и, следовательно, клинически эффективной.

Второй случай произошел после того, как она увидела меня в театре. Играли пьесу Оскара Уайльда "Соломея" в экспериментальном стиле с чисто мужским составом. Во время представления у меня возникла фантазия о том, что актер, играющий Саломею, напоминает мне Д. И после того, как она рассказала мне о своих чувствах по поводу этого события, я рассказал ей об этой фантазии. Она ответила, что Саломея всегда была для нее важной фигурой, и что она свернула горы, чтобы получить эту роль, когда пьеса стави­лась в университете, и успешно сыграла эту роль. Ее осо­бенно привлекал союз против Ирода, заключенный Саломеей и Иродиадой (матерью Саломеи и женой предшественника Ирода на троне). Еще одной важной темой было отверже­ние Саломеи красивым и духовно богатым Иоанном Крести­телем. Но пик ее эмоций пришелся на тот момент, когда Саломея отказалась танцевать для Ирода, если тот-не вы­полнит любое ее желание (как оказалось, ей нужна была го­лова Иоанна).

В жизни Д. никогда не было Иродиады, которая помогла бы ей в борьбе за свержение Ирода, ее отца/царя. Действи­тельно, ее мать относилась к ее отцу с любовью и вниманием. В этот момент я вспомнил, как мой супервизор говорил, что ни я, ни Д. не осознавали, что женщина в моей жизни была более важна для Д. в этот момент, чем я сам. Это, с соответствующей адаптацией, я изложил Д., и это позволило ей начать фантази­ровать об этой женщине (которую она видела в театре) и о мо­их отношениях с ней (смотри ниже).

Третье взаимодействие произошло, когда Д. стала напа­дать на материализм и на заботу о своем имидже' неко­торых психотерапевтов, которых она встретила в гостях. Так случилось, что я знал тех, о ком она говорила. Я очень рассердился. Я сказал довольно горячо, что одежда и образ жизни совершенно точно являются предметом чрезвычайной заботы для самой Д. Фактически, она к себе и к другим относилась в очень значительной степени, исходя из внешно­сти, работы и успехов. Например, она сказала мне, что чаще всего представляется так "Меня зовут Д. Я керамистка".

Когда я восстанавливал все это, мне понадобилось провести некоторые границы, столкнувшись с инцестуозным всемогущест­вом, которое было во всех этих событиях. До этого момента я боялся обидеть чувства Д., в то время как она в действительно­сти искала "твердой любви". Ранее во время анализа Д. говори­ла, что чувствует, что наши отношения односторонни. На по­верхности она имела в виду, что она дает весь материал и кроме того, на ее долю приходятся все чувства и все страдания. На более глубоком уровне она считала невозможным испытать, что значит быть вдвоем, взаимности со мной. Анализ можно рас­сматривать как переход от ее всемогущей единственности к ощущению границы и двойственности. Мое открытие собствен­ной фантазии о Саломее и моя затронутость тем, что она знает, что я знаю ее друзей, приведшая к моей конфронтации с ней, создали эту двойственность. Мы больше не были слиты. Она сказала, что эти случаи стали точкой отсчета, когда она стала доверять мне, и у нее появилась надежда на анализ.

Постепенно в течение последующих шести месяцев она укрепилась в своей карьере и установила стабильные отно­шения с мужчиной. Эти отношения были трудны для нее, но прогресс, который она делала, виден из рассказа о том, что однажды, после серьезного спора, когда он вышел из ком­наты, она ощутила очень внезапное и совершенно новое чув­ство Пртери, утраты его как человека. Она сказала, "не потеря контроля и нападение, а чувство переполненности разочарованной любовью". Осуществился переход к ощуще­нию того мужчины как другого человека вместо беспокойст­ва по поводу возможной потери контроля. Говоря о нападе­нии, однажды она сказала о том, как она на самом деле ма­нипулировала этим мужчиной. Я сравнил это с командующей матерью и ее непослушным ребенком, на что она ответила: "Если я мать, то я каменная мать". Это отметило начало работы над развитием образа, названного ею Каменной Ма­терью.

Здесь для меня важно сознательное использование персо­нификации. Она назвала образ, а не я.

Первая стадия работы с этим образом заключалась в том, что она находилась в состоянии тождественности с Каменной Матерью. В ее описании она и есть Каменная Мать. На рисун­ке, который она принесла, она пытается не дать своему прияте­лю уйти с группой друзей за знак с надписью "самость" (рис.11). Мужчина привязан к ней цепью, которая проходит через плачущего ребенка (ее нападающая сильная самость).

