Песня о королеве тюре Данебод

 

«Дания – сады и нивы,

голубой прибой.

Наши молодцы ретивы,

так и рвутся в бой

на славян, на вендов, немцев –

только кликни одноземцев.

Но приманчивому саду

нужно бы ограду.

 

Слава богу, что омыта

Дания водой.

Море – славная защита

для страны родной.

Здесь разбойному соседу

не сыскать вовек победу.

Мы блюдем свои границы,

не сомкнем зеницы.

 

Берег Фюна крутосклонный

Мелфором омыт,

незаметно ворог конный

в Гедсер не влетит.

Гульдборг путь закрыл на Лолланн,

Эресунн – закрыл на Шелланн,

все затворено от вора,

Юлланн – без затвора.

 

Люнеборжцы, и голштинцы,

и фарерцы тож –

все на Юлланн прут, бесчинцы,

падки на грабеж.

Наши деньги, скот, усадьбы

нужно, датчане, спасать бы.

Луки есть у нас и стрелы.

Так за чем же дело?»

 

Так отважно призывала

Тюре Данебод:

«Чтобы Дания не знала

горя и забот –

мы запрем свои владенья

от внезапного вторженья.

На себя пускай пеняет

тот, кто нас пугает.

 

От Моратсета к закату,

к Мёсунну у Сли

мы протянем, как заплату,

насыпь из земли.

Будет труд наш совокупен,

будет вал наш неприступен,

не проскочит тать глумливый

через вал с поживой».

 

Тюре доблестным воззваньем

тронула сердца.

Король Гарольд шлет с посланьем

за гонцом гонца,

чтоб везде его читали,

чтобы датчане узнали:

их с телегами, с конями

ждут на стройке днями.

 

Сконцы двинулись с востока,

шелланнцы идут,

едут лолландцы сдалека,

фюнцы тут как тут.

Дружно юлланнцы спешили –

все заботы отложили.

Кто радел об общем деле –

все туда поспели.

 

Тюре сердцем веселится –

поднялся народ!

«Об заклад могу побиться –

дело тут пойдет!

Юлланнцы, гостей кормите,

пироги, сыры несите.

Все пойдет само собою

с доброю едою».

 

Сконцы, взявшись за лопаты,

к Холлингстеду шли.

Начали от Калегата,

вырыли, взвели

в тридцать футов – ров глубокий,

в сорок восемь – вал высокий.

Ниже, чем по сорок футов,

не было редутов.

 

Шелланнцы и фюнцы славно

помогли трудам.

Юлланнцы носили справно

снедь своим гостям.

Башен вывели без счета,

как сто фавнов – так ворота.

Лютый враг теперь не страшен –

всё мы видим с башен.

 

Вот великое строенье

кончено вчерне.

Королева в нетерпенье

едет на коне.

Хочет глянуть – что поправить

или что‑нибудь добавить,

хочет видеть свежим глазом

все огрехи разом.

 

«Даневирке» – так назвали

укрепленный вал.

Долго нас от всякой швали

он оберегал.

Тюре молвит: «Вот ограда

божья пастбища и стада.

От врага, злодея, вора

крепче нет затвора.

 

Ныне Дания – цветущий,

огражденный луг.

Пособи, господь могущий,

в дни тревог и мук

вырастать, как рожь, солдатам,

храбро биться с супостатом,

Тюре вспоминать всечасно

в Дании прекрасной!»

 

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

 

 

ИЗ «ПЕСНИ НОЧНЫХ СТОРОЖЕЙ»

Часов вечера

 

Уходит день багровый,

Сгустился тьмы поток.

За твой венец терновый

Прости нас, кроткий бог.

Храни дом короля!

Пусть отчий край

От вражьих стай

Длань защитит твоя!

 

 

Часов вечера

 

Ты хочешь знать, мирянин,

Который пробил час?

Девица, муж, хозяин,

Ждут сон и отдых вас.

Вверяй себя Христу.

Огонь и свет

Храни от бед!

Бьет десять в темноту.

 

 

Часа ночи

 

Туман поднялся млечный,

Рассветный близок час.

Ты устрани, предвечный,

Все, что печалит нас.

Часы пробили три.

О кроткий бог,

Зажги восток

И милость нам яви.

 

 

Часов утра

 

Иисус, взойди над нами

Рассветною звездой

И ниспошли лучами

Щит королю святой!

На башне било пять.

Свет, приходи,

Нас пощади

Нам день яви опять!

