Предмет обсуждения: к постъюнгианскому этосу

Но даже, или скорее только при наличии единого предмет­ного поля нам необходимо подумать о причинах для того, чтобы уделять внимание одним факторам, и не уделять другим. Ранее я приводил пример того, насколько словесным было архетипиче-ское воздействие, а не зажигательным, хотя это, несомненно, значительно более глубокий вопрос (с. 97 выше). Можно было бы задаться вопросом, что же вызывает такую сильную флук­туацию внимания, флуктуацию, которая создала архетип. В этом примере внимание вырабатывалось глубиной чувствования и, прежде всего, сменой чувств.

Смена чувств ощущалась как изменение в условиях чувство­вания группы и отдельных людей в ней. В свою очередь, изме­нение происходило вследствие несоответствия, использования метафоры (группа словесна). При анализе аналитик работает с подобными вещами, находит их психологическую подоплеку, используя минималистский подход. Речь аналитика, обращенная к пациенту, также изобилует флуктуациями, несоответствиями и метафорами. Интерпретация или вымысел, даже основанный на реконструкции, — это метафора, созданная для смены чувств пациента.

Когда мы говорим о смене чувств, ясно различимы два вида воздействий. Во-первых, то, что Пуанкаре назвал "избранным фактом". Психологически это образ или идея, которая нмчынает сильное ощущение понимания в атмосфере несоответствия, играя роль особой ключевой точки внимания.

Второй вид воздействия, говоря словами Биона, — это "вертекс" (вершина) субъекта. Он предполагает точку, угол зре­ния, или перспективу и включает предположения, оценку ценно­стей, концепции и уроки, полученные из опыта. Именно с этой' вершины происходят попытки понять явления. Это не следует воспринимать как нечто чисто интеллектуальное. Бион пишет об "использовании внутреннего глаза", "видении" и "видении в во­ображении" в связи с вертексом (Bion, 1965).

Многочисленные разногласия относительно теории, и прак­тики отражают различные стороны анализа. Но, как указывал Бион и предполагается показать в этой главе, "два аналитика, принадлежащих к разным психоаналитическим школам, могут общаться и понимать друг друга, если у них общий вертекс, даже несмотря на то, что их теории и концептуальные схемы могут быть различны" (цит. по: Grinberg и др., 1977, с. 108). Таким образом, теперь мы можем посмотреть на шесть катего­рий решетки, введенной в главе 1, которая определяет дисципли­ну аналитической психологии и дает постъюнгианский вертекс. Теории и концептуальные схемы аналитических психологов все же различаются, но по отношению к спорам по поводу большего или меньшего внимания к шести разделам у постьюнгианцев общий вертекс и общее идеологическое будущее. Важно, что это показывает их возможности общаться и понимать друг друга.

Вертекс предполагает точку зрения или перспективу, но перспективу чего? Вероятно, психики. Схематический, иерархи­ческий и классификационный подходы к психике уступили место нейтральным функциональным этосам, предполагающим темы, модели, поведение, образы, эмоции, инстинкты. Ключевыми словами теперь являются "взаимодействие" (этих элементом), относительность" (архетипы в глазах наблюдателя) и "системный". Системный (не систематический) подход предпо­лагает, что изменения в каком-либо одном рассматриваемом элементе вызывают изменения во всех других элементах, с которыми он может быть связан. Следовательно, изучение одного элемента становится трудным, даже бесполезным занятием.

В конце концов, внутреннее и внешнее, врожденное и лич­ностное, образ и инстинкт, межличностное и внутрипсихическое можно рассматривать как просто некое непрерывное поле без каких-либо изначально существующих или предписанных фоку­сов или центров внимания. Именно к этому применимо понятие вертекс.

