Проблема духовно-нравственного выбора героев в поэме А. Блока «Двенадцать»

А. БЛОК

Двенадцать

Действие происходит в революционном Петрограде зимой 1917/18 г.Петроград, однако, выступает и как конкретный город, и как средоточие Вселенной, место космических катаклизмов.

Первая из двенадцати глав поэмы описывает холодные, заснеженные улицы Петрограда, терзаемого войнами и революциями. Люди пробираются по скользким дорожкам, рассматривая лозунги, кляня большевиков. На стихийных митингах кто-то — «должно быть,писатель — вития» — говорит о преданной России. Среди прохожих —«невеселый товарищ поп», буржуй, барыня в каракуле, запуганные старухи. Доносятся обрывочные крики с каких-то соседних собраний.Темнеет, ветер усиливается. Состояние самого поэта или кого-тоиз прохожих описывается как «злоба», «грустная злоба», «черная злоба,святая злоба».

Вторая глава: по ночному городу идет отряд из двенадцати человек.Холод сопровождается ощущением полной свободы; люди готовы на все,чтобы защитить мир новый от старого — «пальнем-ка пулей в Святую Русь — в кондовую, в избяную, в толстозадую». По дороге бойцы обсуждают своего приятеля — Ваньку, сошедшегося с «богатой» девкой Катькой, ругают его «буржуем»: вместо того чтобы защищать революцию,Ванька проводит время в кабаках.

Глава третья — лихая песня, исполняемая, очевидно, отрядом из двенадцати. Песня о том, как после войны, в рваных пальтишках и с австрийскими ружьями, «ребята» служат в Красной гвардии.Последний куплет песни — обещание мирового пожара, в котором сгинут все «буржуи». Благословение на пожар и спрашивается, однако, у Бога.

Четвертая глава описывает того самого Ваньку: с Катькой на лихаче они несутся по Петрограду. Красивый солдат обнимает свою подругу, что-тоговорит ей; та, довольная, весело смеется.

Следующая глава — слова Ваньки, обращенные к Катьке. Он напоминает ей ее прошлое — проститутки, перешедшей от офицеров и юнкеров к солдатам. Разгульная жизнь Катьки отразилась на ее красивом теле — шрамами и царапинами от ножевых ударов покинутых любовников.В довольно грубых выражениях («Аль, не вспомнила, холера?») солдат напоминает гулящей барышне об убийстве какого-то офицера,к которому та явно имела отношение. Теперь солдат требует своего —«попляши!», «поблуди!», «спать с собою положи!», «согреши!»

Шестая глава: лихач, везущий любовников, сталкивается с отрядом двенадцати. Вооруженные люди нападают на сани, стреляют по сидящим там, грозя Ваньке расправой за присвоение «чужой девочки». Лихач извозчик, однако, вывозит Ваньку из-под выстрелов; Катька с простреленной головой остается лежать на снегу.

Отряд из двенадцати человек идет дальше, столь же бодро, как перед стычкой с извозчиком, «революцьонным шагом». Лишь убийца — Петруха — грустит по Катьке, бывшей когда-то его любовницей.Товарищи осуждают его — «не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой». Петруха, действительно повеселевший, готов идти дальше.Настроение в отряде самое боевое: «Запирайте етажи, нынче будут грабежи. Отмыкайте погреба — гуляет нынче голытьба!»

Восьмая глава — путаные мысли Петрухи, сильно печалящегося о застреленной подруге; он молится за упокоение души ее; тоску свою он собирается разогнать новыми убийствами — «ты лети, буржуй,воробышком! Выпью кровушку за зазнобушку, за чернобровушку…».

Глава девятая — романс, посвященный гибели старого мира. Вместо городового на перекрестке стоит мерзнущий буржуй, за ним — очень хорошо сочетающийся с этой сгорбленной фигурой — паршивый пес.

Двенадцать идут дальше — сквозь вьюжную ночь. Петька поминает Господа, удивляясь силе пурги. Товарищи пеняют ему за бессознательность, напоминают, что Петька уже замаран Катькиной кровью, — это значит, что от Бога помощи не будет.

