Был бы в сытости живот, а молва не в счет

 

Про монархов рассуждаем,

про раздел всея земли,

а меня – не обдели

маслом, свежим караваем,

дай зимой варенья с чаем,

водки, чтоб согреть живот,

а молва не в счет.

 

Пусть на серебре и злате

принц снедает целый куль

позолоченных пилюль,–

чтобы трапезу прияти,

мне и шкварки будут кстати:

прямо с противня да в рот,

а молва не в счет.

 

В январе, когда на склоны

снег покровом хладным лег,–

мне бы жаркий камелек,

да орешки раскалены,

да про дни седые оны

поскладнее анекдот,

а молва не в счет.

 

У купца к монетам рвенье,–

чтоб звенели в кошелю,

я же поутру люблю

блеск ракушек в белой пене

и внимаю Филомене

там, где ива воду пьет,

а молва не в счет.

 

Юный грек в порыве смелом

к жрице Геро ночью плыл,

а меня в давильню пыл

к струям гонит алым, белым,

где блажен душой и телом

посреди пьянящих вод,

а молва не в счет.

 

Тисба и Пирам влюбленный

острым венчаны мечом,

кровью, хлынувшей ручьем;

мне по сердцу – торт слоеный,

мой резец, в него вонзенный,

поострей меча сечет,

а молва не в счет.

 

 

* * *

 

Куль я видел у менялы,

полный спелых фиг и дуль.

Разошелся быстро куль:

знать, на дули спрос немалый.

«Но тебе, – сказал он, – малый,

буде в чем соврешь хоть раз,

дулю я одну припас!»

 

Начинаю. Есть в Мадриде дурень.

Он и вам знаком;

тлю узрит в глазу чужом,

у себя слона не видя!

Чтобы не был он в обиде,

я бы дал ему за дурь

пару дуль.

 

Старый хрыч, собою горд,

под венец идет с девицей.

Простофиле и не снится,

что невеста – первый сорт:

трижды делала аборт.

Поделом его надули!

Три дули.

 

Вышел порох весь в расход

у преклонного супруга,

а исправная супруга

каждый год дает приплод.

Может быть, она дает

как предписано ей браком?

Дуля с маком!

 

Дон Безродный ходит франтом,

самомнением томим:

дескать, обращайтесь с ним,

словно он рожден инфантом,

хоть по крови маркитант он,

по уму же – круглый нуль.

Пять дуль.

 

Хвастал дон Бахвал досужий

зубочисткою с утра:

мол, фазана ел вчера.

По усам же обнаружил

я, что дичь ему на ужин

поставляет зеленщик.

Шесть фиг.

 

Спеленал себя шелками

хлыщ, собравшийся на рать,

так что и не разобрать,

ратник это или знамя,

и куда идет он: к даме,

на бульвар ли, на войну ль?

Семь дуль.

 

Расфуфыренные хваты

разодеты в прах и дым:

предков, мол, не посрамим.

Те и впрямь аристократы,

но носили чаще латы,

чем крахмальный воротник.

Восемь фиг.

 

В битве с одного удару

сей храбрец сражает трех.

Только этот пустобрех

брешет с винного угару:

мастер петь он под гитару,

но не слышал пенья пуль.

Девять дуль.

 

Дон Обманутый Вздыхатель

не получит ни черта.

Вроде б истина проста,

но не внемлет ей мечтатель.

Незадаром, знать, приятель

заработал целый куль

дуль.

 

 

* * *

 

Над рекой горянки пляшут

среди сосен поутру,

Хукар на камнях играет,

ветер – на ветвях в бору.

Не из водной колыбели

стая белая наяд

и не спутницы Дианы,

коим лес покорный рад,–

а горянки, свет Куэнки,

чье подножье среди трав

две реки целуют нежно,

ноги им поцеловав.

Как венок, сплели веселый

хоровод из белых рук,

чтобы переменой в танце

не порушить дружный круг.

 

Славно пляшут поутру

девушки в бору!

 

Аравийским златом блещут,

множат Фебовы лучи

косы их, – всех роз пышнее,

ослепительней парчи.

Их Куэнка облачила

в цвет небес и цвет надежд –

ни сапфирам, ни смарагдам

не унизить их одежд.

Ножка (если только юбка

отворит лазок для глаз)

на снегу жемчужно‑белом

бантом очарует вас –

так в круженье соразмерном,

скромной копией колони,

на нежнейшем пьедестале

столп хрустальный вознесен.

