О старческом измождении, когда близится конец, столь вожделенный для католика

 

На склоне жизни, Лидий, не забудь,

сколь грозно семилетий оскуденье,

когда любой неверный шаг – паденье,

любое из падений – в бездну путь.

 

Дряхлеет шаг? Зато яснее суть.

И все же, ощутив земли гуденье,

не верит дом, что пыль – предупрежденье

руин, в которых он готов уснуть.

 

Змея не только сбрасывает кожу,

но с кожей – оболочку лет, в отличье

от человека. Слеп его поход!

 

Блажен кто, тяжкую оставив ношу

на стылом камне, легкое обличье

небесному сапфиру отдает!

 

 

НАИСИЯТЕЛЬНЕЙШЕМУ ГРАФУ‑ГЕРЦОГУ

 

В часовне я, как смертник осужденный,

собрался в путь, пришел и мой черед.

Причина мне обидней, чем исход,–

я голодаю, словно осажденный.

 

Несчастен я, судьбою обойденный,

но робким быть – невзгода из невзгод.

Лишь этот грех сейчас меня гнетет,

лишь в нем я каюсь, узник изможденный.

 

Уже сошлись у горла острия,

и, словно высочайшей благостыни,

я жду спасения из ваших рук.

 

Была немой застенчивость моя,

так пусть хоть эти строки станут ныне

мольбою из четырнадцати мук!

 

 

О ДОЛГОЖДАННОЙ ПЕНСИИ

 

Свинец в ногах у пенсии моей,

а я одной ногой ступил в могилу.

О беды, вы мне придаете пылу!

Наваррец – наилучший из друзей!

 

В рагу я брошу лук и сельдерей!

Мне даже фига возвращает силу!

Мой ветхий челн доверю я кормилу!

Мне спится славный Пирр, царь из царей!

 

Худые башмаки, зола в печурке,–

неужто дуба дам, дубовой чурки

не раздобыв, чтобы разжечь очаг!

 

Не медли то, о чем я так мечтаю!

Сказать по чести, я предпочитаю

успеть поесть – успенью натощак.

 

 

ТЩЕСЛАВНАЯ РОЗА

 

Вчера родившись, завтра ты умрешь,

Не ведая сегодня, в миг расцвета,

В наряд свой алый пышно разодета,

Что на свою погибель ты цветешь.

 

Ты красоты своей познаешь ложь,

В ней – твоего злосчастия примета:

Твоей кичливой пышностью задета,

Уж чья‑то алчность точит острый нож…

 

Увы, тебя недрогнувшей рукой

Без промедленья срежут, чтоб гордиться

Тобой, лишенной жизни и души…

 

Не расцветай: палач так близко твой,

Чтоб жизнь продлить – не торопись родиться,

И жизнью смерть ускорить не спеши.

 

 

КРИСТОБАЛЬ ДЕ МЕСА

 

 

* * *

 

Гонясь за счастьем, уделил я прежде

пустой придворной жизни много лет,

в которой правдолюбцу места нет,

но дверь открыта чванному невежде,

 

где фаворит в сверкающей одежде

роскошеством своим прельщает свет,

где познает немало горьких бед

простак, наивно верящий надежде;

 

пускай смеется чернь, но во сто крат

блаженней тот, кто на клочке земли,

хваля судьбу, живет себе в усладу,

 

кто мир вкушает, кто покою рад

от балагана этого вдали,

от мерзости его, подобной аду.

 

 

БАРТОЛОМЕ ЛЕОНАРДО ДЕ АРХЕНСОЛА

 

 

* * *

 

Вот, Нуньо, двух философов портреты:

один рыдал и хохотал второй

над бренною житейскою игрой,

чьи всюду и во всем видны приметы.

 

Когда бы я решил искать ответы

вдали от этой мудрости и той –

чье мненье мне служило бы звездой?

Из двух – какая сторона монеты?

 

Ты, видящий повсюду только горе,

мне говоришь, что в трагедийном хоре

пролить слезу – утеха из утех.

 

Но, зная, что слезами не поможешь

добру и зла вовек не изничтожишь,–

я, не колеблясь, выбираю смех.

 

 

* * *

 

Сотри румяна, Лаис, непрестанно

их кислый запах выдает обман.

А если въелся в щеки слой румян,

потри их мелом – и сойдут румяна.

 

Хотя природа и в руках тирана

и сталь кромсает сад, где сплошь бурьян,

но разве хоть один найдешь изъян

в глухом лесу, чья прелесть первозданна?

 

И если Небо коже подарило

правдивых роз румяна и белила,

зачем же пальцем в щеки грим втирать?

 

Красавица моя, приди же в чувство!

Для совершенной красоты – искусство

не в том ли, чтоб искусство презирать?