 

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

 

 

СИНЯЯ ФИАЛКА

 

Чуть свет я с радостью

Пустился в путь,

Чтоб роз дыхание

В благоухании

Полей вдохнуть.

 

Вдали жнец складывал

Последний воз,

А мальчик нежные

Бутоны снежные

Срывал у роз.

 

Полоской алою

Горел восток,

И отсвет рдяною

Зарей багряною

На иней лег.

 

Когда‑то радостный

Я здесь блуяадал,

Здесь в рощах лиственных,

Во мхах таинственных

Цветы срывал.

 

И с тихой радостью

Здесь встретил я

Мою невинную

Фиалку синюю

В сиянье дня.

 

Фиалка синяя,

Как был я рад

Цветов пустынности,

Плодов невинности

Пить аромат!

 

Среди пунцовых роз

Она росла,

Но спорить свежестью

С их яркой нежностью

Одна могла.

 

Ее прекраснее,

Милее нет,

Цветов дурманнее,

Плодов желаннее

Не знает свет.

 

Гвоздики пряные

Карминные,

Мелиссы бледные,

Душицы бедные,

Невинные;

 

Самоуверенный

Густой анис,

Янтарно‑радостный

Подсолнух сладостный

И кипарис –

 

Фиалку синюю

Не затемнят,

Пусть всех смиреннее

Сие творение

И прост наряд.

 

И вот случилось так:

Не стало дня,

Чтоб не был тягостным,

Желаньем сладостным

Истерзай я.

 

Я запер жалкое

Свое жилье,

И в долах низменных,

Во мхах таинственных

Нашел ее.

 

Боль улеглась моя,

Играл пастух,

Все ночи был я там,

Служа ее цветам,

К рассудку глух.

 

Покоен, волен был

Недолго я,

Беда нахлынула,

И вновь отринула

Судьба меня.

 

Зима коварная

К нам подошла

Сперва с угрозами

И вот морозами

Все отняла.

 

Ах, лето, полное

Былых отрад!

Морозы властные

И дни ненастные

Твой губят сад.

 

Долины низкие

Уже в снегу,

Цветок блистающий,

Неувядающий

Сражен в пургу.

 

Фиалка синяя,

Цветок простой!

Я плачу о тебе,

Доверившись судьбе,

С немой тоской.

 

Ах, лето, приходи –

Я так продрог,–

Чтобы невинную,

Фиалку синюю

Я видеть мог.

 

ИСЛАНДИЯ

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

 

 

БАЛЛАДА О ТРИСТРАМЕ

 

Как с язычником‑собакой

в бою Тристрам,

много ран кровавых сам

получил там.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Был он в скорби, юный воин,

внесен в дом,

много лекарей сошлось к нему,

пеклось о нем.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Не от вас я жду спасенья,

скажу без лжи,

жду лишь от Изоты светлой,

госпожи.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

И послал Тристрам гонцов,

три ладьи,

мол, изранен я, Изота,

спаси, приди.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Вот пришли послы к Изоте

и тот же час

молвят, мол, Тристрам желал бы

увидеть вас.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Тут же светлая Изота

пошла к королю:

отпусти лечить Тристрама,

родню твою.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Отвечал король на это,

был в гневе он:

кто Тристрама исцелит?

Он обречен.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Отпустить тебя к Тристраму

я был бы рад,

кабы знал, что ты вернешься

живой назад.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Бог да поможет мне вернуться,–

молвит жена,–

господину ведь должна

я быть верна.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Подымайте‑ка вы паруса

на древе вод,

если буду я с Тристрамом,

он не умрет.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

К морю черная Изота

пришла тогда,

молвит: черный должен парус

приплыть сюда.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Муж Тристрам послал Изоту,

мол, погляди,

не вернулись ли мои

три ладьи.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

К морю черная Изота

вновь вышла тут:

паруса, я вижу, черные

сюда плывут.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Подскочил Тристрам от боли,

сердце с тоски –

слышно было за три мили –

разбилось в куски.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Вы скорей, ладьи, причальте

к сырым пескам,

прежде всех сошла Изота

по мосткам.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

К дому с берега Изота

спешила, шла,

всю дорогу ей звучали

колокола.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

К дому с берега Изота

пошла скорей,

колокольный звон и пенье

слышались ей.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

К церкви подошла Изота,

а там народ,

и над мертвым отпеванье

причет поет.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Очень много в этом мире

горя и зла,

припала к мертвому Изота

и умерла.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Клир церковный схоронил бы

вместе их,

но в душе Изоты черной

гнев не утих.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

Сделать так Изоте черной

удалось:

схоронили их пред церквью,

да только врозь.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

На могилах их два древа

взросли тогда,

они встретились пред церквью

навсегда.