Также следует установить связь между взглядом на анали­тическую психологию и тем, что происходило в физике, лингвис­тике и антропологии в течение двадцатого столетия. В этих об­ластях также произошел сдвиг от размышлений по поводу мас­сы, вещества или сущности к размышлениям и фантазированием по поводу множественных отношений, гипотез и других попыток поймать момент в текучести вселенной. В целом, Юнг указыва­ет, что ложный взгляд на его психологию как на нечто букваль­ное, конкретное и статичное — это такое прочтение, в котором и он тоже виноват.

Наша ориентация квази-феноменологична. При этом я имею в виду, что феноменологический поиск того, что является причи­ной, также обращен ко внутреннему миру, к образам и фантази­ям, расширяет его сферу и включает мысли о значении, но толь­ко тогда, когда такие мысли действительно выбираются челове­ком или контекстом. Смысл — не есть нечто данное, обязатель­ство или требование, предъявляемое внешним миром.

Видимо, аналитическая психология уже не мыслит четверка­ми (функции, стадии анализа, фазы жизни, формы женской психики) или надежно высчитываемыми моделями противопо­ложностей. В этом смысле постьюнгианская аналитическая пси­хология имеет нечто общее с психоанализом, элегантные пионер­ские метапсихологические структуры которого теперь рассматри­ваются как слишком конкретные (Шафер, 1976), как проявле­ние личностных защит самого Фрейда (Этвуд и Столороу, 1979) или, для англоговорящих, как неудачный результат непра­вильного перевода (Беттельгейм, 1983).

ЛИЧНАЯ ТЕОРИЯ

Разговор об избранных фактах, вертексах, смене чувств и внимания приводит и личность аналитика, и его теоретическую позицию к сосредоточению на том, какому влиянию поддаться, что выбрать. Ранее выбранная теория оказывает влияние на субъективную реакцию аналитика во время сеанса. Это можно поставить в один ряд с более известным воздействием его лич­ности на его теоретические воззрения, описанным Юнгом в 1951 г. как "личностное уравнение, субъективное признание" (CW 16, para. 235). Но не следует думать, что всегда существует соот­ветствие между личностью аналитика, его теорией и материалом пациента, и вполне возможно, что эти неувязки и несоответствия между личностью и теорией приводят к ряду случаев, когда ана­лиз неудачен.

Если мы думаем, что теория — это продолжение личности, и если мь1 придерживаемся того взгляда, что личность аналитика является принципиально важной при лечении (Jung, CW 8, paras 1070-2), тогда почему столько энергии тратится на идео­логические споры между аналитическими психологами? Отчасти ответ заключается в том, что мы помним, что теории действи­тельно следует придерживаться, верить в нее с убеждением, что она объясняет определенные факты, и мы можем от нее отка­заться, только если будет доказана ее неверность. В этом смыс­ле она отличается от модели, являющейся более преходящим и временным средством организации информации. Далее, если личностная целостность лежит в основе аналитической эффек­тивности, и если убеждения, которых строго придерживаются, составляют часть личностной целостности, отсюда следует, что владение теорией необходимо для аналитической эффективности. Хотя Юнг выступает против жесткого и неинтегрированного использования теории, он также утверждает:

. "искусство психотерапии требует, чтобы терапевт владел признанными, достоверными и доказуемыми убеждениями, которые доказали бы свою жизненность либо тем, что раз­решили бы какие-то его собственные невротические диссо­циации, либо тем, что не дали бы им возникнуть" (CW 16, para. 179, выделено мною).

В другом месте Юнг приводит свое мнение о том, что нет необходимости волноваться, когда психотерапевты не могут прийти к согласию относительно теории, поскольку "согласие может породить лишь односторонность и иссушение". Нам нуж­но пройти много теорий, прежде чем мы получим "хотя бы при­близительную картину сложности психики" (CW 16, para. 198).

Уже заканчивая книгу, я прочел статью психоаналитика Сандлера. В статье исследовалось расстояние и напряжение ме­жду тем, что он называл "стандартной", "официальной", "общественной" формулировкой теории и тем, что описывается как "частная" и "имплицитная" теория (1983).

