Можно начинать с формы, можно с содержания

 

Что же в творчестве появляется раньше: сначала содержание и за ним уже форма или наоборот — сначала форма, а затем в нее вкладывается содержание? Можно, пожалуй, сказать, что бывает и так, и эдак. Но это было бы верно по отношению к какому-то этапу, а не к самому началу творчества. Первая мелькнувшая идея — уже встреча формы и содержания. Все дальнейшее — только обнаружение (проявление) эмбриона

Чудесное взаимодействие между формой и содержанием

Режиссер с бойкой постановочной фантазией, прочитав пьесу, начинает представлять, искать, сочинять форму, в которой он будет воплощать ее. Остается только реализовать свои видения.

В художественном произведении, будь это живопись, роман, спектакль, форма настолько совершенно выражает всю глубину и все тонкости содержания, что другой нельзя себе представить.

Можно говорить отдельно о совершенстве формы и содержания, но самое главное не форма и не содержание, а нечто совсем другое: непостижимо чудесное взаимодействие между формой и содержанием.

Лежит груда пороха, а рядышком мирно тлеет головешка. Так может продолжаться долго, и ничего от этого не происходит...

А кинь-ка головешку в порох!

Вот это самое и делает художник в моменты творчества: сливает порох содержания с огнем формы.

Посмотреть на порох — ну что в нем? Так, сор какой-то. А на головешку? Вонь одна, залить поскорее, да и все тут.

А художник чует скрытые силы... чует сродство их и не может удержаться, чтобы не кинуть одно в другое!

Удивительно чутье этих скрытых сил!

 

Еще удивительнее способность угадать, что силы эти родственны.

А самое удивительное, это догадка, как соединить их, чтобы они ожили на вечные времена.

В этих-то трех и есть тайна художника.

В чем же тут дело? Дело в зарождении эмбриона.

Форма внешняя и внутренняя

 

Когда спектакль не производит достаточного впечатления и кажется скучным, может быть, дело не в слабости формы, а в том, что просто плохо играли?

Когда играют хорошо, то смотреть и слушать можно самую незатейливую «форму». Затейливость здесь не очень и нужна, наоборот, в этом случае она могла бы скорее помешать, отвлечь. В спектакле, в котором хорошо играют,

вступает в свои права другая «форма»: не внешняя, а внутренняя, не физическая, а психическая.

Жизнь и персонажи, описанные Львом Толстым, так красочны и выразительны, мы представляем все так ясно и отчетливо, как будто видим их перед собой.

Персонажи Достоевского наоборот — мы не знаем, как они одеты, не можем ручаться, что видим их внешность, рост, и представляем каждый по-своему обстановку, в которой происходит действие... Можно ли на этом основании сказать, что для Достоевского форма — ничто?

Дело в том, что у Достоевского главенствует форма внутренняя, психологическая его героев, а у Толстого физическое, внешнее занимает далеко не последнее место.

И вот, в зависимости от того, где лежит центр тяжести, на внутреннем или на внешнем, на психическом или на физическом, — и являются на свет спектакли с яркой театральностью, театральной формой или со скупой, но насыщенной и перенасыщенной жаром чувства и глубиной мысли.

Которые из них лучше? Разве это вопрос?

Я не говорю о спектаклях просто скучных, плохих, где и форма и содержание воображаемые.

Исполнители или режиссер думают, что их форма выражает одно, а на самом деле это только в их воображении: зритель чувствует совсем другое. Или они думают, что содержание преподносимого ими очень глубоко и важно,

а зритель только недоумевает и скучает. Кто-нибудь из двух здесь, ясное дело, не прав. Конечно, режиссеру или актеру приятнее думать, что прав он, а не понимают его потому, что не доросли. Не доросли или переросли, не стоит об этом говорить. Помнить надо только одно - если художественное произведение требует объяснения, комментария и особых ключей для открытия его сокровищ, если само по себе оно не производит действия и

впечатления, — оно просто не художественно.

Художественное тем и сильно, что действует одним своим появлением. Всякие критики или разборы только мешают: у меня отозвалась на него моя струна, она звучит, она стонет, оставьте меня в покое и не навязывайте мне своих суждений. Мои хоть и меньше, да мои. Пусть ваши волнуют вас, дайте моим волновать меня.

Глубокий, могучий автор найдет путь к моему сердцу, к моим тайникам и глубинам, он заволнует, всколыхнет меня. Если же не волнует, значит, недостаточно силен и искусен в своем деле, значит, ему нужна подмога — критик, который бы указал, разжевал мысли, запрятанные и засоренные другими, бросающимися в глаза и более выпуклыми вещами.

Если мысль сама по себе не действует, а надо ее раскопать

да вытащить насильно, так есть ли она?

Каждая новая форма — есть новое содержание

Возьмите какую-нибудь хорошую классическую пьесу.

Ее можно очень толково, очень грамотно играть. Если она хороша сама по себе, будет приятно ее смотреть, приятно прослушать.

Если же актеры талантливы, если увлекутся, загорятся творческим огнем, то пьеса заволнует и произведет большое впечатление.

Для этой же пьесы можно найти и другую форму. Авторские заметки по поводу декораций, обстановки, костюмов и мизансцен могут не удовлетворить режиссера, ему, после прочтения текста пьесы, может представиться что-нибудь другое, более красочное, более сочное, более выразительное.

Когда режиссер видит форму, когда фантазия подсказывает ему ее, интересную, своеобразную, то не новое ли содержание он видит? Тема, фабула пьесы, то есть некоторая условно говоря, часть содержания может быть одна и та же, но другую «часть» содержания, ритмы, атмосферу, настроение, оттенки, а часто и саму идею пьесы режиссер игнорирует.

И, находя новые ритмы, новую атмосферу, новые оттенки и детали, дает, в сущности, другое содержание. Это факт, мимо которого большею частью проходят, когда говорят о новой форме — речь идет, в сущности, о новом содержании, о новой пьесе.