(Им судьба судила разлучиться.)

 

 

БЬЯРНИ ЙОУНССОН

 

 

НЕСКЛАДУХИ

 

Троллей челн я оседлал –

рифмую в непогоду,

хоть в глаза я не видал

божественного меду.

 

Уж коль скоро сдуру сел

в песенную лодку,–

чтобы я изящней пел,

промочу‑ка глотку.

 

Видел я, как в небесах

тролль плясал с овцою,

лошадь шла на парусах,

лодка шла рысцою.

 

Был младенец стар и сед,

падок волк на ласку,

тьма светла и темен свет,

Рождество – на Паску.

 

Снег подкидывай в огонь –

пламя будет сыто.

Коль стеклом подкован конь,

не скользят копыта.

 

Лед горяч – он плавит медь,

стрелы дали колос,

а молитвы надо петь

кротко – во весь голос.

 

Рыбий суп песком приправь,

соль насыпь на рану,

по горам пускайся вплавь,

пешком по океану.

 

Хорошо поет треска

по весне на взгорье.

Овцы ловятся, пока

не иссякло море.

 

Был стрижом зажжен костер,

а форель тушила.

Мухой выкован топор,

коза его купила.

 

Там же ворон табаку

покупал три пачки –

табачок‑то старику

продавали крачки.

 

Кот на память пел псалтырь,

лен тюлени пряли,

скат штаны протер до дыр,

зуйки чулки вязали.

 

 

ХАДЛЬГРИМУР ПЬЕТУРССОН

 

 

НРАВЫ ВЕКА

 

Предки, ушли вы!

Вы были правдивы,

могучи и правы,

в труде не ленивы,

в суде справедливы,

и жили для славы.

Были кони ретивы,

были звонки тетивы,

были битвы кровавы,

и в морские разливы

вели корабли вы

для‑ради забавы.

 

И, как дети, как други,

скача по округе,

ристались солдаты

или, сидя на луге

близ милой подруги,

играли в шахматы.

Были копья упруги,

были крепки кольчуги,

но дробились и латы.

Славлю ваши досуги:

из досугов – заслуги

вырастали стократы.

 

Вот конь мореходный

от пристани родной –

таков был обычай –

над бездной холодной

в край чужеродный

плывет за добычей,

но ветр непогодный,

но брег мелководный –

и всех родовичей

в битве голодной

враг благородный

крушит без различий.

 

Над бортом изъянным,

над парусом рваным

валькирии вьются;

на поле бранном

стрелы – бураном,

и копья гнутся.

Кровь льется по ранам,

по телам бездыханным –

живые дерутся.

Лишь смелым и рьяным,

судьбою избранным

победы даются.

 

Тот был не мужчина,

кто жил бесчинно

и помер в бесчестье;

лишь тот молодчина,

чья доблесть – причина

и славы и мести;

там, где битвы пучина,

где конь троллей, волчина,

кружит на месте,

там смерть не кручина,

но благая кончина,

дело славы и чести.

 

Мудрецы и пророки,

вы ведали сроки,

и знали о многом,

и без лишней мороки

споры и склоки

решали пред богом;

помня предков уроки,

были духом высоки

в благочестии строгом –

вас бежали пороки,

вашей чести зароки

были славы залогом.

 

В годы напасти

исландские власти

не знали нехватки

в тех, кто на счастье

примет участье

в смертельной схватке;

и пели снасти

в бурю‑ненастье,

и войск порядки

шли к смертной части –

у битвы в пасти

гибли десятки.

 

Из рода в роды

законов своды

чтились когда‑то;

в те давние годы

для‑ради свободы,

не ради злата,

шли мореходы

в ненастные воды

и верили свято,

что битвы, походы

важней, чем доходы:

слава – высшая плата!

 

Мы же сбились с дороги,

забыли о боге,

о славе, о благе.

При первой тревоге

давай бог ноги!

В нас нет отваги.

Но с тех, кто убоги,

дерут налоги

сквалыги и скряги,

а люди в итоге,

что звери в берлоге,

сиры и наги.

 

А юным все спать бы –

прежде на рать бы

шли, кто не слабы!

Им лишь бы гулять бы

до самой свадьбы –

трусливы, как бабы.

Землю пахать бы,

строить усадьбы

да малость ума бы

у древних занять бы,

на ус намотать бы

юность могла бы.