Аналитическая психология и психоанализ органично разви­вались издавна. Развитие теории создало напряжение в обеих областях, и в теории, и на практике. Происходит то, что разра­батываются исходные концепции, или появляются новые, кото­рые вступают в противоречие со стандартными, официальными и общественными формулировками. И хотя мы знаем, что концеп­туальные термины имеют множество значений, мы стремимся действовать по-другому. Мы легко забываем, что термин "гибок в употреблении, имеет целый спектр значений, зависящих от контекста" (там же, с. 35).

Предложение Сандлера состоит в том, что нам следует пе­рестать искать "горшок с теоретическим золотом на конце ра­дуги" (там же, с. 36), а вместо этого нужно ценить эластич­ность наших концепций. Ибо именно эластичность сцепляет глу­бинную психологию. Аналитическая психология (или психоана­лиз) состоит из частей теорий и идей на различных уровнях абстракции — это не полная теория, даже не полный клиниче­ский подход, это скорее корпус идей. Как говорит Сандлер, не столь важно, какими должны быть наши теории, как то, что мы выбираем из них для расстановки акцентов.

По мере того, как аналитик набирается опыта, он использу­ет части теории индивидуально, бессознательно или полусозна­тельно, когда того требует материал пациента. Эти части теории часто логически противоречат друг другу, но это не имеет значе­ния. Однако, когда противоречия становятся сознательными, получающийся в результате гибрид может столкнуться с офици­альными, стандартными или общественными формулировками — и, следовательно, он останется частным.

Следует сказать немного об этих частных и имплицитных теориях. Аналитическая психология, если ее рассматривать поверхностно, не испытывала большого напряжения между част­ным и публичным и официальным, из-за того, что Юнг был в меньшей степени догматическим лидером, чем Фрейд. Но такое напряжение все же существует, и процесс, определенный Санд-лером, имеет место. В своей работе Сандлер далее рассмотрел три области в психоанализе, в которых расстояние между при­ватной и имплицитной теорией и стандартной, официальной, публичной теорией, по его мнению, очень велико. (Этими облас­тями были влечения и мотивы, конфликты, объектные отноше­ния и перенос).

Мне бы хотелось вывести то же самое для аналитической психологии, помня о том, что эти вопросы уже рассматривались в книге. Три области таковы: (а) теория противоположностей; (б) архетипическое; (в) образы.

Является ли теория противоположностей благодатью или проклятием? Взаимодействие противоположностей служит для описания психологического движения и развития, а также для объяснения онтологии и психической структуры. Но теория так­же является слишком жестким гегельянским наложением, и она слишком зависит от специфичного и сомнительного определения психической энергии. Нам необходимо исследовать и проверить то, как мы используем теорию противоположностей.

Работа, проведенная по архетипическим структурам в ана­литической психологии, значительно опережает любую другую клиническую методологию. Проблема в том, чтобы свести это к уровню повседневной жизни, не теряя воздействия архетипиче-ского переживания. Если архетипы являются психологическим аспектом филогенеза, тогда работа с ними должна проводиться на этом повседневном эмоциональном уровне; отсюда моя уве­ренность в том, что архетипическое — это взгляд наблюдателя. Область теории, в которой может применяться такая приземлен­ная позиция, ~ это концепция комплекса. В особенности было бы интересно разработать больше деталей относительно того, как переживания в раннем детстве, связанные с архетипическим ядром, развиваются в комплекс у взрослого человека.

В какой-то момент Юнг поместил понятия и образы в про­тивовес друг другу: "понятия — это создаваемые и обсуждаемые ценности, образы — это жизнь" (CW 14, para. 226), что служит основой для подчеркивания центрального места образной систе­мы в аналитической психологии. Именно переживание образа и переживание, вызванное образом, способствуют тому, что анализ становится глубоким и живым событием. Аичное, субъективное, даже интимное предполагает свободное прохождение и выраже­ние образа. Восприятие образа как такового, или как части те­рапевтических отношений, отличается от символической интер­претации или амплификации. Тем не менее, ни один аналитик не отвергает то, что он знает о символах, в особенности если он лично пережил их целительную силу.

