Как вдруг Над ним нависла чья-то тень.

Заметив это не сразу, он вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. Выпрямившись одним рывком, перепуганный студент по инерции попятился назад, оказавшись едва ли не по колено в воде, но, кажется, даже не заметил этого.
Перед ним стояла высокая стройная женщина, облачённая в алое вечернее платье с пышной юбкой, волочащейся по песку. Талию стягивал тугой корсет, украшенный бисером и кружевами. На хрупкие плечи была накинута бардовая шаль. Подобный наряд можно было встретить разве что в музее. Огненно-красные, под цвет наряда, длинные волосы забраны в неряшливую косу, перекинутую через плечё. Аккуратная чёлка обрамляет бледное, будто у покойницы лицо. В руках женщина держит чёрный зонтик-трость, укрывающий её от солнечного света:
- Что с вами, молодой человек? – приветливо улыбнулась она. – вы словно приведение увидели.
Какой голос… тихий и бархатный, ласкающий слух, вязкий, будто патока.
Сердце колотилось так часто, что воздуха не хватало. Казалось, ещё чуть-чуть и оно вырвется из груди. Рассудок буквально вырубился, потому с подборкой слов возникли некоторые затруднения. Паренёк лишь обескуражено захлопал вытаращенными глазами:
- Я… это… для натюрморта моей подруги… я хотел достать череп и… - зачем-то начал оправдываться он.
При лучшем рассмотрении кожа незнакомки показалась вполне здорового цвета. Первоначальному впечатлению виной была тень от зонтика. Немного эксцентричная особа вышла прогуляться на пляж и только.
Паренёк покосился в сторону ожидавшей подруги, которая так и застыла на месте, зажав рот ладонью, что бы не орать. Наверняка её разыгравшееся воображение посетила та же самая мысль, что и парня. Будто та самая женщина. Из легенды:
- Не стоит тревожить усопших из-за таких пустяков.
Её взгляд был настолько пронзителен, что становилось не по себе. Угрожала ли она? Что за сумасшедшая???
- Извините. – торопливо выпалил паренёк и метнулся в сторону, позабыв обо всём на свете.
Не прошло и минуты, как он, только пятками сверкая, поднялся к подруге, схватил её за запястье и практически бегом скрылся из виду за зарослями кустарника и невысоких деревьев. Женщина же так и осталась стоять на месте, провожая студентов насмешливым, чуть прищуренным взглядом, таким безмятежным и совершенно беззлобным. После она обернулась к необычному скелету, погребённому в песке под рябью накатывающих волн, и тихо запела:
- Requiem aeternam dona eis, Domine, Et lus perpetualuceat eis. Te deced hymnus, Deus, In Sion, Et tibe reddetur votum in Jerusalem…

девяносто семь лет назад - **45 год
… Exaudi orationem meam, Ad te omnis caro veniet. Requiem aeternam dona eis, Domine, Et lus perpetua luceat eis. – будто на последнем издыхании пел низкий женственный голос под затрагивающую сердце бессмертную музыку, написанную Вольфгангом Амадеем Моцартом века назад. Это было последним и незавершённым его произведением.

Наушники были старенькие и портили звучание хрипом слабых динамиков, а дисковому плееру так и вовсе шёл четвёртый год. Вот что значит качественная вещь – даже спустя такой срок служит на совесть. Знает, наверное, что замену хозяин не потянет.

Весеннее, уже не такое знойное солнце лениво скатывалось за линию горизонта, одаривая окраину Столицы последними на сегодня согревающими лучами. С крыши одиннадцатиэтажки, каких на районе было всего три, открывался прекрасный вид. Небо было чистым, смешивая в себе лазурно – багровые краски, принося в изнурённое очередным бестолковым днём сознание призрачное ощущение покоя и надежду на то, что день завтрашний сложится более удачным образом.
Час был непоздний, но жители окраин давно заперли двери своих квартир, не рискуя высовываться на улицу без особой надобности, да и комендантский час уже недалеко.