 

Славно пляшут поутру

девушки в бору!

 

Черноту агатов звонких

ранит пальцев белизна,–

инструмент слоновой кости,

что и Муз лишает сна:

молкнут птицы, стынут листья,

и река смиряет ход,

чтоб услышать, как юница

поутру в бору поет:

 

«Горянки с гор Куэнки

в бору чаруют вас,

те – собирая шишки,

а те – пускаясь в пляс ».

 

Бьют шишкою о шишку,

орешки шелушат,

а то и жемчугами

их вылущить спешат,

смеются, отвергая

любовных стрел алмаз,

те – собирая шишки,

а те – пускаясь в пляс.

 

Слепой божок у Солнца

глаза занять бы рад,

чтоб улучить горянок,

которые летят

по   Солнцу, что под ноги

им стелет сотни глаз, –

те – собирая шишки,

а те – пускаясь в пляс.

 

 

* * *

 

О влага светоносного ручья,

бегущего текучим блеском в травы!

Там, где в узорчатой тени дубравы

звенит струной серебряной струя,

 

в ней отразилась ты, любовь моя!

рубины губ твоих в снегу оправы…

Лик исцеленья – лик моей отравы

стремит родник в безвестные края.

 

Но нет, не медли, ключ! Не расслабляй

тугих поводьев быстрины студеной.

Любимый образ до морских пучин

 

неси неколебимо, и пускай

пред ним замрет коленопреклоненный

с трезубцем в длани мрачный властелин.

 

 

* * *

 

Как зерна хрусталя на лепестках

пунцовой розы в миг рассветной рани

и как пролившийся по алой ткани

искристый жемчуг, светлый и впотьмах,

 

так у моей пастушки на щеках,

замешанных на снеге и тюльпане,

сверкали слезы, очи ей туманя,

и всхлипы солонили на устах;

 

уста же были горячи как пламень

и столь искусно исторгали вздохи,

что камень бы, наверно, их не снес.

 

А раз уж их не снес бы даже камень,

мои дела и вовсе были плохи:

я – воск перед лицом девичьих слез.

 

 

* * *

 

От горьких вздохов и от слез смущенных,

исторгнутых душой, лишенной сна,

влажны стволы, листва сотрясена

седых дерев, Алкиду посвященных.

 

Но заговором ветров возмущенных

листва от гнета вздохов спасена,

и влага слез в стволах потаена –

уже ни слез, ни вздохов укрощенных.

 

Мой нежный лик и тот расстался с данью

очей моих – она бесплотной дланью

тьмы – или ветра – стерта потому,

 

что ангелица, дьявольски земная,

не верит мне: горька тщета двойная –

вздыхать на ветер и рыдать во тьму!

 

 

* * *

 

Я пал к рукам хрустальным; я склонился

к ее лилейной шее; я прирос

губами к золоту ее волос,

чей блеск на приисках любви родился;

 

я слышал: в жемчугах ручей струился

и мне признанья сладостные нес;

я обрывал бутоны алых роз

с прекрасных уст и терний не страшился,

 

когда, завистливое солнце, ты,

кладя конец любви моей и счастью,

разящим светом ранило мой взор;

 

за сыном вслед пусть небо с высоты

тебя низринет, если прежней властью

оно располагает до сих пор!

 

 

* * *

 

Пока руно волос твоих течет,

как золото в лучистой филиграни,

и не светлей хрусталь в изломе грани,

чем нежной шеи лебединый взлет,

 

пока соцветье губ твоих цветет

благоуханнее гвоздики ранней

и тщетно снежной лилии старанье

затмить чела чистейший снег и лед,

 

спеши изведать наслажденье в силе,

сокрытой в коже, в локоне, в устах,

пока букет твоих гвоздик и лилий

 

не только сам бесславно не зачах,

но годы и тебя не обратили

в золу и в землю, в пепел, дым и прах.

 

 

* * *

 

В озерах, в небе и в ущельях гор

зверь, рыба или птица – тварь любая,

заслышав плач мой, внемлет, сострадая,

беде, меня томящей с давних пор,

 

и даже если горе и укор

вверяю я ветрам, когда сухая

жара придет, всю живность увлекая

в тень рощ, в глубины рек, в прохладу нор,

 

то всякий зверь, в окрестности живущий,

бредет за мной, дыханье затая,

оставив лоно вод, луга и кущи,

 

как будто эти слезы лил не я,

а сам Орфей – настолько всемогущи

его печаль и нега, боль моя.