В этих трех областях есть различия и сходства в подходах разных Школ. Но есть также свидетельства особого напряже­ния, которое определил Сандлер: между тем, что является стан­дартным, официальным и публичным, и тем, что является част­ным и имплицитным. Возможно, напряжение также является результатом развития науки, о чем математик Пуанкаре писал в 1902 г.: мы движемся вперед одновременно "к разнообразию и сложности" и "к единству и простоте" (цит. по: Сагг, 1961, с. 90). Пуанкаре размышлял о том, не может ли быть Это явное противоречие необходимым условием знания.

ЮНГ И ПОСТЪЮНГИАНЦЫ

Книга содержит три основные идеи. Первая состоит в рас­смотрении работы постьюнгианцев. По мере развития этой темы я пришел к выводу, что для того, чтобы определить исходную точку современной аналитической психологии, также необходимо критическое рассмотрение идей самого Юнга. В этот момент задача могла рисковала стать непомерной. Область исследования легко расширялась и включала третью тему, сравнение аналити­ческой психологии и психоанализа, прошлого и настоящего. Та­ким образом, я включил "незнающих, что они юнгианцы". Юнг становится не только важным источником, но и во многих отно­шениях предтечей современного анализа и психотерапии.

Предположение о том, что лучший способ достичь понима­ния постьюнгианской аналитической психологии состоит в том, чтобы вести споры внутри нее, принадлежит Карлу Попперу и Уильяму Джеймсу. Эти споры освещают ту основу, на которой зиждется аналитическая психология. Размышляя о будущем, задумываешься над тем, как будет развиваться дальше процесс формирования школ. Несмотря на то, что этот процесс склонен интенсифицироваться, в силу всех тех причин, которые были указаны (см. с. 44—45 выше), отдельные люди будут стремить­ся к самовыражению с помощью привлечения работы и этоса всех школ. Собственное движение самого Юнга в направлении эклектизма приняло форму активного участия в разработке че­тырнадцати пунктов, общеизвестных как "Общие взгляды", со­гласно единственному ныне живущему автору (Мейер, личная беседа, 1983). Как уже было указано, это была попытка, пред­принятая в конце 1930-х годов психотерапевтами различных ориентации (фрейдистской, адлерианской, юнгианской и других) посмотреть, не станет ли возможным объединение всех глубин­ных психологов. Я подумал, что может быть полезно посмот­реть, возможно ли применение этих четырнадцати пунктов к Школам постьюнгианской аналитической психологии, и если можно, то каким образом.

Большинство пунктов связаны с основными принципами глубинной психологии и аналитической работы — например, что существует такая вещь как психологическое нарушение со своей этиологией, симптомами и т.д. Ряд пунктов касается отношений между аналитиком и пациентом — переноса, профессиональной этики и так далее.

Однако один пункт особенно интересен. Он озаглавлен "Важность фиксации", и я привожу его полностью:

"Фиксация проявляется с одной стороны как causae efficientes (т.е. реальные причины — Э.С.) последующих па­тологических состояний. С другой стороны, они проявляются как causae finales, постольку поскольку они ставят перед че­ловеком цели, оказывающие решающее воздействие на его поведение в дальнейшей жизни. Это ожидаемый аспект ис­ходной ситуации детства.

Драйвы и их развитие (causae materiales) следует рас­сматривать вместе с символами и идеями (causae formales).

Фиксации могут работать патогенетически с самого нача­ла, либо они могут проявиться через регрессию как динами­ческие причины, хотя и не являются таковыми в действи­тельности".