Раньше, всего каких-то десять лет назад, областью правила «голубая кровь», а узды правления передавались от отца к сыну. Монархия возродилась неожиданно, и несколько поколений всё шло гладко. Но вскоре «простых смертных», не обозначенных благородным родом, этот факт начал оскорблять. Ведь, даже при наличии хорошего финансового состояния и таланта, но не имея знатной фамилии, добиться всеобщего признания и успеха было невозможным. Революция назревала ещё задолго до решающего удара, потому никого не удивила. В процессе гражданского переворота все благородные семьи были истреблены, и теперь у власти стоял человек, когда-то служивший при дворе губернатора. Из грязи в князи – если можно так выразиться. Начав со Столицы, он взялся за наведение «порядка» и в других городах, в соседних областях, завоёвывая территории и подчиняя своим законам. За малейшее неповиновение людей арестовывали, бросая гнить в концлагерях, или расстреливали на месте. И если изначально он представлялся «крепостным» спасением от аристократической тирании, то сейчас сам стал тираном…
Он всё ещё помнил то время, когда всё было иначе. Лоял Эйбриан – единственный выживший из носителей сей благородной фамилии, единственный законный наследник губернатора. Но сейчас память начинала подводить его, и былое прошлое представлялось далёким сном, не своим даже, а пересказанным кем – то из знакомых…
Лоял сидел на бетонном паребрике крыши одной из высоток, закинув ногу на ногу, и карандашом делал в альбоме наброски столичной окраины под заходящим солнцем. Получалось профессионально, будто этот человек рождён был для того, что бы стать художником. Прорисованы мелкие детали, вплоть до мужчины из соседнего здания, вышедшего на балкон покурить.
Лоял выглядел очень мрачно. Слишком бледный, слишком хмурый, слишком весь в чёрном. Белоснежные волосы, свидетельствующие о благородной крови, в тугом хвосте стягивала чёрная лента. Пряди отросшей чёлки спадали на утончённое лицо. Голубые глаза, подобные пламени газовой зажигалки, сосредоточенно следили за мягкими движениями карандаша. Рядом лежала зачехлённая катана, ставшая для него чем-то святым. Но всё это не он. Стиль одежды, причёска, рисование, оружие, даже некоторые манеры поведения – это лишь тень другого человека, бессознательное стремление скопировать его образ.
Лоял ненавидит его. Да нет, не в ненависти дело. И даже не в чести. Но пока сердце того человека бьётся, Лоял не сможет спать спокойно. Он одержим тем, чьей копией стал и ничего не может с собой поделать. В его жизни больше ничего не осталось, кроме единственной маниакальной страсти – фантазий о том, как однажды, и это непременно случится, он уничтожит столь ненавистного им и любимого Фюрера. Но сейчас не время. И пока в его распоряжение лишь возможность отвлечься на пару часов для создания очередного бестолкового рисунка, который по завершению он скомкает и выбросит.
Неожиданно песня оборвалась на полуслове. Экран плеера погас. Батарейка села. Лоял угнетённо вздохнул, вытащив наушники, и продолжил рисовать.

Когда окончательно стемнело, воздух совсем остыл. Опавшие листья тоскливо шуршали под ногами, сухие ветви многовековых дубов скрипели, навевая тревогу, заставляя то и дело оборачиваться назад. Врят ли. Он ушёл уже слишком далеко – его не догонят. Да и была ли погоня? Может, никто и не заметил его пропажи.
По пятам следовала чёрная кошка, не поспевая за быстрыми шагами, и протяжно мяукала, напоминая о себе, словно упрашивая подождать:
- Брысь!
Он резко обернулся, топнув ногой, что бы спугнуть навязчивую спутницу. Но кошка лишь остановилась, пристально посмотрев на хозяина, и вновь мяукнула:
-Возвращайся! Тебе со мной нельзя!
Кацэ - мальчишка не старше двенадцати лет, буравил кошку строгим взглядом, но та слушаться не собиралась. Настойчиво мяукнув, она шагну к нему:
-Возвращайся, кому сказано?!
Зелёная куртка была явно велика и практически висела на тощем телосложении. Шарф грубой вязки в чёрно - красную несколько раз обматывал шею, но даже при этом – будучи очень длинным – доставал до пояса. Чёрные, как уголь, волосы, судя по всему давно не чёсанные, неряшливо торчали во все стороны. На лоб выбивалась причудливая поседевшая прядь. И строгие, слишком много повидавшие, глаза очень редкого для нынешнего времени голубого цвета. Неряшливый, бомжеватого вида, ребёнок один – ну разве что в сопровождение кошки – в лесу под покровом надвигающейся ночи. У любого, кто встретился бы ему на пути, возникли вопросы.
