Веспасиано да бистиччи. Жизнеописания прославленных людей XV века.

Никколо Никколи (после 1480 года)

I

 

Флорентиец Никколо Никколи происходил из весьма почтенной семьи. Его отец, состоятельный купец, имел четырех сыновей, которые тоже были купцами. Выполняя волю отца, и Никколо должен был заняться купеческим ремеслом, отчего в молодости он не смог посвятить себя наукам, как того очень хотел. После смерти отца он от­делился от братьев, дабы, следуя своему желанию, занять­ся науками. Достаточно обеспеченный средствами к суще­ствованию, он сразу же оставил торговлю, приступил к освоению латинской словесности и стал большим ее зна­током. Когда во Флоренцию прибыл ученый грек Мануил Хрисолор[414], Никколо поступил к нему в учение и ов­ладел греческим языком основательно. Вместе с тем он не удовлетворился только латинской и греческой словесностью и пожелал достичь более высокой ступени [учености]. По­скольку во Флоренции находился прославленный философ и богослов Луиджи Марсильи[415], Никколо пошел в учение к нему и несколько лет занимался под его руководством, так что он стал изрядным богословом и весьма сведущим в философии. Поступая как добрый и благочестивый хри­стианин, он оставил все другое и посвятил себя единствен­но богословию. С полным основанием Никколо можно на­звать отцом, покровителем и благодетелем всех взыскую­щих учения, так как всем помогал он, во всех поощрял рвение, показывая, какие плоды принесут им их старания. И если при своей большой осведомленности он где-нибудь в другом месте обнаруживал книгу на греческом или латин­ском языке, которой не было во Флоренции, то не оста­навливался ни перед какими расходами и трудами, чтобы эту книгу заполучить. Им было приобретено большое число латинских книг, которые находятся во Флоренции. Сре­ди людей ученых он был столь известен и ценим, что мес­сер Леонардо[416] направил ему жизнеописание Цицерона соб­ственного сочинения и назвал его цензором латинского языка.

II

Его жизнь была прекрасным примером, он почитал людей добропорядочных и помогал им, выступал, однако, противником тех, которые не отличались благой жизнью и добронравием. Большое усердие он проявил, собрав много книг, и не пугался при этом никаких расходов. Любым способом он стремился их приобрести, где бы они ни были обнаружены, платил за них из собственных своих средств, доставшихся ему от отца, оставляя себе столько, сколько, как он полагал, ему будет достаточно для жизни. Он про­дал даже кое-какие земли, которыми владел, вырученные деньги употребив на книги. Он был хорошим христиани­ном, преисполненным благочестия, другом всем добропорядочным людям, особенно монахам, врагом дурным. Книги держал он не только для своей собственной надоб­ности, но и, главным образом, для других, ибо все, кто занимался изучением греческой и латинской словесности, обращались за книгами к Никколб, и всем он их одалжи­вал. Это был человек, который не умел притворяться, был открыт и прямодушен со всяким. Брат Амброджо и мессер Карло[417] были обязаны ему своим поприщем: он по­могал им книгами, учителями и всем, что им было нуж­но. Если кто-нибудь из Флоренции отправлялся в Грецию или во Францию или куда-нибудь еще, то он давал им с собой список книг, отсутствующих во Флоренции. Так, благодаря Козимо Медичи[418], который к нему был очень привязан, он получал книги из многих стран. Когда бы­вало так, что можно было заполучить лишь копию, а не саму книгу, тогда он ее переписывал собственноручно, курсивным письмом или же форматным, так как тем и другим он владел мастерски. В этом можно было удосто­вериться в Сан Марко[419], где находится много книг того и другого письма, выполненных его рукой. Труды Тертуллиана[420] и других авторов, отсутствующие в Италии, он раз­добыл за свои деньги. Он раздобыл [труд] Аммиана Марцеллина[421], сохранившийся во фрагментах, и переписал его собственноручно. Книга с "Оратором" и "Брутом" [Цицерона] была отправлена Никколо из Ломбардии и доставлена послами герцога Филиппе[422], приезжавшими просить мира во времена папы Мартина[423]; ее обнаружили в древней церк­ви, в ларе, который с давних пор не отворяли; когда же стали искать старинные жалованные грамоты, тогда и от­крыли очень ветхий список этой книги. "Об ораторе" [Ци­церона] находили только фрагменты; благодаря же Никколб трактат обнаружили целиком, каким мы имеем его сегод­ня. Большой ряд книг духовного содержания, а также много речей Цицерона было найдено им.