 

Ни в море, ни в поле

не слышно боле

битвы напева –

без сил, без воли

живем в неволе,

как праздная дева.

Сидит на престоле

владыка голи –

владелец хлева,

и в нашей юдоли

все стонут от боли,

но терпят без гнева.

 

В стихах нет склада,

ни древнего лада –

искусство в разрухе.

Тлетворнее яда

скучища, досада,

и девы – старухи,

что листья сада

в дни листопада,

серы и сухи.

Семья – что стадо,

дом – заграда,

люди дохнут, как мухи.

 

Нет в жизни цели,

души нет в теле,

в башке ума нет;

кто друг в похмелье,

тот недруг в деле –

предаст и обманет.

Пустое веселье,

пивное безделье

в кабак нас манит.

Давно истлели,

кто в битве пели –

и слава вянет.

 

Меч древней ковки

лежит в кладовке,

а воина внуки

в одном лишь ловки –

достигли сноровки

в подлой науке,

в искусстве издевки,

лжи и уловки –

бранятся от скуки,

но из потасовки

без остановки бегут –

ноги в руки

 

Врать‑то мы гожи,

мол, видели тоже

кровавые схватки,

а воронам что же?–

ни мяса, ни кожи –

брехни остатки;

увидим нож –

и, помилуй боже,

сверкают пятки –

вот так, похоже,

тюлень от мережи

бежит без оглядки.

 

Славных начатий

победами ратей

у нас не венчают,

лживых объятий

от жалких проклятий

не отличают;

тут братья братий,

как тати татей,

во лжи уличают,

а воинских статей

и честных занятий

не привечают.

 

Муж отважный

сидит в каталажной

без вины виноватый,

а судит продажный

закон и присяжный –

вор толстопятый,

свидетель же важный –

червь бумажный,

трус‑соглядатай, –

вот век наш сутяжный,

праздный, бражный,

лживый и клятый.

 

Все было, да сплыло!

Мужество, сила,

знанье, уменье –

все нам постыло,

живем уныло

в тоске и сомненье.

В нас сердце остыло,

нас ждет могила.–

а есть ли спасенье?

Верю и чаю!

На этом кончаю

стихотворенье.

 

 

ПСАЛОМ XXXVI

О НЕПРАВЕДНОМ СУДЕ ПИЛАТА

 

Пилату стало ясно тут,

сколь власть его невластна тут,

и, перед мятежной толпой дрожа,

он, убоявшийся мятежа,

дабы народ утишить свой,

Иисуса выдал им с головой,–

суд неправый совершая,

он попрал и правду и закон.

 

И руки свои омыл Пилат,

и сказал иудеям: не я виноват,

карая смертью не по вине,

и кровь безвинного не на мне,–

я сделал то, что просил народ,

и пусть эта кровь на вас падет,

на ваших детей в грядущие дни,

на вас, вопиющих: «Распни! Распни!»

 

Воистину, истину знал Пилат,

что был господь наш не виноват,

судья неправедный, ведал он,

что без вины Иисус казнен,

но там, в судилище, совесть поправ,

зная правду, он был неправ.

И видит бог, что сей урок

нашим властям пошел не впрок.

 

Хоть в наше время и там и тут

все осуждают Пилатов суд,

зато и пример берут всегда

в суде с Пилатова суда:

неправда царствует в судах,

а приговоры выносит страх,–

поскольку черни власть дана,

на воле злобствует она.

 

Купить неподкупных наших судей

воистину может любой злодей,

даже убийцу отпустят они,

как было с Варравой в Пилатовы дни,

и был бы чист нечестивец Ахан,

когда бы куш был приличный дан,–

ведь взятки такие брал навряд

даже во сне прокуратор Пилат.

 

В чем причина, спросят меня,

что падают нравы день ото дня?

Отвечу: нравы должны упасть,

когда в государстве безнравственна власть:

нет милосердия – взятки есть,

нет благородства – есть ложь и лесть,

нет законов – есть только страх,

не право – бесправье правит в судах.

 

Руки свои омывая, Пилат

знал, однако, что виноват,

что перед богом грешен он,

ибо нарушил людской закон,–

и это урок для наших судей,

ибо легко обмануть людей,

но – помни! – божий всевидящий глаз

легко читает в сердцах у нас.

 

Хочешь омыться – прежде омой

сердце свое покаянной слезой!