Он попятился назад, после чего резко развернулся и побежал вперёд по вытоптанной лесной тропинке, усыпанной багрово– золотыми листьями. Его деревня осталась далеко позади и он больше туда не вернётся. Никогда – никогда. И всё, что ему пришлось пережить там – там и останется. Мальчик не будет вспоминать ни о строгой хозяйке, ни о её бесчеловечных наказаниях за малейшую оплошность… может быть, он вспомнит о дедушке, который был так добор к нему и всегда помогал.
Он был совсем старым… Хозяйка дождаться не могла, когда же он наконец умрёт. Пользы от него уже не было – одни затраты…
Бежать в тяжёлых сапогах, которые ещё и велики на несколько размеров, было тяжело. Мальчик спотыкался, но бежал дальше, рукавом вытирая слёзы, и злился. На самого себя за то, что плачет.
О смерти дедушки он узнал лишь сегодняшним утром… Фактически, именно старик являлся хозяином небольшой сельскохозяйственной фермы, на которой жил и работал Кацэ, но его дочь давно заправляла порядками самостоятельно. Она была жестокой и требовательной, а у Кацэ – абсолютного сироты, ни разу не видевшего своих родителей, которого хозяйка забрала из приюта – не было иного выбора, кроме как терпеть и беспрекословно подчиняться. Иными словами на ферме он был всего лишь рабом, ведь даже собственная жизнь ему не принадлежала. Всё произошло так – Кацэ родился за пару лет до начала Великой Гражданской Революции, младенцем его оставили на крыльце приюта, очень бедного в то время. Губернатора, чей род позже был полностью истреблён, не интересовали условия жизни горожан, а дети в приюте голодали, их буквально нечем было кормить, так как правитель не выделял финансирование на их содержание. В самые ужасные дни случалось и такое, что умерших от запущенной простуды или других осложнений сирот не придавали земле, а в тайне от других детей скармливали им же. У воспитателей просто не было иного выбора. Здание трещало по швам от переизбытка брошенных детей. Когда царствовала «голубая кровь» рожать действительно было страшно, женщины убивали своих нежеланных отпрысков, не имея возможности не на аборт, не на поддержание даже собственной жизни. Кацэ поначалу считал, что ему посчастливилось, когда его и ещё двух мальчишек усыновила женщина, главенствующая на ферме, но с первых же дней его новой жизни стало ясно, куда он попал. Хозяйка никогда не относилась к ним, как к детям, не проявляла и малейшей снисходительности. В сиротах она видела лишь рабочую силу, оплачиваемую едва ли сносным питанием и крышей над головой, часто избивала своих подопечных, в наказание лишала обеда. Практически крепостное право. Ничего не изменилось и после того, как наступила эра новой власти. Фюрер, истребивший знать и ставший новым правителем после губернатора, относился к своим людям с большей внимательностью и уважением, но за это и спрашивал по полной мере. Если раньше фермы работали сами на себя и обогащались, то в годы войны все частные предприниматели были вынуждены отдавать практически весь свой урожай военным, дабы поддержать Столицу. Не исключением была и ферма хозяйки Кацэ. Подчинение и страх перед Фюрером сделали её ещё более злой и безжалостной по отношению к рабочим. Кацэ терпел. Всё терпел, ведь у него не имелось иных перспектив, и утешения дедушки помогали держаться. А сегодня по чистой случайности Кацэ довелось подслушать разговор хозяйки и её так называемого секретаря. Дедушка не разрешил бы, но сейчас, когда он умер, мальчика решили продать. На органы, извращенцу – хозяйку подробности не волновали. Она сказала, мол убытков от него больше, чем пользы. Тогда проживание в качестве земледельческого работника показалось Кацэ великим счастьем в соотношении с тем, что могло его ожидать. Решив не дожидаться своей будущей участи, он убежал в тот же момент.
*******
Выбившись из сил, мальчик едва перебирал заплетающимися ногами. Впереди замаячили огни соседней деревни. Неужели он действительно преодолел такое расстояние? Окружающий лес становился всё реже, пока вовсе не сошёл на нет, и частые деревья уступили место невысоким кустарникам. На самой окраине стояла подкосившаяся домушка, больше похожая на сарай. Судя по всему - брошенная. До неё оставалось совсем недалеко.