 

 

* * *

 

Кость Ганга, мрамор Пароса, блестящий

эбен и золотую филигрань,

сапфир, с Востока привезенный в дань,

мельчайший бисер и рубин горящий,

 

диковинный янтарь, хрусталь слепящий

и тонкую серебряную скань

если бы взял в божественную длань

ваятель, в благодатный век творящий,

 

и, воедино сплавив их, достиг

неслыханных красот в своем дерзанье,

то разве б он сумел их сплавить так,

 

чтоб, как под солнцем воск, не сникло вмиг

под взглядом глаз твоих его созданье,

о Клори дивная, мой сладкий враг?

 

 

* * *

 

Зовущих уст, которых слаще нет,

их влаги, обрамленной жемчугами,

пьянящей, как нектар, что за пирами

Юпитеру подносит Ганимед,

 

страшитесь, если мил вам белый свет:

точно змея меж яркими цветами

таится между алыми губами

любовь, чей яд – источник многих бед.

 

Огонь пурпурных роз, благоуханье

их бисерной росы, что будто пала

с сосцов самой Авроры, – все обман;

 

не розы это – яблоки Тантала,

они нам дарят, распалив ягеланье,

лишь горький яд, лишь тягостный дурман.

 

 

* * *

 

Не столь смятенно обойти утес

спешит корабль на пасмурном рассвете,

не столь поспешно из‑под тесной сети

на дерево пичугу страх вознес,

 

не столь – о Нимфа! – тот, кто вышел бос,

стремглав бежит, забыв про все на свете

от луга, что в зеленом разноцветье

ему змею гремучую поднес,–

 

чем я, Любовь, от взбалмошной шалуньи,

от дивных кос и глаз ее желая

спастись, стопам препоручив испуг,

 

бегу от той, кого воспел я втуне.

Пускай с тобой пребудут, Нимфа злая,

утес, златая сеть, веселый луг!

 

 

* * *

 

Вы, о деревья, что, над Фаэтоном

еще при жизни столько слез пролив,

теперь, как ветви пальм или олив,

ложитесь на чело венком зеленым,–

 

пусть в жаркий день к тенистым вашим кронам

льнут нимфы любострастные, забыв

прохладный дол, где, прячась под обрыв,

бьет ключ, и шелестит трава по склонам,

 

пусть вам целует (зною вопреки)

стволы (тела девические прежде)

теченье этой вспененной реки;

 

оплачьте же (лишь вам дано судьбой

лить слезы о несбыточной надежде)

мою любовь, порыв безумный мой.

 

 

* * *

 

О Кордова! Стобашенный чертог!

Тебя венчали слава и отвага.

Гвадалквивир! Серебряная влага,

закованная в золотой песок.

 

О эти нивы, изобилья рог!

О солнце, источающее благо!

О родина! Твои перо и шпага

завоевали Запад и Восток.

 

И если здесь, где средь чужого края

течет Хениль, руины омывая,

хотя б на миг забыть тебя я смог,

 

пусть грех мой тяжко покарает рок:

пускай вовеки не узрю тебя я,

Испании торжественный цветок!

 

 

* * *

 

Величественные слоны – вельможи,

прожорливые волки – богачи,

гербы и позлащенные ключи

у тех, что так с лакейским сбродом схожи,

 

полки девиц – ни кожи и ни рожи,

отряды вдов в нарядах из парчи,

военные, священники, врачи, судейские,–

от них спаси нас, боже! –

 

кареты о восьмерке жеребцов

(считая и везомых и везущих),

тьмы завидущих глаз, рук загребущих

 

и веющее с четырех концов

ужасное зловонье… Вот – столица.

Желаю вам успеха в ней добиться!

 

 

НА ХРИСТОВО РОЖДЕНИЕ

 

Повиснуть на кресте, раскинув длани,

лоб в терниях, кровоточащий бок,

во славу нашу выплатить оброк

страданьями – великое деянье!

 

Но и твое рождение – страданье

там, где, великий преподав урок –

откуда и куда нисходит бог,–

закут не застил крышей мирозданье!

 

Ужель сей подвиг не велик, господь?

Отнюдь не тем, что холод побороть

смогло дитя, приняв небес опеку,–

 

кровь проливать трудней! Не в этом суть:

стократ от человека к смерти путь

короче, чем от бога к человеку!