 

 

ХУАН ДЕ АРГИХО

 

 

ВРЕМЕНА ГОДА

 

Рассыпав щедро в чистоте простора

свой свет и блеск, весиа приходит к нам;

полянам зелень, радость пастухам

за долгое терпенье дарит Флора;

 

но солнце переменчиво, и скоро

оно сместится, оказавшись там,

где жгучий Рак погибель шлет цветам,

лишая землю яркого убора;

 

и вот уж осень мокрая, она

плодами Вакха скрасит свой приход,

а после зимний холод воцарится;

 

чередованье, смена, новизна –

какой страдалец горький вас не ждет?

Какой счастливец гордый не страшится?

 

 

* * *

 

Карают боги гнусного Тантала,

чья низость на пиру ввела их в гнев.

Своим обманом мудрость их презрев,

изведал он, что значит их опала:

 

к воде ладони тянет он устало,

почти касается рукой дерев,

но Эридан уходит, обмелев,

и дерево ему плода не дало.

 

Ты удивлен, страдальцу сострадая,

что плод, в его уста не попадая,

приманкой служит для его очей?

 

Ну что ж, окинь округу трезвым взглядом,

и ты увидишь сто Танталов рядом –

несчастных, средь богатства, богачей.

 

 

О ТЕСЕЕ И АРИАДНЕ

 

«Кому пожаловаться на обман?

Молчат деревья, слез пе понимая,

здесь небо слепо, а земля чужая,

любовь обманна, как морской тумап.

 

Уплыл – один – любви моей тиран,

и плачу я, тоски не утоляя,

надеюсь исцелиться, понимая,

что исцеленья нет от этих ран!

 

О боги, если кто‑нибудь когда‑то

вас холодностью ранил, – пусть расплата

на моего обидчика падет!»

 

Так Ариадна небо молит в горе,

а слезы между тем уносит море,

а ветер вздохи горькие крадет.

 

 

* * *

 

Покорная напевам Амфиона,

сама росла Троянская стена,

его хранила нежная струна

в подземном царстве ужаса и стона.

 

Не от ее ли отворялись звона

алмазные врата, дабы она

спасала, волшебством наделена,

страдальцев из жестокого полона?

 

И если столь волшебно лиры пенье,

смиряющее бурных рек кипенье

и самых необузданных зверей,–

 

то тщетны почему мои старанья,

и то, что всех спасает от страданья,

лишь миожит тяготы души моей?

 

 

РОДРИГО КАРО

 

 

РУИНАМ ИТАЛИКИ

 

Оплачем, Фабьо, сей, застывший сонно,

увядший холм, среди полей пустынных –

Италикой в иные времена,

колонией победной Сципиона

была сия, сокрытая в руинах,

суровая и славная стена,

так сделалась она

реликвией слепою.

Печальною тропою

герои в царство теней отошли,

их даже память видеть перестала.

Здесь храм стоял, там площадь клокотала,

чей контур еле различим в пыли.

Гимназия искрошена веками,

от дивных терм остались только камни,

а шпили башен, ранившие высь,

ее покою вечному сдались.

 

Амфитеатра рухнувшие стены,

богов жестоких славившие ране,

унизил беспощадно желтый дрок.

В безмолвии трагической арены

струится время, как напоминанье,

сколь жалок давней пышности итог.

Все поглотил песок.

Умолк народ великий,

в столетьях стихли крики.

Где тот, который на голодных львов

шел обнаженным? Где атлет могучий?

Здесь превращен судьбою неминучей

в безмолвие многоголосый рев.

Но до сих пор являют нам руины

былых ристаний страшные картины,

и чудится душе в седых камнях

предсмертный хрип, звучавший в давних днях.

 

Здесь был рожден сын молнии военной –

Траян, отец испанского народа,

воитель доблестный и честь страны,

пред кем земля была рабой смиренной

от колыбели алого восхода

до побежденной кадиксской волны.

О славные сыны,–

здесь Адриан и Силий,

и Теодосий были

детьми: слоновая сияла кость

на колыбелях, облаченных в злато,

жасмин и лавр венчали их когда‑то

там, где былье глухое разрослось.

Дом, сложенный для Кесаря, – глядите,–

сегодня гнусных ящериц укрытье.

Исчезли кесари, дома, сады

и камни, и на них имен следы.

 

Коль ты не плачешь, Фабьо, – долгим взглядом

окинь умерших улиц вереницы,

разбитый мрамор арок, алтарей,

останки статуй, ставших жалким сором,

все – жертва Немезидовой десницы

там, где безмолвье погребло царей

в столетней тьме своей.

Так Троя предо мною

встает с ее стеною,

 

 

 

Рембрандт ван Рейн. Фауст.