Над головой сгущались тучи. Где – то, пока ещё вдалеке, ночное небо озаряли вспышки молнии, сопровождаемые глухими раскатами грома. Наверняка пойдёт дождь. Воздух стал тяжёлым. Кажется, начали падать первые крупные капли, оседая на пыльной тропинке. Мальчик остановился и поднял воспалённые от слёз глаза к свинцовым тучам, в вечернем сумраке казавшимся совершенно чёрными. Освежающие капли заботливо смывали с подставленного им лица дорожную пыль. Дождь усилился, за пару мгновений обернувшись настоящим ливнем, потому мальчику пришлось поторопиться.

Как и ожидалось, дверь сарая была не заперта. Она со скрежетом ржавых петель пустила незваного гостя внутрь, где его приветливо встретили затхлый запах сырости и скрип гнилых деревянных половиц под заляпанными грязюкой сапогами. Основная часть помещения была завалена стогами сена. Похоже, не совсем уж сарай и заброшен, рас служит кому-то хранилищем заготовленного к зиме корма для скота, но мальчику нужно было где – то переночевать, и сейчас радовали даже подобные апартаменты. Стянув вымокшую до нитки куртку, Кацэ кинул её на солому, и лёг поверх.

Ржавые петли не позволяли плотно закрыть дверь, оставляя щёлку, в которую сквозил холодный воздух. Приоткрытая, она противно поскрипывала на ветру, исполняя дуэт со звуком барабанящего по шиферной крыше дождя, нагоняя невыносимую тоску. Снова захотелось плакать, но нет. Нельзя. Так, ведь, и набаловаться можно. Паршивый вечер, а он совсем один свернулся комочком – и совсем не грустно. Завтра обязательно будет солнечно. Мальчика бил озноб. Но врят ли это простуда – он просто замёрз и скоро отогреется. Из-под футболки он бережно вытянул цепочку с вырезанным из дерева кулоном в форме полумесяца и сжал его в кулачке – единственная вещь, которую оставила ему мать, пред тем как младенцем бросить. Он уверен, что у неё были веские на то причины, и теперь обязательно отыщет свою маму. Ведь из приюта его забрали давно. Что если мама возвращалась за ним? Как же, должно быть, она беспокоится сейчас…
Желудок сводило от голода, сегодня мальчик даже позавтракать не успел. Ничего страшного. Человек пару дней может обходиться без еды, а завтра он соберёт грибов в лесу. Кацэ зажмурился – скорее бы заснуть.
Неожиданно у двери раздалось протяжное мяуканье. Вымокшая кошка проследовала по пятам за своим хозяином и всё же нашла его. А ещё говорят, что собаки самые преданные людям животные. Выгнув спину и подняв хвост трубой, она резким движением стряхнула с шёрстки дождевую влагу. Снова мяукнула. Словно обиженно за то, что её бросили. Мальчик добродушно улыбнулся, чуть отодвинувшись, что бы упрямый питомец мог рядом свернуться комочком, ворчливо мяукнуть, цепляясь когтями за ладонь хозяина, и уснуть…
*******
Кацэ проснулся от пронзительного скрипа ржавых петель. Мгновенно очнувшись ото сна, мальчик приподнялся на локтях и растерянно захлопал ресницами.
А он всё же ошибся. С наступлением рассвета дождь так и не прекратился. Хоть это был и не ливень уже, а противная такая морось вперемешку со снегом. Небо оставалось затянуто серыми тучами. Морозно. Ноябрь подкрался незаметно. Кажется, сегодня был первый день месяца… или конец октября? Кацэ понятия не имел.
На пороге, складывая пёстрый зонтик, стояла долговязая женщина с коротко стриженными каштановыми волосами. Она озадаченно смотрела на всё ещё сонного мальчика, который так и застыл на месте. Кожаная мужская куртка, сроком эксплуатации как минимум лет двадцать, нелепо висела на её хрупких плечах. Чёрная футболка в облипку, неприлично коротко обрезанные шорты, видимо ранее служившие джинсами, и резиновые сапоги. Странный, надо отметить, у неё был видок:
- Неожиданно.– наконец произнесла женщина осипшим голосом, всё ещё глядя на Кацэ.
Мальчик угрюмо нахмурился:
- Мне нужно было дождь переждать.