Таким омовеньем очисть себя,

в слезах об Иисусовой крови скорбя,

дабы душа не погрязла в грехах

и вера окрепла в божьих сынах,–

отвергни зло, добро преумножь,

и помни вовеки Пилатову лоягь.

 

О кровомщении вновь и вновь

к небу взывает невинная кровь,

и наших детей, коли не нас,

кара настигнет в урочный час,

поэтому скромен и стоек будь,

гнев усмири, и того не забудь,

что зло проклятья не гаснет век,

и в детях проклятье найдет человек.

 

Так был Иисус на казнь обречен,

пошел на крест из судилища он,

хотя судья и пытался тут

свершить справедливый, законный суд.

Слезами омыты наши сердца.

Дай, боже, нам чистыми быть до конца,

дабы наша вера была чиста,

как кровь твоя, что текла со креста.

 

 

ПЕСНЯ СИРЕН

 

Как в поле над поживой

грызутся насмерть с волком волк,

так ради славы лживой

грызутся люди – какой в том толк?

На слове нас ловит ворог,

нам голос лести дорог,

а поглядишь – нет ничего, один лишь морок.

 

Мы правду встречаем смехом,

у нас лишь подлость хороша;

подбиты лисьим мехом

и душегрейка и душа.

Нынче такие порядки:

с правдой играем в прятки

и прячем кошачьи когти в бархатные перчатки.

 

Кто лести верит сдуру,

большой беды не чуя в том,

тому с телячью шкуру

весь мир покажется потом:

обласкан словом и взглядом,

представлен быв к наградам,

он стал не нужен – тут к нему повернулись задом.

 

Дурак лишь верит свету!

Презренье – честь, насмешка – лесть,

за чистую монету

готов дурак фальшивку счесть.

Стала божба безбожна,

всякая клятва ложна:

вчера был друг, сегодня враг – это у нас не сложно!

 

Смейся, коли охота:

безделье стало ремеслом,

золотом – позолота,

а добродетель – великим злом.

Зато и веселье знатно,

просто глядеть приятно,

как лгут, льстят, врут, мстят – гляди себе бесплатно.

 

Лишь тот благоуспешен,

кто сам с собой не лжив,

тот и умрет безгрешен,

кто не грешил, покуда жив.

Что пользы от соседства

в дни бедства и мироедства!

В тебе самом твоя душа – спасительное средство.

 

 

СТИХИ О ГЛИНЯНОМ ЧЕЛОВЕКЕ

 

Ведь мы родня! И кровь и плоть

у нас с тобой едины:

меня из праха слепил господь,

тебя – гончар из глины.

 

Нас замесили на одном

весьма непрочном тесте:

коли мы об пол брякнем лбом –

развалимся на месте.

 

Еще нас признаком родства

наградили боги:

у нас большая голова

и тоненькие ноги.

 

Коль мы вином до горла полны,

в питье перестарались,

нести нас бережно должны,

чтоб мы не расплескались.

 

Но есть различие одно:

разбившись грешным делом,

я исцелюсь, быть может, но ты

уже не станешь целым.

 

 

ПИВНАЯ ПЕСНЯ

 

Ныне я весел затем, что пью,–

счастье в вине!

Господа славлю и благодарю того,

кто чарку подносит мне.

 

Вот оно, пиво, – дойдет до нутра

то, что теперь вовне.

Приятно малость хлебнуть с утра

с тем, кто чарку подносит мне.

 

Коли что я скажу не так –

не по своей вине:

в том виноват – но это пустяк! –

тот, кто чарку подносит мне.

 

Люблю бутылку! Пока полна,

я счастлив вполне.

Я знаю меру – и пью до дна

с тем, кто чарку подносит мне.

 

Лишь бы препорцию не забыть!

Хоть счастье в вине,

но тот, кто вовремя кончит пить,

тот воистину счастлив вдвойне.

 

Конец‑то любому делу венец –

и питью и войне.

Пора бы и нам по домам наконец.

Спасибо всем, подносившим мне!

 

 

ВЕЧЕРНИЕ СТИХИ

 

Солнце зашло вдруг,

сразу померк день,

гор потемнел круг,

в долы легла тень.

 

Как же тропу найти –

сразу утратил след.

Но светит мне на пути,

господи, твой свет.

 

 

СТЕФАУН ОУЛАФФСОН

 

 

ПИВНАЯ ПЕСНЯ

 

Вот названья для вина:

«водка», «пиво», «брага»,

«море чаши», «сладость дна»,

«мед», «сивуха», «влага»,

«пир», «пирушка», «выпивон»,

«винолитье», «кружек звон»,

или просто – благо.