 

III

 

Очень много произведений скульптуры и драгоценных вещей, которые отсутствовали во Флоренции, было при­обретено с помощью Никколо. Он хорошо разбирался в живописи и ваянии. Во Флоренции была не полная, а лишь фрагментарная рукопись Плиния[424]. Никколо, зная, что полная рукопись есть в Любеке, в Германии, убедил Козимо [Медичи] ее приобрести; так Плиний прибыл во Флоренцию.

Когда флорентийские и иные молодые люди посещали его, каждому из них он вручал книгу, которую тот дол­жен был прочитать. Затем он их спрашивал о прочитан­ном. Ни одна именитость не проезжала через Флоренцию, не навестив Никколо. Всех флорентийских молодых людей, в коих он усматривал хорошие задатки, он увещевал за­няться изучением наук, приносящих необыкновенные пло­ды. Многие последовали совету Никколо, который, еже­ли недоставало книг или учителей, помогал в этом. Он избегал любых должностей во Флоренции; хотя он был выбран в число попечителей Университета, несколько раз ему надлежало занять должность подеста[425], однако все это • он отвергал под тем предлогом, что уступает стервятникам их поживу. Стервятниками называл он трактирных завсег­датаев, транжирящих достояние бедных людей.

С ним были очень дружны маэстро Паголо и сер Фи­липп[426]; редко случался день, чтобы они не проводили время вместе с фра Амброджо в церкви Сайта Мария дельи Анджели, где, помимо трех ранее названных, появлялись еще также Козимо и Лоренно Медичи[427]. Козимо и Лоренцо, зная его нрав, щедро ему помогали. Так как он издержал на книги все, что мог, то у него не оставалось средств даже на скромное, сообразно его положению, житье; ввиду этого Козимо и брат его Лоренцо дали своему банку ука­зание выдавать Никколо деньги всякий раз, когда он их потребует, и относить все расходы на их счет. Затем они сказали Никколо, что пусть он ни в чем себе не отказы­вает и посылает в банк за тем, что пожелает. Никколо прибег к их помощи под давлением нужды — при других обстоятельствах он не сделал бы этого. Таким образом, он был обеспечен до конца своей жизни. [...]

IV

От природы он, как говорилось, был человеком откры­тым и искренним. Однажды, сидя вместе с одним мона­хом, который ученостью славился больше, чем добросер­дечием, он сказал ему: "Из вам подобных ни один не по­падет в рай". В его время был некий монах по имени Франческо из Пьетрапане, который вместе с другими бра­тьями в горах близ Лукки, называемых Пьетрапане, вел весьма благочестивый образ жизни. Он хорошо знал латин­ских и греческих писателей. Никколо горячо его любил за добросердечие и давал ему столько книг, сколько тот хо­тел. Никколб был очень щедр и давал книга всякому, кто его об этом просил, так что к моменту его смерти им было выдано около 200 томов, и среди них также греческие книги, брату Франческо. Франческо, помимо прочего, обла­дал от Бога великим даром предсказывать будущее. Еще до того, как Козимо был изгнан, Франческо предупреждал Никколо в 1433 г. об опасности для Козимо подвергнуть­ся изгнанию и лишиться жизни. Он послал Никколо к Ко­зимо и велел передать о подстерегающей того великой опасности подвергнуться изгнанию или лишиться жизни. Козимо не решался верить, и воспоследовало для него то, что предсказывал монах. [...] Человек весьма доброжела­тельный, он очень негодовал на людей, которые не были добрыми христианами и усомнились в религии, ибо сам он был ей весьма привержен. Ему казалось крайним безуми­ем сомневаться в таком священном предмете, в пользу ко­торого высказалось так много замечательных мужей, дер­жавшихся нашей веры.