Потом мы перешли к рассмотрению Каменной Матери как образа матери, которая у нее была по ее ощущению. На втором рисунке (рис. 12) мрачная суровая женщина нависает над кро­шечной фигурой Д., обнаженной и уязвимой, свернувшейся в позе зародыша. Но мать не замечает ребенка; два человека не связаны друг с другом. Этот рисунок вызвал к жизни чувства-воспоминания Д. о том, как мать была занята и забывала о ней. Воспоминания сосредоточивались на том, как мать носила ведро за ведром горячую воду в ванную для отца, когда у него было расстройство пищеварения. "Весь дом вращался вокруг его же­лудка", сердито сказала Д. Она жалела, что это происходило не с ней, и что она не могла получить подобного внимания.

На рисунке 13 Д. замахивается молотком над женской ста­туэткой, которая уже начинает разваливаться. Тело молодой женщины на рисунке излучает жизнь и энергию. Ее ждет муж­чина.

Рисунки возникли спонтанно за пределами сеансов и были выполнены на протяжении достаточно короткого времени. Она принесла их все одновременно.

Тем не менее Д. не нравился тот факт, что у меня бы­ли какие-то отношения вовне. Например, она говорила о женщине, которая жила со мной в квартире как о "нем-ней", тем самым стараясь избежать слишком сильной ревности. Постепенно она смогла принять, что существует женщина, и этот человек стал бессознательно очень важным для Д. по-новому. Во-первых, у нее появилась фантазия, что ее но­вое агенство (Д. в это время выполняла разные работы вре­мя от времени) послало ее убирать нашу квартиру. Ей нра­вилась идея, что она помогает той, с кем я жил, во многом так, как маленькая девочка помогает маме. Она не находила идею уборки унижающей ее; совсем наоборот.

Ей приснился сон:

Я убираю квартиру Эндрю, и ко мне приходит мой приятель. Мы начинаем заниматься любовью в спальне, и тут входит женщина, с которой живет Эндрю. Твердо, но в вежливой форме она выговарива­ет мне; она указывает, что в доме приготовлена комната, чтобы я могла заниматься любовью. Она просит меня пользоваться ею.

Целевой элемент здесь состоит в том, что появилась фигура матери с позитивным отношением к ее сексуальности, тем самым восполняется прежнее отсутствие. Женщина, с которой я жил,

Теория на практике: иллюстрация

Рисунок 1

Рисунок 2

Рисунок 3

дала материал для воплощения архетипического потенциала. Отводится место для половой жизни самой Д., но с твердым ощущением границ. Секс явно станет чем-то для нее, а не инцестуозным осложнением. Женщина, с которой я жил, символизи­рует мать, с которой у Д. может возникнуть весь спектр отно­шений матери-дочери от отождествления до соперничества по поводу отца/любовника.

Мы наблюдаем Продвижение от (а) мертвой матери к (б) матери-фермерше, к (в) каменной матери (победной), к (г) ка­менной матери (побежденной), к (д) матери, принимающей сек­суальность. Аналитические отношения и мое вмешательство позволили ей снять проекцию ее собственного всемогущего контро­ля вначале с меня, а затем с Каменной Матери. Это высвободи­ло архетипический потенциал матери, который облегчает психо­сексуальное развитие. После этого перенос стал явно эротиче­ским.

Последнее сновидение:

Я на выставке в художественном колледже. В углу стоит буфет, а на стенке внутри буфета большая биологическая схема клитора — ее спрятали от нас, студентов. Она очень подробна, и я вижу нервные окончания и сечения ткани. Он похож на насекомое. За окном — другая стенка буфета. Я вижу череп, который расколот и заделан серебром. Череп отно­сится к доисторическим временам. Я помню, что видела этот череп когда-то раньше. Женщина сред­них лет входит и убирает перегородку между схемой и черепом. Мне кажется, она понимает, что проис­ходит. Потом действие переносится на озеро. Трое мужчин приглашают меня на плот, но я решаю взять себе другой плот. Я боюсь. Я вспоминаю вся­кие детские сновидения. Кажется, что они были подготовкой или репетицией этого. Я знаю, что мой плот начнет кружиться, пока не остановится у бе­рега озера. Я решаю попытаться вырулить плот.

Мы интерпетировали это сновидение следующим образом: в течение многих лет она была отрезана от непосредственного пе­реживания клитора, символа сексуального удовлетворения и оргазма у женщин. Рисунок скорее технический, но он кроме того очень ясный, и ничто не завуалировано и не скрыто. Рисунку придается иное измерение мотивом насекомого, поскольку насе­комое — это кладезь инстинктивной жизни и в ассоциации Д. оно абсолютно неразрушимо.

Существует необходимость связать рисунок клитора-насекомого с древним черепом, заделанным серебром. Мы по­чувствовали, что это символ самости; ее сердцевина, лишенная других покрытий — покрытий, которые были каким-то образом нарушены (? в детстве) и починены (? с помощью анализа).