 

Как нальют тебе ерша,

чуть хлебнешь на пробу –

к небу воспарит душа,

язык пристанет к нёбу;

грех не грех для тех, кто пьет,

тот и в море брод найдет,

кто ублажил утробу.

 

Горя нет в помине здесь,

бровь никто не хмурит.

Умник здесь, забывши спесь,

мозги сивухой дурит.

Зато дурак, пивца испив,

становится красноречив –

поет и балагурит.

 

Бедняка мытарит власть,

но здесь над ним невластна:

он мед забвенья глушит всласть –

и все ему прекрасно!

Но утром, глядь, он трезв опять,

опять готов долги считать,–

значит, и пил напрасно.

 

Коль ты спьяну по злобе

стал свинье подобен,

сам не зная о себе,

сколь ты пьян и злобен,

худо, братец, – божий гнев

ты узнаешь, протрезвев.

Бог и карать способен.

 

Разум в нас вложил господь,

силу дал и здравье,

оттого‑то нашу плоть

портить мы не вправе.

Худо поступает тот,

кто, как сивый мерин, пьет,–

то неблагонравье.

 

Не таков сегодня наш

пир честной и славный:

льются водопады чаш,

с равным сидит равный.

Есть что пить и есть что есть –

воздадим же богу честь,

подымем тост заздравный!

 

 

ВОРОНИЙ ГРАЙ

 

Ворон, чернокрылый вестник,

хоть все веси облетай ты,

в лесе побывай и в поле,

на равнинах, на вершинах,

толстоклюв, на тучных пашнях

добывай себе червей,

набивай себе утробу –

все равно не будешь сыт.

 

ИСПАНИЯ

 

ЛУИС ДЕ ГОНГОРА

 

 

* * *

 

Ты, что целишься так метко,

Озорной слепец‑стрелок,

Ты, меня продавший в рабство,

Древний маленький божок,

Мстишь за мать свою, богиню,

Что должна была свой трон

Уступить моей любимой?

Пощади! Услышь мой стон:

«Не терзай меня, не мучай,

Купидон!»

 

Преданно тебе служил я,

А какой был в этом толк?

Ветреный военачальник,

Покидаю я твой полк.

Хоть давно завербовался

Я под сень твоих знамен,–

До сих пор ничем за службу

Не был я вознагражден.

«Не терзай меня, не мучай,

Купидон!»

 

Войско горемык влюбленных

Верит в разум твой и мощь,

Но беда солдату, если

У него незрячий вождь.

Где у полководца стойкость,

Если с крылышками он?

И как с голого получишь

Свой солдатский рацион?

«Не терзай меня, не мучай,

Купидон!»

 

Труженик любовной нивы,

Жил я только для нее,

Десять лучших лет ей отдал,

Все имение свое.

Я пахал морские волны,

Засевал песчаный склон –

Урожай стыда и скорби

Я собрать был обречен.

«Не терзай меня, не мучай,

Купидон!»

 

Башню в пустоте возвел я

Из неисполнимых снов –

Кончилось, как с Вавилоном,–

Страшной путаницей слов:

Стала желчь там зваться «медом»,

«Стрекозою» – скорпион,

Зло преобразилось в «благо»,

Беззаконие – в «закон»…

«Не терзай меня, пе мучай,

Купидон!»

 

 

* * *

 

Где башня Кордовы гордой,

по пояс в реке и в небе,

купает в Гвадалквивире

короны гранитной гребень,

там правит в стремнине синей

челном Алкион влюбленный,

пуская в пучину невод

и ввысь испуская стоны.

А нимфа с надменным взглядом

терзаньям страдальца рада.

 

И в жадном пожаре страсти

сгорают жалкие стоны,

а тонкие сети с плеском

в бездонном затоне тонут.

Как весла взрезают воду,

так душу стенанья режут,

и частые вздохи чаще

тончайших рыбачьих мрежей.

А нимфа с надменным взглядом

терзаньям страдальца рада.

 

Так близко глядят с утеса

глаза ее злым укором,

но так далека свобода,

плененная этим взором.

Весло Алкиона рубит

волны голубые грани,

и сам он лучистой мукой

лазурных очей изранен.

А нимфа с надменным взглядом

терзаньям страдальца рада.

 

И он, из сил выбиваясь,

торопится к ней, как будто

взметнулись над сердцем крылья

и парус над лодкой утлой.