V

Помимо всех тех необыкновенных достоинств, о кото­рых уже сказано, он обладал также способностью превос­ходно разбираться не только в словесности, но и, как уже говорилось, в живописи и ваянии. В доме его было боль­шое собрание медалей из бронзы, серебра и золота, мно­го древних изваяний из меди, много бюстов из мрамора и других прекрасных вещей. Однажды, прогуливаясь, он увидел паренька, у которого на шее был халцедон[428] с фи­гурой, вырезанной рукой Поликлета[429], очень красивой. Он узнал у юноши имя его отца, которого затем просил про­дать ему эту вещицу. Тот обрадовался, ибо не был спо­собен оценить и определить стоимость вещи. Никколо дал ему пять флоринов*; добрый же человек думал, что полу­чил более, чем двойную цену. Никколо показывал ново­приобретенную вещь из халцедона и восхищался прекрас­ной резьбой. В тот момент вместе с папой Евгением[430] находился во Флоренции патриарх, именуемый маэстро Лу­иджи, который также проявлял интерес к подобного рода вещам; он попросил Никколб показать камень, который так ему понравился, что, оставив камень себе, он послал Никколо 200 золотых дукатов*; при этом он проявил та­кую настойчивость, что Никколо, который был небогат, вынужден был уступить. После смерти патриарха камень попал в руки папы Павла[431]; в последующем его приобрел Лоренцо Медичи.

VI

 

К замечательным качествам Никколо относилось то, что он знал весь мир, все страны земли. Всякого он подроб­но расспрашивал о местах где тот находился, и таким об­разом Никколо о них был лучше осведомлен, чем тот, кто там бывал. Он часто убеждался в этом. Дом Никколб все­гда был полон необыкновенными людьми, а также самой замечательной молодежью города. Ни один чужеземец не покидал Флоренцию, не навестив Никколо, — иначе, как ему казалось, он по-настоящему и не побывал в городе. В числе тех людей, которые часто его посещали, был так­же мессер Грегорио Коррер, племянник кардинала болон-ского, который, в свою очередь, был племянником папы Григория. Мессер Грегорио [Коррер] отличался великим благонравием, был искусным писателем и поэтом; к Ник­колб он питал сердечную привязанность. Когда мессер Грегорио или кто-то другой из молодых людей приходил к нему, он вручал ему книгу и говорил: иди и читай. Иной раз, бывало, человек десять или двенадцать, все благород­нейших кровей, сидели у него и читали. Спустя некото­рое время он приказывал им отложить книги и каждого спрашивал, что тот прочитал. Затем принимались они дис­путировать; так что в его доме никогда не теряли вре­мя зря, не усаживались подобно тому, как в других домах, тотчас за игру.

Он резко порицал порок, к которому питал великое от­вращение. Убедившись, что те или иные молодые люди порочны и не имеют никаких достоинств, он негодовал и не желал их более видеть. Противоположным образом он держал себя с благонравными и достойными, наподобие Сократа, побуждая их к добродетели. Он мог так укорить, что молодой человек не знал, где ему спрятаться от стыда.

У него был превосходный литературный вкус, считав­шийся лучшим в его время; все показывали Никколо свои произведения и просили его дать отзыв. Однажды один ученый муж, имя которого я называть не хочу, принес ему на суд некие свои новые труды; главное произведение ему не понравилось ни по стилю, ни по композиции. После того как Никколо ознакомился с разными его частями, сочинитель потребовал от него высказать свое мнение. Дабы не приводить того в уныние, Никколо воздержался от этого и сказал так: "Я должен прочитать еще несколь­ко сотен томов хороших писателей, прежде чем смогу при­ступить к чтению вашего произведения", — и вернул ему книгу. Тот был совершенно ошеломлен и не знал, что собственно Никколб имел в виду. Сам Никколо мог со­чинять замечательные вещи, но был столь взыскателен, что никогда не удовлетворял себя самого. Я говорил с людь­ми, видевшими его письма и другие превосходные вещи, которые, однако, по указанным причинам он не желал показывать.