Женщина средних лет, убирающая перегородку, важна в свете того, что говорилось о ее матери. Это приводит к сцене озера, которая действует здесь как матрица для действия, а не просто как социальная группа. Она решает поплыть отдельно от мужчин, говоря им "нет". Сознательно ее беспокоит ее дерзость, когда она отвергает этих мужчин, и ее успокаивает ощущение, что ранние сновидения из детства подготовили ее к тому, что происходит.

Она начинает головокружительное путешествие по спирали. Ранее, в начале анализа образ спирали упоминался для описания движения вокруг одного и того же места на сессиях снова и снова, но каждый раз несколько дальше или выше по спирали. Поэтому это символ с трудом завоеванного роста и сознательное достижение. В какой-то момент она достигнет твердой земли, но пока думает, что может способствовать этому процессу, вырули­вая плот.

ДВА КРЫЛА И ЦЕНТР

Читатель, вероятно, помнит, что основной идеей первой гла­вы было то, как различия между Школами аналитической пси­хологии могут дать нам возможность рассмотреть всю дисципли­ну в целом. Общей традиции недостаточно, чтобы сохранялось единство группы. Необходимо также пространство диалога для того, чтобы избежать неизменно сосуществующих иллюзий кон­сенсуса и раскола и обеспечить непрерывное движение вперед. Поэтому я хочу сделать обзор некоторых областей, в которых, по моим наблюдениям, явно противоположные друг другу Шко­ла Развития и Архетипическая Школа реагируют сходным обра­зом в иконоборческом, ревизионистском подходе к постулатам Классической аналитической психологии. Два крыла явно напа­дают на центр. Я не хочу сказать, что аналитические психологи, ориентированные на развитие и на архетипы приходят к консен­сусу и принимают различия между собой, они этого явно не делают. Но они проходят сходный процесс.

Например, в главе 4 мы видели, как обе школы полагают, что Классическая концепция самости перегружена акцентом на потенциале и рассмотрением конфликта в свете возможностей его разрешения. А понятие индивидуации было приземлено, рассматривалось как процесс, идущий в течение всей жизни, начинающийся в младенчестве и раскрывающийся в старости. Это еще одна позиция, по которой сходятся во мнениях Школа Развития и Архетипическая Школа, они обе отвергают борьбу за целостность как психологическую цель. Напротив, подчерки­вается дифференциация психического содержания, примерами которой являются политеизм Хиллмана и частичные самости Фордхама. Если человек честно уделяет максимальное внимание своим частичным самостям или энергично исследует измерения отдельного мифа, единство возникает само собой. Это похоже на мысль Плаута о том, что занятие вещами, далекими от совер­шенства, целостности или завершенности, может стать жизне­способной альтернативной формой психологического функциони­рования, а также похоже на то, как Гуггенбюль-Крайг отвергает культ совершенства.

Говоря о дальнейших аналогиях в архетипах в главе 2, мы установили, что то, что требуется от образа современной анали­тической психологии, чтобы признать его архетипическим, стали рассматривать совершенно иначе. В обеих Школах мы исследу­ем архетипические образы, которые больше не обязаны соответ­ствовать заранее установленным критериям. Я предположил, что архетипическое может содержаться во взгляде наблюдателя, а не в самом образе. При таком предположении становится возмож­ным убрать заранее подготовленные схемы или иерархии архети­пов. Архетипическое переживание — это скорее состояние ума.

Можно возразить, что языки двух Школ столь различны, что такой поиск общего является надуманным. Безусловно, есть огромные различия между поэтическим, риторическим и куль­турным содержанием, используемым Хиллманом, Берри и Лопе-сом-Педразой, и трезвым, эмпирическим, научным тоном выра­жения, используемым некоторыми представителями Школы Развития. Но я задумываюсь над тем, не исчезает ли совершен­но традиционное различие между метафорическим и научным языком, когда дело доходит до психологии. Мы уже видели, как язык даже клейнианского психоанализа приспосабливается для разговора о внутренних "богах" (с. 186 выше), и фактически клейнианский подход является по сути своей мифологическим.

Как сказал один коллега, принадлежащий к Школе Разви­тия, Клейн перестала использовать "научный" взгляд на мир, который проповедовал Фрейд, и просто начала рассказывать истории о внутренней жизни детей. Когда она двигалась назад от поведения, даже поведения взрослых, идя вслед за своей ис­торией, она пришла к выводу, что внутренние истории (мифы, бессознательные фантазии) являются доминирующими силами, или богами в личностном развитии. Момент, когда принимается подобное, с моей точки зрения, является моментом, когда дихо­томия метафорического-научного становится менее значимой. Для того, чтобы ощутить другого человека изнутри, имен­но этот другой ведет нас к воображаемому и метафориче­скому. Оттенки гибрида Клейн-Хиллмана?