Это самое четкое утверждение, которое я когда-либо встре­чал, связывающее так называемый символический и так назы­ваемый клинический, редуктивно-каузальный и синтетически-проспективный методы. Последняя фраза поразительна, поскольку здесь в нескольких словах содержится идея о том, что ребенок во взрослом — это одновременно и исторический, и символический ребенок – момент который я считаю средством достижения взаимодействия между школами (см. выше, с. 411). Обращаясь теперь к работам самого Юнга, мне хотелось бы отметить особую реакцию. Она относится к тому, как Юнг по­стоянно описывает и выделяет темную сторону человечества, в особенности в том виде, в каком она проявляется в приемной аналитика. На теоретическом языке мы говорим об интеграции тени или реальности зла и деструктивизма. Но самое интересное — это фигура, с которой Юнг соотносился и на которую он опирался в своей конфронтации с тьмой: Гермес. Гермес появил­ся несколько раз в этой книге в форме, которую Юнг описывает так:

"двойной Меркурий, который с одной стороны это Гермес — мистагог и психогщмп. а с другой стороны ~ ядовитый дракон, злой дух и трикстер" (CW 9i, para. 689).

Юнг писал об этом в связи с творчески одаренным пациен­том, который нарисовал "типично тетрадичную мандалу" и при­крепил ее на лист толстой бумаги. На другой стороне был такой же формы круг, весь покрытый рисунками сексуальных извра­щений. Юнг рассматривал это как проявление "хаоса", который скрывается за самостью.

В другом месте, говоря об историях о трикстерах у индей­цев Виннебаго, Юнг настаивал, что мифологема трикстера ак­тивно поддерживается и выделяется сознанием как точка отсче­та. Он указывал, что трикстер действительно становится более цивилизованным и даже "полезным и разумным" (CW 9i, para. 477). Трикстер у Виннебаго с его неясно определенным телом, способный складываться, как хочет, с его непристойно­стью, стремлением воплотить свои фантазии, иногда рассматри­вается как символ всемогущего младенца. Может быть, это и так, но мне кажется, что он воплощает саму психику.

Вернемся к Гермесу. Юнг рассматривает его как объеди­ненную целостность," хотя его бесчисленные внутренние проти­воречия могут эффектно разлететься на равное число раздельных и явно независимых фигур" (CW 13, para. 284). Это тоже пси­хика.

При анализе Гермес "бегает" от аналитика к пациенту; он является "третьей стороной союза" (CW 16, para. 384). Анали­тическое взаимодействие быстро движется; аналитическое вни­мание уделяется малейшим оимулам; знание философии не яв­ляется требованием к аналитику. И все же как принять эту ре­альность и сделать ее глубокой, сделать ее душой? Вот здесь-то и помогает Гермес. Кроме того, ни один автор не может избе­жать признания связи между воровством и творчеством Гермеса.

Наконец, как насчет мысли о том, что Юнг предвосхитил многое из того, что было разработано в психоанализе? В этом вопросе не следует повторно приводить аргументы. Нужно вос­становить первоначальное намерение попытаться уменьшить про­пасть недоверия, с которым принимали Юнга.

Пропасть недоверия — это не фантазия. Например, в поло­жительной рецензии на подборку работ Юнга (Storr, 1983) Хадсон, академический психолог, объясняет, что пропасть недо­верия существует, поскольку Юнга «заклеймили добрые бюргеры британских академических кругов как шарлатана". Сомнения "по поводу работы Юнга, ведущие к "полному ее отрицанию", уже были заморожены психоаналитическим "тайным комитетом, основанным Эрнестом Джоунзом с целью сделать так, чтобы противников... не воспринимали серьезно" (Hudson, 1983).

В некотором смысле Юнга совсем никогда не "отвергали". Однако, когда я пишу как юнгианский аналитик, меня интересу­ет именно Юнг-аналитик. Если теперь можно рассматривать его как источник здорового вдохновения и если считается, что его суждения верны, тогда может быть совсем иной реакция на его работу и на работу постъюнгианцев.