 

VII

 

Жизнь Никколб превратил в почетное служение тому, чтобы людей, в достаточной степени одаренных, побуж­дать к занятиям науками. К кому он был расположен, тому давал учителей и книги; в ту пору учителей было мало и книг не столько, сколько их сегодня. Однажды, направ­ляясь, как обычно, к Палаццо дель Подеста мимо книго­торговцев, где собиралось много замечательных людей, он случайно повстречал Пьеро ди мессер Андреа Пацци, ко­торый обладал красивой наружностью и являлся сыном мессера Андреа, человека с хорошим положением в горо­де, поскольку он был купцом и имел добрую репутацию. Когда Пьеро проходил мимо, его подозвал Никколо и спросил, кто его отец; тот ответил: Андреа Пацци. Потом Никколо спросил, чем он занимается; Пьеро ответил: ни­чем, а так, старается весело проводить время. На это Никколб укоризненно ему заметил: если он принадлежит к такому знаменитому роду, обладает богатством и краси­вой наружностью, то должен и сам заслужить уважение и почтение в качестве образованного человека, иначе окажет­ся в числе тех, которые о себе заявляют, но ничего из себя не представляют. На молодого человека эти слова весьма подействовали, и он поспешил заверить, что очень не прочь приступить к тому, к чему Никколо его призы­вал. Однако у него нет наставника и книг. Как помочь с тем и с другим, сказал Никколо, он уже подумал: настав­ником ему мог бы стать мессер Джованни Понтано, кото­рый бы жил при нем, получая годовое содержание в 100 флоринов; а о книгах пусть он не беспокоится. Пьеро был доволен и переговорил об этом с отцом, который очень обрадовался, ибо знал, какие плоды должно это принес­ти. И Пьеро целиком посвятил себя учению.

Именно благодаря Никколо во Флоренции были вновь возрождены латинский и греческий языки, столь долго пребывавшие в забвении; хотя Петрарка, Данте и Боккаччо их уже до некоторой степени воскресили, однако вовсе не так, как во времена Никколо, подвигшего очень и очень многих к занятию ими. Его стараниями ученые именито­сти, жившие в Италии или за ее пределами, приглашались для преподавания во Флоренцию. Так, например, Ману-ил Хрисолор не приехал бы во Флоренцию, если бы не Никколо и мессер Палла Строцци: Никколо, не переста­вая, докучал ему просьбами и приглашениями, то же де­лал, со своей стороны, мессер Палла, издержав еще на эти цели знатную сумму не из общественных, но из соб­ственных средств. Так же обстояло с Ауриспой и с дру­гими учеными. Все делалось по указанию Никколо. И если нужны были денежные пожертвования, то он обращался к Гражданам: нужны ваши средства, чтобы пригласить Мануила или кого-то другого, и указывал сумму, которая от них требовалась. Все книги, необходимые для обучения латыни, разыскивались с помощью Никколо и приобрета­лись на его средства, так как никто об этом не заботил­ся, кроме него. Его авторитет был столь велик, что ник­то не осмеливался ему противоречить относительно того, что он делал. С его помощью приобретались книги не толь­ко по латинской словесности, но также религиозного и исторического содержания.

Он водил дружбу не только с учеными; разумея в жи­вописи, ваянии и зодчестве, он также хорошо знал и весьма высоко ценил людей искусства: Пиппо [Филиппе] ди сер Брунеллеско, Донателло, Луку делла Роббиа, Ло-ренцо ди Бартелуччо; со всеми он был очень дружен. Имея разносторонние познания, он умел судить обо всех достой­ных вещах. Его весьма жаловали фра Амброджо [Травер-сари], мессер Поджо [Браччолини], мессер Карло д'Ареццо [Марсуппини], который, по его настоянию, выступал во Флоренции с публичными лекциями; это было как раз тогда, когда там находился двор папы Евгения IV. Ник-колб состоял в дружбе и часто переписывался со всеми уче­ными мужами не только Италии, но и, как говорилось, зарубежья. Его дом был постоянно полон визитерами из числа тех замечательных людей, которые во множестве при­были в наш город вместе с папой Евгением. Все, кото­рые посещали тогда Флоренцию, желали повидать Никко­ло, фра Амброджо и мессера Леонардо [Бруни Аретино], иначе им казалось, что города они не видели.

