Выход из берегов. Талант. Тормоза

В чем главная разница между эмоционально-волевым и аффективным?

1. В степени. Степень определяет новое качество. Свобода должна быть и тут и там, но тут свобода с тормозами, а там без тормозов; отсюда — одно поверхностное, другое — глубокое.

2. В механизме. Нагревание и сковородка (тоже: магнит и свинчатка).

3. Пассивность и активность.

«Выход из берегов» — это то, о чем может и должен мечтать актер какого угодно типа. «Выход из берегов» — это переход от искусства к художеству, к состоянию если не высшей, то, во всяком случае, высокой степени творчества,

где все способности гармонично синтезируются и вступают в согласную единовременную работу.

Душевные механизмы аффективного (если они не испорчены, как только что говорили) таковы, что «выход из берегов», со всеми присущими этому состоянию неожиданностями, совершается очень легко.

У эмоционально-волевого, при той душевной технике, какая существует сейчас, этот переход очень отодвигается. Кроме того, анализ и разложение роли на мельчайшие куски, кусочки и крупинки тоже не может способствовать слиянию. Надо признаться в большем: если оно все-таки, иногда, происходит, то происходит вопреки этому неумеренному копанию и застреванию в мелочах, происходит силою таланта и актерского инстинкта, который умудряется отделаться от вредной анатомической работы и кропательства и торкнуть, лишь только возможно, в сторону синтеза и творчества (как волка ни корми — он все

в лес смотрит).

Если же исключить это самопроизвольное (разрушающее, в сущности, предварительную работу) вмешательство таланта и инстинкта, мы увидим то, что обычно и видим: никакого «выхода из берегов» у эмоционально-волевого обычно не наблюдается. При существующей пока технике (творческой) это почти ведь и невозможно.

Дело в том, что творческое состояние эмоционально-волевого значительно отличается от творческого состояния аффективного. Потому что самый аппарат его отличается.

Пусть эмоционально-волевой чуток и отзывчив, но у него есть все-таки целая система тормозов, которые мешают доходить до него как следует всем внешним впечатлениям. Он смотрит на жизнь, он видит ее, но видит как бы из окна. Между ним и жизнью крепкое стекло. Там за окном, может быть, гроза... Она может казаться ему огромной, но... не завладевает им вполне и безраздельно.

Он, возможно, и попробует вызвать у себя высокие, бурные чувства, огромные для него, но, как умный человек и чуткий художник, он сразу увидит, что из него при этом идет одна фальшь, одно «старание», один «нажим», что это все неправда, неправда, потому что фактически он этого ничего не чувствует, и, как умный же человек, додумает до конца (эту мысль), это свое положение.

Он истинный художник и знает, что только художественная правда нужна в настоящем искусстве, только она имеет в нем абсолютную ценность. Поэтому требует от себя именно правды.

То, что ему нарисовалось в начале, при чтении пьесы оказалось не под силу. А он не такой, чтобы взваливать себе на плечи непосильную тяжесть и не понимать глупости своего положения. Поэтому, «как ему ни грустно»,

идет на компромисс: он отказывается от первоначальной, мелькнувшей в воображении картины, и несколько приближает к себе те мысли, те чувства и тот образ, какой написан автором (а вместе с этим, конечно, помимо всякого желания, и идею).

Кое-где он его урежет, сожмет... А чаще всего он поступает еще проще и хитроумнее: он «сажает автора в свой горшок». Знаете, как пальму сажают?

Тем более что в житейских буднях нечего думать об ощутительном восприятии, о безтормозности, пусть будет так, как бывает в жизни, в будничной жизни: с тормозами и урезками.

Неспособность «пустить себя» на ответную реакцию, неспособность быть настолько рискованным, храбрым и верящим, чтобы броситься, едва мелькнет вдали в глубокой темноте искра света, броситься во тьму на этот почти неуловимый призыв со всех ног и очертя голову, не помышляя о возможных опасностях, — наконец, неспособность обхватить всего сразу по единому намеку, — все это, вместе взятое, и заставило эмоционально-волевого разлагать по кускам, анализировать.

Но скажите, что такое синтез! Что это за процесс? Как он происходит?

Берут тысячу вещей, соединяют вместе, прилаживают друг к другу и получается то, что нужно?

Нет, творческий синтез это совсем другое.

Март. У нас, на севере — холода, морозы, снег до самых окон...

Но вот, с юга, по почте, приходит букетик подснежников... и в одно мгновение на вас нахлынет, вас захватит весна.

Маленький букетик из дюжины лиловых цветочков мигом преобразит в вашем представлении печальную окружающую картину (зимы), и вы услышите шум ручейков, увидите клочки влажной парной земли, вдохнете ароматный

воздух пробуждающейся ото сна природы, ощутите теплоту апрельского солнца — все сразу.

Не по частям, не одно за другим, а все сразу] Весна!

Это надо серьезно постичь, надо понять и надо ощутить: в творчестве рождается все сразу. Наша мысль, может быть, и не обхватывает всего, но оно есть, это все.

Как в желуде заключен весь огромный будущий вековой дуб, так в первой мысли, в первом ощущении заключена вся картина, творчески возникшая оттого, что мы взглянули на букетик весенних цветочков.

Как работа скульптора есть только попытка «освободить из камня того ангела, который заключен в нем» (Микеланджело), то есть увиделся, вообразился скульптором, так и в других искусствах — писательская, мыслительная, композиторская и актерская репетиционная работа (если она не компиляторская), есть попытка реализовать то, что мелькнуло перед душевным взором на мгновение ока. Мелькнуло, может быть, так явственно, отчетливо, и тогда автор никогда не бывает доволен своим произведением, ему кажется, что он только бледно и слабо передал, нацарапал (попытка воспроизвести) чудное видение (так было и с Рафаэлем, и с Микеланджело, и с Пушкиным).

«Неужели это вам нравится? — недоумевал Пушкин. — В моей голове это было гораздо лучше».

Но может мелькнуть туманно и неуловимо, как бы только «предчувствие»,— и тогда кажется, что первая идея была только первой, начальной, ничего интересного не обещающей ступенью, а на самом деле она была тем самым желудем, который хоть и кажется жалким желудем рядом

с огромным дубом, который вышел из него, но (ведь) именно в нем-то и заключался весь дуб целиком.