Нечего, А наложить на себя руки не хватит духу.

Тридцать лет! И 14 400 франков ренты. Каждый месяц стриги себе купоны.

Но ведь я еще не старик. Дали бы мне что-нибудь делать, все равно что...

Нет, лучше думать о чем-нибудь другом, потому что сейчас я ломаю комедию

перед самим собой. Я ведь прекрасно знаю, что ничего делать не хочу:

Что-нибудь делать -- значит создавать существование, а его и без того

Слишком много.

По правде сказать, мне просто не хочется выпускать из рук перо, похоже,

Надвигается приступ Тошноты, а когда я пишу, мне кажется, я его оттягиваю.

Вот я и пишу что в голову придет.

Мадлена, которая хочет доставить мне удовольствие, кричит издалека,

показывая на пластинку:

-- Ваша пластинка, мсье Антуан, та, что вы любите, хотите послушать

Последний разок?

-- Пожалуйста, если вам нетрудно.

Я говорю это из вежливости, в данную минуту у меня нет охоты слушать

Джаз. Впрочем, послушаю -- ведь, как справедливо говорит Мадлена, это в

Последний разок: пластинка очень старая, слишком старая даже для

Провинциального города, в Париже я ее не найду. Сейчас Мадлена поставит ее

На патефон, она завертится, стальная игла запрыгает, заскребет по бороздкам,

А потом, когда они по спирали приведут ее к центру пластинки, все кончится,

хрипловатый голос, поющий "Some of these days", умолкнет навсегда.

Началось.

Подумать только, есть глупцы, которые ищут утешения в искусстве. Вроде

моей тетки Бижуа: "Прелюдии Шопена так поддержали меня, когда умер твой

дядя". И концертные залы ломятся от униженных и оскорбленных, которые,

Закрыв глаза, тщатся превратить свои бледные лица в звукоулавливающие

Антенны. Они воображают, будто пойманные звуки струятся в них, сладкие и

Питательные, и страдания преобразуются в музыку, вроде страданий молодого

Вертера; они думают, что красота им соболезнует. Кретины.

А ну-ка, пусть скажут мне, сострадательна ли, по их мнению, вот эта

Музыка. Еще совсем недавно я был весьма далек от блаженства. На поверхности

Я механически делал подсчеты. А под ними в стоячей воде загнивали неприятные

Мысли, которые облеклись в форму несформулированных вопросов, немого

Удивления и ни днем ни ночью не оставляют меня. Мысли об Анни, о моей

Неудавшейся жизни. А в самых глубинах Тошнота -- робкая, как занимающийся

Рассвет. Но в то мгновение музыки не было, я был угрюм и спокоен. Все

Окружавшие меня предметы были сделаны из той же материи, что и я сам, -- из

Своего рода гаденького страдания. Мир вне меня был так уродлив, так уродливы

Грязные кружки на столиках, коричневые пятна на зеркале и на переднике

Мадлены, и любезная физиономия толстяка, любовника хозяйки, так уродливо

Само существование мира, что я чувствовал себя в своей тарелке, в своей

Семье.

Но вот зазвучал голос саксофона. И мне стыдно. Родилось маленькое

Победоносное страдание, страдание-образец. Четыре ноты саксофона. Они

повторяются снова и снова и будто говорят: "Делайте как мы, страдайте

СОРАЗМЕРНО". Ну да! Само собой, я хотел бы страдать именно так, страдать

Соразмерно, без снисхождения, без жалости к себе, с такой выжженной

Чистотой. Но чем я виноват, что пиво на дне моей кружки теплое, что на

Зеркале коричневые пятна, что я лишний, что даже самое искреннее мое

Страдание, самое сухое, тяжелеет, и волочится, и плоть у него избыточна,

Хотя кожа обвисла, как у морского слона, а глаза у него влажные,

Трогательные, но при этом отвратительные? Нет, ее никак не назовешь

Сострадательной, эту крупицу алмазной нежности, которая кружит над

Пластинкой и слепит меня. Ни даже иронической -- она бодро кружит, занятая

Только собой: как коса, вонзилась она в пошлое панибратство мира и кружит

Теперь, а всех нас: Мадлену, толстяка, пятнистое зеркало, пивные кружки,

Всех нас, отдавшихся существованию, -- ведь мы же были среди своих, только

Среди своих, -- она застигла во всей нашей будничной, разболтанной