Судя по всему, он всё же простудился. Горло болезненно першило, а сопли так и норовили потечь ручьём. Приходилось то и дело шмыгать носом, что бы их удержать. Чувствуя неприятную ломоту в костях, Кацэ поднялся на ноги и натянул тёплую, высохшую за ночь куртку. Кошка тоже проснулась и начала тщательно умываться:
- Ну и откуда ты такой заявился? Ты не из нашей деревни. – по интонации её разговора можно было с уверенностью определить, что женщина не злиться на незваного гостя, даже напротив – она дружелюбно улыбалась, с любопытством рассматривая ребёнка.
- Ну не из вашей, и что? – проворчал Кацэ, застёгивая куртку и с вызовом глядя хозяйке в глаза.
Женщина как-то умилённо усмехнулась его дерзости, после чего наконец прошла вперёд и принялась набирать в охапку сена:
- Всю ночь тут гасишься? Замёрз, наверное?
- Всё в порядке. – буркнул мальчик, подняв кошку на руки и остановившись у порога, за которым его ожидала неприятнейшая погода для пешей прогулки в неизвестном направлении:
- Голодный?
Ещё бы ему сытым быть. Он недоверчиво покосился на поравнявшуюся с ним женщину. Неужели её слова - предложение?
- Вот что, не оставлю же я тебя здесь. Пойдём-ка.
- Куда?
- Расслабься, не покусаю. Возьми вот. – она резко подставила ему руку, на сгибе локтя которой висел сложенный зонт; держа в охапке сено, женщина не справилась бы с зонтом самостоятельно.
Кацэ нерешительно снял его и, шагнув на улицу, раскрыл:
- Идём, идём. Не бойся.
Приходилась высоко задирать руку, что бы и женщину укрыть от дождя. Дорогу размыло, и подошва сапог вязала в грязи. Как же холодно – выходящий из лёгких воздух мгновенно становился паром.
Эта небольшая деревенька, как и та, в которой вырос Кацэ, находилась на границе областей и была оккупирована «Омелой» - той самой политической организацией, захватившей власть, во главе которой стоял Великий Вождь. Фюрер.
Омела. Символ, скрепляющий союз божественного и земного, обеспечивающий продолжительную жизнь и неуязвимость. Долго, интересно, название подбирали? Сейчас Столица вела войну с соседней областью, и эта территория уже была полностью захвачена ею. Фермеров, можно сказать, грабили, отбирая большую часть урожая. Этот год выдался не самым удачным, потому местным жителям практически ничего не осталось – то, что удавалось собрать, увозили в Столицу подчинённые Фюрера. Люди здесь голодали, но иного выбора, кроме как работать на захватчиков у них не было. Восстань кто на бунт – тут же будет заключён под арест и это в лучшем случае. Засекреченная полиция гестапо наблюдает за обстановкой на оккупированных территориях под маской гражданских лиц, так что ни один заговор не останется незамеченным.
Всю дорогу женщина ворчливо жаловалась на беспредел омеловцев, которые ни раз вламывались в дом среди ночи, переворачивая всё вверх дном, разоряли последние продовольственные запасы, а оправдывались тем, что по имеющейся у них информации в этой деревне скрывается политический преступник и они обязаны были устроить обыск.
Представилась Ириной. Выяснилось, что она жила вместе с ещё десятью женщинами, старшей из которых было сорок два, а младшей девушке – пятнадцать. Они объединились, что бы содержать земледельческий участок и домашний скот. Мужчин в деревне почти не осталось – одних принудили участвовать в сражениях на стороне захватчиков, других, иногда вместе с семьями, забрали в концлагеря. Это зависело от того, принадлежали ли они к знатным фамилиям, или как относились к революции.
Кацэ молча слушал разговорчивую спутницу, придерживая кошку на руках – жаль было опускать питомца на такую грязищу, и ничему не удивлялся, ведь в его деревне обстояла точно такая же ситуация.
В дом они вошли через хлев, где Ирина передала сено молодой девушке. В их распоряжении было три коровы, несколько свиней и не меньше двух десятков кур, которые в дождливую погоду остались под крышей двора и мешались под ногами, кудахтая и теряя перья:
- Эй, шавка Фюрера! Выйди-ка, посмотри, кого я привела! – заголосила Ирина, переступив порог прихожей.
Услышав подобное обращение, мальчик на подсознательном уровне вздрогнул и попятился назад:
- Да не дёргайся ты. – добродушно улыбнулась женщина, принявшись стягивать с тощих ног резиновые сапоги. – этот не плохой.