VIII

 

Стольким пожертвовав и собрав так много книг на ла­тинском и греческом языках по разным отраслям знания, Никколо, еще когда он был жив, хотел, чтобы они были доступны любому, и не давал он только тому, кто их у него не просил; однако он хотел, чтобы и после его смерти дело обстояло так же. Для этого в своем завещании он их передал сорока гражданам, чтобы они устроили из них публичную библиотеку, которой пользоваться мог бы каж­дый. Она насчитывала восемьсот томов, на латинском и греческом, по любой отрасли знания. Сорок граждан ре­шили все собрание передать Козимо Медичи, дабы он его разместил в Сан Марко, исполнив волю завещателя, ко­торый хотел, чтобы книги его находились в общественном месте и пользоваться ими мог каждый. На переплете каж­дой книги было помечено, что она из библиотеки Никко­ло. Эти пометы можно видеть и сегодня. Книги оценива­лись в шесть тысяч флоринов. Мессер Джанноццо [Манет-ти] в последней части книги "О долголетии", упоминая о Никколо, бесконечно превозносит его жизнь и нрав. Сре­ди прочего у него заходит речь о библиотеке, которую он очень расхваливал, говоря, что Никколо сделал больше, чем Платон, Аристотель и Теофраст, ибо в завещании Платона и Аристотеля упоминается только имущество, ос­тавляемое сыновьям и другим лицам, о книгах же ничего не говорится. Теофраст их завещал в частном порядке не­коему своему другу. Только Никколо пожелал, чтобы его книги стали общественным достоянием, могли быть на пользу каждому; чем он заслужил величайшее одобрение. Но мало того, что он пожелал свои книги поместить в об­щественном месте и для общего пользования; поскольку по смерти мессера Джованни Боккаччо все его книги остава­лись в Санто Спирито упакованными в сундуки и лари, Никколо решил, что лучше бы им находиться в книгохра­нилище, чтобы можно было разместить книги в надлежа­щем порядке и для лучшего их сбережения, и, воздавая должное мессеру Джованни Боккаччо, для общего ими пользования. За свои деньги подготовил он помещение и заказал шкафы для книг, которые и сейчас в них стоят.

 

IX

 

Переходя к характеристике Никколо, нужно сказать, что он обладал красивой наружностью, веселым нравом, казалось, улыбка никогда не сходит с его лица, был чрезвычайно приятен в обхождении. Он всегда облачался в прекрасное розового цвета одеяние, спускавшееся до зем­ли. Он не был женат, дабы никто ему не мешал в уче­ных занятиях; для работы в доме он держал женскую при­слугу. Ел он из прекрасной старинной посуды: весь стол был уставлен изделиями из майолики и другими хорошо украшенными сосудами. Для питья он использовал бока­лы из хрусталя или из лучших [пород] камня. Видеть его за столом — таким [воплощением] древности, каким он был, — доставляло удовольствие. Он требовал, чтобы ска­терти были белоснежными, а равно все другие покрывала. Лишь немногих приводило в восхищение его собрание по­суды; ибо в те времена подобные вещи не ценились и не почитались так, как в дальнейшем. И поскольку Никко-ло был известен повсеместно, то все, кто хотел ему уго­дить, посылали то мраморное изваяние, то древний сосуд, то эпитафию на мраморе, то картины замечательных мас­теров и всякого рода плиты с мозаикой. Он располагал большим собранием медалей из бронзы, меди и серебра. Владел он также многочисленными древними изваяниями из бронзы и меди, большого размера и малого. У него были очень красивая карта мира, где можно было видеть все очертания земли; красочные изображения Италии и Ис­пании. Ни один дом Флоренции не был так украшен, как его дом, множеством восхитительных вещей; всякий, кто бывал там, находил множество замечательных вещей само­го разного предназначения. [...]

 

2. Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека (1486 год)

Япрочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, он ответил: ничего нет более заме­чательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и сло­ва Меркурия: "О, Асклепий, великое чудо есть человек"[432].

Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетворяли многочисленные аргументы, приводимые многими в пользу превосходства человеческой природы[433]: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь при­роды в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы. Гименей, стоящий немного ниже ангелов, по сви­детельству Давида[434].