А нимфа ничуть не дальше,

а нимфа ничуть не ближе…

В пяти шагах недоступна,

она его песню слышит:

«Разверзнись, прими, пучина,

меня и мою кручину.

 

Взвиваясь на крыльях ветра,

взгляните, стенанья, сверху,

как вами пронзает смертный

небес голубую сферу.

Ступайте, милые сети,

на дно голубого плеса,

где вас в тишине отыщут

страдальца скупые слезы.

Разверзнись, прими, пучина,

меня и мою кручину.

 

И тем отомсти жестокой,

к которой взывал я тщетно,

хотя и служил всем сердцем

ей верно и беззаветно.

У вас узелков так много,

мои любимые сети,

и все же отныне больше

причин у меня для смерти.

Разверзнись, прими, пучина,

меня и мою кручину».

 

 

ПАСХА ДЕВУШКАМ МИЛА, ДА ПРОШЛА!

 

Хохотуньи, попрыгуньи

из квартала моего,

бойтесь Времени – юницам

только горе от него.

Как бы вас не усыпила

пышной молодости лесть!

Из цветов увядших Время

норовит гирлянды плесть.

 

Пасха девушкам мила,

да прошла!

 

Годы легкие несутся,

простирают к нам крыла, –

словно гарпии, уносят

наши яства со стола.

Не на это ли пеняет

ароматный чудоцвет,

растерявший на закате

то, что дал ему рассвет?

 

Пасха девушкам мила,

да прошла!

 

Вам заутреней казался

вешней жизни перезвон,

а уже вечерним звоном

душу вам печалит он,–

обесцветил ваши щечки,

отнял блеск и легкий шаг,

срок пришел, и ветхость ваша

вас лишает юных благ.

 

Пасха девушкам мила,

да прошла!

 

Та, чьи очи голубели,

а коса златой была,

нынче злится, желтолица,

не глядится в зеркала,

потому что лоб атласный

и младая кожа щек,

как епископская ряса –

в складках вдоль и поперек.

 

Пасха девушкам мила,

да прошла!

 

А другая, у которой

лишь один остался зуб

(да и этому могилой

стал намедни жидкий суп),

так воскликнула, рыдая:

«Мой единственный зубок!

Ты ли белизной жемчужной

женихов ко мне не влек!»

 

Пасха девушкам мила,

да прошла!

 

И поэтому, глупышки,

прежде, чем придет пора

разменять златые косы

на кудель из серебра,–

любят вас – и вы любите,

навострите зоркий глаз:

иль не видите, что рядом

кое‑кто проворней вас?

 

Пасха девушкам мила,

да прошла!

 

 

ИСПАНЕЦ ИЗ ОРАНА

 

Из коней из мавританских,

Что, утративши владельцев,

Средь кровавых лун искали

Незатоптаниую зелень,

Выбрал дворянин испанский

Скакуна, – своих собратьев

Заглушал он громким ржаньем,

Затмевал могучей статью.

И того коня испанец

Нагрузил двойною ношей:

Сел с ним вместе им плененный

Мавр, начальник конной сотни.

Всадники четыре шпоры

Скакуну в бока вонзили,

И ретивый конь понесся

Птицею четверокрылой.

Мавру скрыть не удавалось,

Что тоской он злой измучен:

Ноет грудь от жарких вздохов,

Слепнет взор от слез горючих.

И, оглядываясь часто,

В изумленье был испанец:

Тот, кто столь бесстрашно бился,

Ныне жалостно так плачет.

И тогда спросил у мавра

Он с участием учтивым:

Может быть, для этой скорби

Есть особые причины?

Тронутый его участьем,

Не отнекивался пленник,

И такими он словами

Вопрошавшему ответил:

«Доблестный военачальник!

Столь же добр ты, сколь отважен;

И мечом и добротою –

Покорил меня ты дважды.

Я рожден, – в тот год, в котором

Берберийцы вас разбили,–

От воинственного турка

И от знатной берберийки.

Вождь флотилии корсарской,

Мой отец погиб в сраженье;

С матерью, с ее родными

Рос я и мужал в Тлемсене.

И жила в соседстве с нами –

Мне, видать, для муки смертной

Девушка, чьи предки были

Знатные мелионезцы.

Отличалась и красою,

И жестокостью своею

Дочь песчаной той долины,

Где всегда плодятся змеи.

Так была она прекрасна,

Так уста ее алели,

Что цветущий луг весною

Был гвоздиками беднее.

Стоило в лицо ей глянуть –

Мнилось мне, что вижу солнце,

Волосы же обрамляли,

Как лучи, лик светоносный.