Здесь можно пролить свет на лингвистические различия с помощью недавних достижений психоанализа. Беттельгейм по­лагал, что явно научная ориентация и стиль Фрейда являются скорее плодом перевода на английский язык Стрэчи, чем вер­ным отражением немецкого оригинала Фрейда, и следовательно, его цель и задачи были искажены (1983). Англоговорящий мир не знает настоящего Фрейда. Беттельгейм утверждает, что кон­цепция психоанализа у Фрейда как либеральной и гуманитарной дисциплины в большей степени была связана с людьми и в меньшей степени с научной абстракцией.

Например, Беттельгейм полагает, что "эго" это не точный эквивалент слова ich (я), "ид" — слова es (оно, неодуш.), "инстинкт" — слова Trieb (импульс или влечение). В своей рецензии на книгу Беттельгейма философ Хэмпшир указывает, что если бы нам нужно было рассмотреть импульс смерти или существование двойных импульсов, мы бы не пришли к выводу, что это биологически маловероятно, но скорее, что это психо­логический факт: "смерть — это холодная ночь, спасающая нас от жаркого дня" (Hampshire, 1983).

По мысли Беттельгейма, искажение видно лучше всего в неправильном переводе Стрэчи слова Seele как "ум", а не как "душа". Из-за этого создалось механическое наложение, которое искажает интерес Фрейда к внутреннему бытию человека. Бет­тельгейм признает, что для атеиста, каковым был Фрейд, слово "душа" имело бы религиозную коннотацию и во многих отноше­ниях лучше было бы говорить о психике. Нужно сказать, что возможно, Фрейд гораздо больше был влюблен в объективную науку, чем полагает Беттельгейм.

Однако тезис Беттельгейма важен как для отношений ана­литической психологии и психоанализа, так и для отношений между Школами Развития и Архетипической. Такие термины, как "формирование души", можно рассматривать как совмести­мые с языком теории драйва, или воздействия архетипов на раз­витие в раннем возрасте.

Но как же быть с отсутствием модели индивидуального развития в архетипической психологии? Конечно, можно возразить, что это сводит на нет всякие попытки увидеть параллели. Ответ состоит в том, что рассматриваемый ребенок по большей части является внутренним ребенком психической реальности, метафорой ребенка, образом ребенка, символическим ребенком. И, конечно, "реальным" ребенком! События в младенчестве и детстве имеют последствия, но эти последствия нельзя выразить на языке причинности, определенности и детерминизма. Все больше и в Школе Развития данный ребенок рассматривается как психологический ребенок, расположенный во взрослом и направленный в две стороны: к архетииическим началам и к результатам опыта. Можно начать говорг.гь о мифе развития. Это вполне соответствует тому, как Юнг использует выражение "личный миф".

Иногда архетипические психологи отметают полностью или частично личное или презирают "психодинамику", и важно по­думать о to^i, почему это так. Я думаю, что проблема в фанта­зии о редукционизме Фрейда, которая, как мы указывали ранее (с. 219 выше) затронула Юнга. Фактически в Школе Развития, помимо тех случаев, когда происходит намеренный процесс ре­конструкции, материал младенчества можно рассматривать как присутствующий в переносе здесь и сейчас, а не как предмет исторического анализа. Психологический ребенок — это дитя воображения, версия исторического ребенка, символическая пер­сонификация примитивных аффектов. И для полноты картины отметим, что исторический ребенок, как указывал Юнг, — это версия архетипического ребенка.

Юнг любил цитировать аксиому Гете о том, что то, что внутри, одновременно и снаружи, которая оправдала бы внима­ние к историческому ребенку. Честно говоря, однако, я сомне­ваюсь в том, что многие фрейдисты в настоящее время столь грубо редуктивны, как фантазии архетипической психологии их рисуют. Коротко говоря, в атаках Хиллмана на позицию Школы Развития есть оттенок надуманности (например, в его работе "Оставить ребенка", 1975а, с. 5 и след.).

Можно рассмотреть параллели между Школами также, ис­следовав отношение образа к чувству. Хиллман спорит с тем, что в традиционных позициях образы используются как пути достижения чувств, которые не могут быть выражены непосред­ственно. С его точки зрения, чувства сами по себе являются результатом действия и взаимодействия образов. Но в Школе Развития большая работа также была проделана для того, чтобы разрешить вопрос о том, как бессознательная образная система приводит к возникновению эмоции и аффекта, и как последние, в свою очередь, мешают или способствуют отношениям (например, Newton, 1965). Итак, снова образы рассматриваются не просто как закодированные чувства, но как активные агенты психики.