Все это значительно, но не то главное, что заслуживает наибольшего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, я понял, по­чему человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхищения и какой жребий был уго­тован ему среди прочих судеб, завидный не только для жи­вотных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероят­но и удивительно! А как иначе? Ведь именно поэтому че­ловека по праву называют и считают великим чудом, жи­вым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходи­тельно простите мне эту речь.

Уже всевышний Отец, Бог-Творец, создал по законам мудрости мировое обиталище, которое нам кажется авгу­стейшим храмом Божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Гряз­ные, загаженные части нижнего мира наполнил разнород­ной массой животных. Но, закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее раз­махом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей[435] и Тимей[436], задумал наконец сотворить человека.

Но не было ничего ни в прообразах, откуда Творец про­извел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам Созерцатель вселенной. Уже все было за­вершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не пристало отцовской мощи отсут­ствовать в последнем потомстве, как будто она истощена, не подобало колебаться Его мудрости в необходимом деле из-за отсутствия совета, не приличествовало Его благоде­тельной любви, чтобы тот, кто в других должен был вос­хвалять Божескую щедрость, осуждал бы ее в самом себе. И установил наконец лучший Творец, чтобы тот, кому Он не смог дать ничего собственного, имел общим с други­ми все, что было свойственно отдельным творениям. Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопреде­ленного образа, и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни опреде­ленного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих тво­рений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы отту­да тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпоч­тешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные су­щества, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные". О, высшая щедрость Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, ко­торому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет! Звери при рождении получают от материнской ут­робы все то, чем будут владеть потом, как говорит Луциллий[437]. Высшие духи либо сразу, либо чуть позже становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. В рождающихся людей Отец вложил семена и зародыши разнородной жиз­ни, и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. Возделает растительные — будет растением, чувственные — станет животным, рациональные — сделается небесным существом, интеллек­туальные — станет ангелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни одного из этих творений, пусть вер­нется к своей изначальной идентичности и, став духом единым с Богом в уединенной мгле Отца, который стоит над всем, будет превосходить всех. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или, вернее, чему иному можно удивляться более? И справедливо говорил афинянин Асклепий, что за изменчивость облика и непостоянство харак­тера он сам был символически изображен в мистериях как Протей[438]. Отсюда и известные метаморфозы евреев и пи­фагорейцев. Ведь в тайной еврейской теологии то святого Еноха[439] превращают в божественного ангела, которого на­зывают "MaPakh Adonay Shebaoth", то других превраща­ют в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей пре­вращают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: "Тот, кто отступит от божественного закона, станет живот­ным, и вполне заслуженно". И, действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувственная душа, не кругообразное вещество составляет суть неба, а правильный разум; и ан­гела создает не отделение его от тела, но духовный разум. Если ты увидишь ползущего по земле на животе, ты увидишь не человека, а кустарник, и если увидишь, подобно Калипсо[440], кого-либо ослепленного пустыми миража­ми фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, ты уви­дишь не человека, а животное. И если ты видишь фило­софа, все распознающего правильным разумом, уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же ви­дишь чистого созерцателя, не ведающего плоти и погру­женного в недра ума, то это не земное и не небесное су­щество. Это — более возвышенное, божественное, обле­ченное в человеческую плоть. И кто не станет восхищаться человеком, которого в священных еврейских и христиан­ских писаниях справедливо называют именем то всякой плоти, то всякого творения, так как он сам формирует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойства любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природ­ного образа, но есть много извне привходящих. Отсюда и выражение у халдеев: "Hanarich tharah sharinas": человек — животное многообразной и изменчивой природы. К чему это относится? К тому, чтобы мы понимали, родившись — при условии, что будем тем, кем хотим быть, — что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы по крайней мере о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподобились лишен­ным разума животным[441]. Но лучше, если о нас скажут словами пророка Асафа: "Вы — боги и сыны Всевышнего все вы"[442]. Мы не должны вредить себе, злоупотребляя ми­лостивейшей добротой Отца, вместо того чтобы привет­ствовать свободный выбор, который Он нам дал.

Пусть наполнит душу святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего, а так­же добивались (когда сможем, если захотим) того, что по­ложено всем людям. Отвергая земное, пренебрегая небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, по­спешим в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности. [...]