Вдруг здание исчезло, осталось позади, ящик заполнился живым серым светом,

Свет расползается вширь с неумолимой правотой -- это небо; сквозь стекла

Видны новые и новые толщи неба; трамвай взбирается на холм Элифар, с двух

Сторон открылся широкий обзор: справа -- до самого моря, слева -- до

аэродрома. Курить запрещается даже сигареты "Гитана".

Я опираюсь рукой на сиденье, но тут же отдергиваю руку -- эта штуковина

Существует. Вещь, на которой я сижу, на которую я оперся рукой, называется

Сиденье. Они нарочно все сделали так, чтобы можно было сидеть: взяли кожу,

Пружины, ткань и принялись за работу, желая смастерить сиденье, а когда

Закончили, получилось вот ЭТО. Они принесли это сюда, вот в этот ящик, и

Теперь ящик катится, качается, и стекла в нем дрожат, и в своей утробе он

Несет эту красную штуку. Да это же скамейка, шепчу я, словно заклинание. Но

Слово остается у меня на губах, оно не хочет приклеиться к вещи. А вещь

Остается тем, что она есть со своим красным плюшем, который топорщит тысячу

Мельчайших красных лапок, стоящих торчком мертвых лапок. Громадное

Повернутое кверху брюхо, окровавленное, вздутое, ощерившееся всеми своими

Мертвыми лапками, брюхо, плывущее в этом ящике, в этом сером небе, -- это

вовсе не сиденье. С таким же успехом это мог бы быть, к примеру, издохший

Осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом

Кверху, плывет по большой, серой, широко разлившейся реке, а я сижу на брюхе

Осла, спустив ноги в светлую воду. Вещи освободились от своих названий. Вот

Они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще

Говорить о них что-нибудь. Я среди Вещей, среди не поддающихся наименованию

Вещей. Они окружили меня, одинокого, бессловесного, беззащитного, они подо

Мной, они надо мной. Они ничего не требуют, не навязывают себя, просто они

Есть. Между подушкой сиденья и деревянной стенкой проходит узенькая, темная

Линия, она бежит вдоль сиденья с таинственным и проказливым видом, ни дать

Ни взять -- улыбка. Я прекрасно знаю, что это не улыбка, но она существует,

Она бежит под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо

Держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами,

Останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится, как смутное

Воспоминание об улыбке, как полузабытое слово, от него остался в памяти

Только первый слог, и самое лучшее -- отвести глаза и думать о чем-нибудь

другом, например об этом человеке, полулежащем на скамье вон там, против

Меня. У него голова цвета глины и голубые глаза. Вся правая часть его тела

Обмякла, правая рука приклеилась к телу, правая часть едва жива, живет с

Трудом, живет скаредно, словно ее разбил паралич. Но зато на левой стороне

Паразитирует крохотная, быстро распространяющаяся язва существования; вот

Рука дрогнула, вот она поднялась, на ее конце -- распрямленная кисть. А

Теперь дрогнула и кисть, и когда она оказалась на уровне черепа, один из

Пальцев вытянулся и стал скрести ногтем волосатую кожу. В правом углу рта

Появилось что-то вроде сладострастной гримасы, левая сторона остается

Мертвой. Вздрагивают стекла, вздрагивает рука, скребет и скребет ноготь, под

Неподвижными глазами кривится в улыбке рот, и человек терпит, не замечая,

Крохотное существование, которым набухла его правая сторона и которое, чтобы

Воплотиться, позаимствовало его правую руку и правую щеку. Кондуктор

преграждает мне путь:

-- Подождите остановки.

Но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. Больше я вынести не

Мог. Не мог вынести навязчивую близость вещей. Я толкаю калитку, вхожу,

Пушинки существования вспархивают ввысь и усаживаются на ветках. Теперь я

Знаю, где я -- я в городском парке. Падаю на скамью между громадными черными

Стволами, между черными узловатыми руками, которые тянутся к небу. Дерево

Скребет землю под моими ногами черным когтем. Мне бы так хотелось