Так росли мы с нею вместе,

И Амур нас в детстве раннем

Уязвил стрелой, – однако

Нас по‑разному он ранил.

Золотой стрелой во мне он

Верность породил и нежность,

В ней, свинцового стрелою, –

Гордость и пренебреженье.

Все призвал я красноречье,

Весь свой разум к соучастью,

Чтоб разжалобить жестокость,

С красотой прийти к согласью.

Но едва лишь я заметил,

Что смягчился нрав змеиный,

Как, тобою полоненный,

Должен кинуть край родимый.

Горьких слез моих причину

Знаешь ты теперь, испанец;

Можно ли не плакать, ставши

Жертвой стольких испытаний?»

Был испанец тронут этой

Злой печалью, мукой смертной,

Шаг он скакуна умерил,–

Так бы мавра скорбь умерить.

 

 

 

Караваджо. Лютнист.

 

 

«Храбрый мавр, – сказал он, – если

Одержим такой ты страстью,

Уязвлен такой любовью,

В горести самой ты счастлив.

Ты столь яростно сражался, –

Разве мог бы кто поверить,

Что в груди твоей могучей

Бьется любящее сердце?

Если пленник ты Амура,

Я тебя держать не буду:

Покушаться недостойно

На добычу на чужую.

За тебя у твоей милой

Выкупа просить не стану:

Драгоценной кошенили

И ковров узорнотканых.

Бог с тобой, живи и стражди,

Счастлив будь нелегкой долей,

А как свидишься с любимой,

Обо мне добром ты вспомни».

Тут коня остановил он,

И освобожденный пленник,

Спрыгнув, на песке простерся,

Всаднику целуя стремя.

«Тыщу лет живи, – он молвил,–

Доблестный военачальник,

Ты возьмешь великодушьем

Больше, чем мечом разящим.

Пусть Аллах всегда победу

Шлет тебе на поле брани,

Дабы ты и дальше множил

Славные свои деянья!»

 

 

РОМАНС ОБ АНХЕЛИКЕ И МЕДОРО

 

В бедной хижине пастушьей,

чьи война простила стены

(то ли их дубы укрыли,

то ли были столь презренны),

где пастуший мир в овчине

гонит в предрассветной рани

в горы с поля козье стадо

или в поле с гор – баранье,–

гостем отрок, чья удача –

излеченье от увечий,

и кого Амур сподобил

не стрелой, а доброй встречей:

жилы, в коих крови мало,

очи, в коих ночи много,

в поле узрила младая

участь племени мужского.

Знать не зная сарацина,

сходит наземь с иноходца,

видя, сколькими цветами

свежей крови воздается.

Гладит лик его и чует

жар Амура в розах кожи,

чьи от смертного дыханья

лепестки на снег похожи.

В розах он затем таится,

чтоб стрела его литая

юной кровью благородной

доняла алмаз Катая.

И уже – божок проворный –

взор ей дарит, душу тронув

жаркой жалостью, рожденной

среди нежных скорпионов.

Так ее кремень рассыпал,

ощутив удар нежданно,

искры влажные – о жалость,

дочь измены и обмана!

Язвы травами врачует,

пусть пока и без успеха,

кои в этих дивных дланях –

ранам лестная утеха.

Ей Амур повязку дарит,

но она, порвав одежды,

раны юноше бинтует:

прикрывает Солнце вежды!..

Был последний узел стянут

в миг, когда – хвала Зевесу!

селянин на лошаденке

появляется из лесу.

И ему препоной стало

девы горькое стенанье –

оторопь стволов могучих

и глухих камней вниманье.

Та, для чьих копыт уместней

лес, чем площади дворцовы,

добротою отвечает

на отчаянные зовы.

Селянин на лошадь робко

помещает иноверца,

в коем стало крови мало,

но взамен нее – два сердца,

и тропу (хотя Светило

и рассталось с окоемом)

к дому ищет, не по стрелке –

по дымку над милым домом,

где учтивая селянка

незнакомцев приютила

(в нем два сердца еле живы,

слепы два ее светила).

Не пером, а мягким сеном

ровно устилает ложе –

не оно ли для счастливца

брачным сделается позже?

Пальцы, божества земные,

в ту же ночь легко и споро,

силы юные удвоив,

возвращают жизнь Медоро

и вручают с целым царством

красоту, стократ милее

первой страсти Адониса

и второй тщеты Арея.

И уже бесстыдным роем

купидончики над кровом

разжужжались, точно пчелы