Неприглядности, и мне стыдно за себя и за все то, что перед ней существует.

ОНА не существует. Даже зло берет: вздумай я сейчас вскочить, сорвать

Пластинку с патефона, разбить ее, до НЕЕ мне не добраться. Она всегда за

Пределами -- за пределами чего-то: голоса ли, скрипичной ли ноты. Сквозь

Толщи и толщи существования выявляется она, тонкая и твердая, но когда

Хочешь ее ухватить, наталкиваешься на сплошные существования, спотыкаешься о

Существования, лишенные смысла. Она где-то по ту сторону. Я даже не слышу ее

-- я слышу звуки, вибрацию воздуха, которая дает ей выявиться. Она не

Существует -- в ней нет ничего лишнего, лишнее -- все остальное по отношению

К ней. Она ЕСТЬ.

Я тоже хотел БЫТЬ. Собственно, ничего другого я не хотел -- вот она,

Разгадка моей жизни; в недрах всех моих начинаний, которые кажутся

Хаотичными, я обнаруживаю одну неизменную цель: изгнать из себя

Существование, избавить каждую секунду от жировых наслоений, выжать ее,

Высушить, самому очиститься, отвердеть, чтобы издать наконец четкий и точный

Звук ноты саксофона. Можно даже облечь это в притчу: жил на свете бедняга,

Который по ошибке попал не в тот мир, в какой стремился. Он существовал, как

Другие люди, в мире городских парков, бистро, торговых городов, а себя хотел

Уверить, будто живет где-то по ту сторону живописных полотен с дожами

Тинторетто и с отважными флорентийцами Гоццоли, по ту сторону книжных

Страниц с Фабрицио дель Донго и Жюльеном Сорелем, по ту сторону патефонных

Пластинок с протяжной и сухой жалобой джаза. Долго он жил так, дурак

Дураком, и вдруг у него открылись глаза, и он увидел, какая вышла ошибка, --

И случилось это, когда он как раз сидел в бистро перед кружкой теплого пива.

Он поник на своем стуле, он подумал: какой же я дурак. И в этот самый миг по

Ту сторону существования, в том, другом мире, который видишь издалека, но к

которому не дано приблизиться, заплясала, запела короткая мелодия: "Будьте

такими, как я, страдайте соразмерно".

Some of these days,

You'll miss me honey, --

Поет голос.

В этом месте на пластинке, наверно, царапина, потому что раздается

Странный шум. И сердце сжимается -- ведь это легкое покашливание иглы на

Пластинке никак не затронуло мелодии. Она так далеко -- так далеко за

Пределами. И это мне тоже понятно: пластинка в царапинах, запись стирается,

Певица, быть может, умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за

Пределами того, что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не

Имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые со дня на день

Искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти, мелодия остается прежней,

Молодой и крепкой, словно беспощадный свидетель.

Голос умолк. Пластинка еще немного пошуршала, потом остановилась.

Сбросив докучливое наваждение, кафе жует, пережевывает довольство

Существованием. Хозяйка раскраснелась, она бьет своего нового дружка по его

Пухлым белым щекам, но румянца на них вызвать все равно не удается. Щеки

Мертвеца. А я оцепенел, я почти дремлю. Через четверть часа я буду уже в

Поезде, но об этом я не думаю. Я думаю о бритом американце с густыми черными

Бровями, который задыхается в пекле на двадцать первом этаже американского

Небоскреба. Небо над Нью-Йорком полыхает, синее небо в огне, громадные

Желтые языки пламени лижут нью-йоркские крыши; бруклинские мальчишки в

Плавках лезут под струи поливальных шлангов. Сумрачная комната на двадцать

Первом этаже раскалена. Чернобровый американец вздыхает, отдувается, по его

Щекам стекает пот. Он сидит за своим пианино в одной рубашке без пиджака; во

рту у него вкус дыма, а в голове смутный призрак мелодии "Some of these

days". Через час придет Том с плоской флягой на боку. Тогда они оба,

Плюхнувшись в кожаные кресла, будут хлестать водку, небесное пламя обожжет