 С кухни послышались торопливые шаги босых ступней, а в следующую минуту, из-за дверного косяка, придерживаясь за него руками, выглянул паренёк с хитрющей ухмылкой. Его глаза неестественного фиолетового цвета хищно блестели, внимательно рассматривая Кацэ, будто это лично ему, с доставкой на дом, привели жертву на растерзание. Мальчику стало неприятно от этого взгляда, по коже пробежали мурашки, и его невольно передёрнуло.

Паренёк был костлявый, среднего роста. Волосы рыжие, бронзовые даже, металлического какого-то оттенка, взлохмаченные, будто после сна, обрезанные неровным каркасом с провой на левую сторону. Создалось впечатление, что «причёска» создавалась второпях и вообще ножом. Совсем неприметные веснушки. Чёрные бусинки пирсинга две в брови и одна в уголке носа. Приличное количество металлолома в ушах. Кожаный ошейник с шипами. Образ этакого панка. А что действительно поразило Кацэ, так это руки рыжего паренька. Манжеты свободной рубашки были высоко засучены, выставляя на всеобщее обозрение удивительные протезы из блеклой нержавеющей стали, имитирующей привычную форму конечности. Идеально выточен каждый пальчик. Фаланги соединены шарнирами, потому искусственная кисть может функционировать не хуже естественной. Плоть на обоих руках начиналась чуть ниже сгиба локтя, и там, где сталь соединялась с мясом и кожей, багровели жуткие шрамы, оставленные столь сложной операцией. Всё было сделано с умопомрачительным профессионализмом, потому создавалось впечатление, что это и не протезы вовсе, а лишь сюрреалистичные перчатки. На металлической поверхности увековековечены многочисленные рубцы. Можно было предположить, что этот паренёк ни раз участвовал в боевых схватках, а эти рубцы – шрамы на протезах – ничто иное, как свидетельство эдакой самозащиты, когда случалось укрывать лицо руками от ножей. Малопривлекательное зрелище. Этот человек уже с первого взгляда, вызвал в Кацэ сплошную антипатию:
- Прелесть какая. – промурлыкал паренёк очень хриплым, вероятнее всего прокуренным голосом. - это кто?
- Нашла в сарае. Спал на сене, свернувшись клубочком, как котёнок.
Кацэ не то, что бы смутился, но был явно недоволен публичным обсуждением его персоны. Мальчик вообще не любил, когда его существованию вдруг начинали уделять лишнее внимание, в котором он ну никак не нуждался. Пусть уж лучше не замечают – так гораздо легче жить. По крайней мере, такова была его позиция, ведь он привык, что если на ферме его вдруг вспоминали, то исключительно для того, что бы отругать:
- Гонишь! – недоверчиво заулыбался рыжий, наконец переведя взгляд на Ирину.
- Зуб даю! Спал в сарае! – женщина со строгим взглядом повернулась к Кацэ.- ну чего встал, как вкопанный? Разувайся и бегом ноги сушить. А худющий – смотреть страшно. Так, а ты, - обратилась она к рыжему. – живо камин разжигай.
*******
Этим людям самим было нечего есть, но как сказала Ирина; «одного маленького мальчика накормить можем». Она суетилась по тесной кухоньке, разогревая на чугунной сковородке овощное рагу, вслух размышляя о том, как ей жаль Кацэ, какой у него изнеможённый вид и прочее, прочее. Вот что значит искреннее женское сострадание по отношению к ребёнку. Ирина не забыла даже про кошку, налив в миску со сколом немного молока и покрошив туда зачерствевшего хлеба.
Время от времени на кухне появлялись другие девушки. Они безразлично смотрели на незнакомого мальчика, ничего не говоря, не выражая не приветствие, не недовольства его присутствию, а потом вновь уходили по своим делам. Вид у них был какой-то отчуждённый. Будто они и не были живыми – ходячие покойницы, призраки, потерявшие интерес к чему-либо окружающему.
Кацэ и впрямь оказался очень голодным. Он сам не заметил, с какой жадностью и скоростью умял целую сковородку приготовленного угощения, едва успевая пережёвывать. Мальчик даже вкуса не разбирал – главное, что это было съедобно. Заметив на себе умилённый взгляд Ирины, которая сидела напротив за столом, Кацэ немного смутился и продолжил чуть размереннее.