 

 

и Рим, чье имя только и живет

(где божества его и властелины?!),

и плод Минервы – мудрые Афины

(помог ли им законов честных свод?!).

Вчера – веков соперничество, ныне –

ленивый прах в безропотной пустыне:

ни смерть не пощадила их, ни рок –

и мощь, и разум спят в пыли дорог.

 

Но почему фантазии неймется

искать в былом пример для состраданья?

И нынешних не счесть: то там, то тут

заблещет огонек, дымок пробьется,

то отголосок прозвучит рыданья:

душа – видений призрачных приют –

томит окрестный люд,

который изумленно

вдруг слышит отзвук стона

в ночи немой – немолчный хор кричит:

«Прощай, Италика!», и эхо плачет:

«Италика!», и слово это прячет

в листве, но и в листве опо звучит:

«Италика!» – так имя дорогое

Италики, не ведая покоя,

в руинах повторяет теней хор…

Им сострадают люди до сих пор!

 

Гость благодарный, – этим славным теням

я краткий плач смиренно посвящаю,

Италика, простертая во сне!

И если благосклонпы к этим пеням

останки жалкие, чьи различаю

следы в стократ печальной тишине,–

открой за это мне

в любезной благостыне

таящийся в руине

приют Геронсия, – направь мой шаг

к могиле мученика и прелата,

пусть я – слезами горестного брата –

открою этот славный саркофаг!

Но тщетно я хочу разжиться частью

богатств, присвоенных небесной властью.

Владей своим богатством, дивный храм,

на зависть всем созвездьям и мирам!

 

 

АНТОНИО МИРА ДЕ АМЕСКУА

 

 

ПЕСНЬ

 

Веселый, беззаботный и влюбленный,

щегол уселся на сучок дубовый

и крылья отряхнул, собой гордясь:

над белой грудкой клюв его точеный

сверкал, как иней на кости слоновой,

желтела, в перья нежные вплетясь,

соломенная вязь;

и, облекая в сладостные звуки

любовь свою и муки,

защебетала птичка: все вокруг

внимало ей – цветы, деревья, луг…

Но вдруг, ее рулады

прервав, охотник вышел из засады,

и острая стрела

пронзила сердце бедного щегла –

замолкший, бездыханный,

упал певец на луг благоуханный…

Ах, жизнь его – портрет

моих счастливых дней и тяжких бед!

 

Стремясь в луга, в раздольные просторы,

шалун ягненок вырвался на волю

из‑под родного крова, променяв

живительный и чистый сок, которым

его вспоила мать, любя и холя,

на запахи цветов и свежесть трав,

на множество забав

в долинах пышных, где светлы и новы

весенние покровы,

где можно мять зеленый шелк полей,

вкушая сладость молодых стеблей.

Но счастье так недолго!..

И вот уже ягненок в пасти волка,

чьи хищные клыки

его порвали в мелкие куски,

и, кровью залитая,

пурпурной стала шерстка золотая.

Как высока цена

тех радостей, что дарит нам весна!

 

Кичась своим роскошным опереньем,

задумала напыщенная цапля

достичь досель невиданных высот,

и распластала крылья с упоеньем,

и взмыла вверх, и в блеске звезд, как сабля,

сияет хохолок ее; и вот,

под самый небосвод

взлетев, она в безудержной гордыне

решила стать отныпе

царицей птиц и рвется дальше ввысь,

где не страшна ей никакая рысь.

Но недреманным оком

узрел ее на облаке высоком

орел, и в небо вмиг

вспарил, и птицу гордую настиг;

остались пух и перья

от цапли и ее высокомерья.

Ах, горький сей исход –

портрет моих несчастий и невзгод!

 

Гудит тугая кожа барабана,

поют призывно боевые горны,

построен эскадрон за рядом ряд;

пришпоренный красавцем капитаном,

храпя, летит галопом конь проворный

и увлекает за собой отряд;

уже рога трубят

желанный клич к началу наступленья,

вперед без промедленья

отважный капитан ведет войска:

победа, мыслит он, уже близка…

Но что там? Строй расколот!

Был капитан неопытен и молод

и вел на бой солдат

без должного порядка, наугад;

и в схватке той кровавой

простился он и с жизнью и со славой.

О, как изменчив лик фортуны, чью вражду и я постиг!

 

Красотка дама в зеркало глядится

и мнит себя Венерой в упоенье;

безмолвное стекло – искусный льстец;

но впрямь не зря прелестница гордится;

в игре любовной, в сладостном сраженье

немало ею пленено сердец;

и старец и юнец

под взглядом глаз ее прекрасных млеет,

и перед пей бледнеет

самой Дианы девственной краса,

за что кокетка хвалит небеса…

Но ах! – какое горе:

откуда ни возьмись – недуги, хвори,

нет больше красоты,

искажены прелестные черты,

и на лице у дамы

сплошь оспины, рубцы, морщины, шрамы.