После того, как он был накормлен, любезная хозяйка проводила гостя в главное помещение, оснащённое камином. Внутри оказалось очень просторно и чисто. Вдоль стен размещались спальные места, которых в общем насчитывалось девять. На одной из кроватей, укрывшись одеялом по самую макушку, лицом к стене лежала девушка и тяжело кашляла. Ещё две на разложенном промятом диване играли в карты. Молча, без единого звука и без каких-либо признаков здорового азарта. На появление Кацэ они никак не отреагировали, одна даже взгляда не подняла. У камина на ковре сидел рыжий паренёк и подбрасывал в огонь дрова:
- Грейся. – приказательным тоном произнесла Ирина, без предупреждения накинув на плечи Кацэ плед.
С беспокойным выражением лица она положила холодную ладонь на его лоб и критично мотнула головой:
- Сейчас бульон принесу.
За окном сохранялся мрачный пейзаж пасмурного неба. Температура после ночных заморозков поднялась на несколько градусов, потому морось вновь сменилась дождём. Как же приятно было сейчас находиться под крышей, в тёплом уютном помещении. У ног тёрлась преданная кошка, не меньше хозяина радовавшаяся комфорту. На полке над камином в ряд стояло штук двадцать разнообразных рамок с фотографиями. На каждом из снимков были запечатлены разные люди, в некоторых Кацэ узнал проживающих здесь девушек. «Фото галерея» хранила память о их семьях, отнятых революцией, о тех, кого им очень не хватало. Наверное, они принесли снимки из своих прошлых домов, что бы не забывать лица любимых людей, которых сейчас не было рядом. На крайней фотографии Кацэ узнал Ирину. Она обнимала молодого паренька, который явно смущался этого и растерянно улыбался. Судя по очевидной разнице в их возрасте, можно было предположить, что это её сын:
- Ну и чего ты там залип? – поинтересовался рыжий.
Кацэ отвлёкся от «галереи памяти», строго нахмурившись в ответ, после осторожно обернулся по сторонам в поиске уголка, куда можно было бы пристроиться. Метить на чужую кровать у него наглости не хватило, потому он не придумал ничего другого, кроме как пройти к камину и опуститься на коврик, рядом с неприязненным субъектом. Кацэ изучающее всматривался в черты его лица, чего рыжий паренёк активно не замечал. Он с упоением следил за тем, как языки пламени догрызают очередную деревяшку. Совсем, ведь, сопливый ещё, младше двадцати точно. Его кода была достаточно смуглой, как и у самого Кацэ, потому что, работая на ферме, мальчик большую часть суток проводил на улице. Миниатюрный носик, впалые щёки. В общем-то мордашку рыжего паренька можно было назвать смазливой:
- Почему она назвала тебя «шавкой Фюрера»? – строгим тоном, будто на допросе, спросил мальчик.
- Ну, возможно потому, что я из гестапо. Хотя, я могу и ошибаться. – беззаботно ответил рыжий, не отрывая взгляд от огня.
Кацэ был поражён. Несоответствующий у него вид какой-то. Где форма? А если он из людей засекреченного подразделения разведки, которые форму не носят, то почему так открыто говорит о своей должности? Чушь какая-то:
- Что ты тогда тут делаешь? – огрызнулся Кацэ.
- Греюсь. – коротко пояснил паренёк.
Ну не может он быть служащим «Омелы», слишком несерьёзный:
- Не бойся его. – Ирина вернулась с кухни, подав мальчику миску горячего куриного бульона и шутливым жестом растрепав рыжему волосы на макушке. – он отбившийся от рук. Третий день у нас гасится. Крышу крыть помогал.
- Ага. – мурлыкнул паренёк.
- Что значит отбившийся от рук? – упрямо продолжил допрос Кацэ, подняв взгляд на Ирину, присевшую рядом на ковёр. – предателей убивают, разве не так?
- А я и не предатель. Я путешественник.
- Слоняется по округе без дела. – пояснила Ирина. – хоть он и из «Омелы», Фюрер ему не указ. Не состоит больше на службе.

- А с чего это вдруг не указ? – строго уточнил мальчик, яро добиваясь ясности положения.
- У меня с ним типо родственные связи. Так что когда не слушаюсь, в угол он меня не ставит.
- Он твой родственник?! – Кацэ в изумлении округлил глаза.
- Ты пей, пей, не отвлекайся. Остынет же. – с материнской заботой скомандовала Ирина.