О, горестный итог –

сник луч, затмился свет, увял цветок!

 

Влекомый ветром, парусник крылатый

скользит, качаясь, по равнине пенной;

на судне том, своей добычей горд,

из Индии плывет купец богатый,

тростник бенгальский, перламутр бесценный,

духи и жемчуг погрузив на борт;

родной испанский порт

блеснул вдали – корабль уже у цели,

все флаги ввысь взлетели,

и щедрые дары купец раздал

тем, кто отчизну первым увидал.

Но… рулевой небрежный,

в тумане не приметив риф прибрежный,

наткнулся на утес,

который в щепу парусник разнес,

п поглотили воды

купца, его надежды и доходы.

Все кануло на дно,

где счастье и мое погребено!

 

К вершинам ваших совершенств, сеньора,

веселый, беззаботный и влюбленный

мечты моей заоблачный полет

победой славной был увенчан скоро –

ей удалось, любовью окрыленной,

развеяв холод и расплавив лед,

достигнуть тех высот, г

де красоты слепящее светило

мне душу озарило,

и радостный поток

понес по морю страсти мой челнок…

Ах, в этот миг победный

я, как щегол и как ягненок бедный,

как цапля в вышине,

как капитан на резвом скакуне,

как дама и как судно,

играл своей удачей безрассудно.

Так, жизнь сгубив себе,

я сплавил судьбы их в своей судьбе.

 

Та прочная колонна,

что жизнь мою держала неуклонно,

подточена, и вот

лишь женщина – последний мой оплот.

Судьбы моей твердыня,

ты на песке построена отныне!

 

 

ОРТЕНСИО ПАРАВИСИНО

 

 

ПОСЛАНИЕ ЧЕРНЫМ ОЧАМ

 

О дивные черные очи!

Ваш раб, нарушая молчанья смиренный обычай,

Мысль, сердце, а молвить короче –

Себя целиком объявляющий вашей добычей,

Почтет за безмерное счастье,

Коль встретит у вас он к его вдохновенью участье.

 

Подобные звездам лучистым,

Что вкраплены в черную неба ночного порфиру,

Мерцаньем высоким и чистым,

Сулящим бессмертие света померкшему миру,

Вы блещете, дивные очи,

Похитив сиянье у дня, цвет похитив у ночи.

 

Два зеркала – верх совершенства

(Любовь да послужит для вас драгоценной оправой),

Смягчите бальзамом блаженства

Страданья мои, причиненные сладкой отравой;

Надеяться небо велит нам,–

Иль могут быть очи хрустальными, сердце гранитным?

 

О вы, ледяные озера,

Где тонет мой дух, захлебнувшись бездонною жутью!

Точь‑в‑точь как в забаву для взора

Стекло покрывают с изнанки сверкающей ртутью,

Так вас небеса зачернили,

Дабы там свой образ узреть в полной славе и силе.

 

Из Индии нам мореходы

Привозят алмазы и жемчуга скатного груды,

Лишенья терпя и невзгоды,

Везут из Китая песок золотой, изумруды,

Однако в их грузе богатом

Сокровищ нет равных двум этим бесценным агатам.

 

Вы, очи, две черные шпаги,

Подобны клинкам вороненым толедской работы,–

Коль метите в сердце бедняге,

Спасения нет ему, с жизнью покончены счеты,

И, черным покорствуя чарам,

Он падает, насмерть поверженный первым ударом.

 

Любуюсь я, сколь грациозно

Врага вы слепите каскадами выпадов ложных;

Оружие ваше столь грозно,

Что ранит смертельно оно и тогда, когда в ножнах,

А раненый враг поневоле

Скрывает свое упоенье от сладостной боли.

 

Как жизнь холодна и бесцветна

Для тех, кому сердце не жжет ваше черное пламя;

Неволю сношу безответно,

Не ропщет мой дух, он простерся во прахе пред вами,

Но жду я с терпеньем упорным:

Любовь да воздаст мне за все этим счастием черным.

 

 

ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО

 

 

НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ

 

Брат Гонгора, из года в год все то ж:

бог побоку, за церковь – дом игорный,

священник сонный, а игрок проворный,

игра большая, веры ни на грош.

 

Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь,

не требник теребишь, ругатель вздорный,

а те же карты, христьянин притворный,

тебя влечет не служба, а картеж.

 

Твою обнюхав музу через силу,–

могильщики поставят нечто вроде

доски надгробной в пору похорон:

 

«Здесь капеллан трефовый лег в могилу,

родился в Кордове, почил в Колоде,

и с картою козырной погребен».