Так, «без имени святого», двенадцать человек под красным флагом твердо идут дальше, готовые в любой момент ответить врагу на удар.Их шествие становится вечным — «и вьюга пылит им в очи дни и ночи напролет…».

Глава двенадцатая, последняя. За отрядом увязывается шелудивый пес — старый мир. Бойцы грозят ему штыками, пытаясь отогнать от себя.Впереди, во тьме, они видят кого-то; пытаясь разобраться, люди начинают стрелять. Фигура тем не менее не исчезает, она упрямо идет впереди. «Так идут державным шагом — позади — голодный пес,впереди — с кровавым флагом […] Исус Христос».

 

Блок в статье «Душа писателя» справедливо утверждал, что ху­дожник - «растение многолетнее», произведения его - «только внешние результаты подземного роста души» (БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 5. - М. - Л., 1962). Выясним закономерности этого «роста» через анализ статей, дневников, записных книжек, писем.

А.Блок не раз говорил о противоречивости своего мировоззре­ния и духовного мира, в частности, в письме к А.Белому от 15-17 августа 1907 года: «В то время я жил очень неуравновешенно, так что в моей жизни преобладало одно из двух: или страшное напря­жение мистических переживаний (всегда высоких), или страшная мозговая лень, усталость, забвение обо всём. Кстати, я думаю, что в моей жизни всё так и шло и долго ещё будет идти тем же путём» (БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 8. - М. - Л., 1962). Одновременно Блок подчёркивал неизменность своей сущности в этом и других пись­мах к АБелому: «Всю жизнь у меня была и есть единственная, «не­колебимая истина» мистического порядка» (24 апреля 1908 года); «Я всегда был последователен в основном...» (22 октября 1910 го­да) (Там же).

Сказанное подтверждают, расшифровывают, уточняют днев­ники и статьи поэта - свидетельства разнонаправленного роста ума и души. Преобладающий вектор в суждениях Блока - настро­енность на декадентско-символистскую волну, что, впрочем, при­знавал и он сам. Одновременно встречаются мысли иной направ­ленности, возросшие на традиционной русской почве, мысли, до­вольно скоро набравшие силу. И как следствие - совпадение-рас- хождение, дружба-вражда в отношениях с Д.Мережковским, З.Гип­пиус, А.Белым, Е.Ивановым, Г.Чулковым и другими собратьями по перу. Это проявилось на уровне и дневниковых характеристик, и многих статей: «Религиозные искания» и народ», «Народ и интел­лигенция», «Ответ Мережковскому» и т.д.

Знаменательно, что Блок оценивал религиозно-философские искания интеллигенции во главе с Мережковским как «болтовню», «уродливое мелькание слов», «надменное ехидствование», «поте­рю стыда», «сплетничанье о Христе» («Религиозные искания» и на­род»), Он предпочитал этому своего рода «словесному кафешан­тану» в одном случае «кафешантан обыкновенный», в другом - «золотые слова», «беспощадную правду» крестьянина, начинаю­щего поэта Н.Клюева» (Блок Александр, Белый Андрей: Диалог по­этов о России и революции. - М., 1990).

Подобная ситуация повторится неоднократно, вплоть до куль­минации - известного телефонного разговора с З.Гиппиус в октя­бре 1917 года. И всякий раз, когда А.Блоку приходилось выбирать между, условно говоря, «правдой» интеллигентской и «правдой» народной, он чаще всего отдавал предпочтение второй. Более то­го, как следует из дневниковой записи от 19 декабря 1912 года, рассказ прачки Дуни - это «хлыст», необходимость, которая по­могает открыть глаза на жизнь в её настоящем смысле (Блок А. Дневник.-М., 1989).

С подачи «левой» мысли XIX века многие современники А.Бло­ка (писатели, философы, критики) сводили «народ» к «простона­родью», понятие духовное к толкованию социально-сословному. И сам поэт решал этот вопрос чаще всего с подобных позиций. В таких случаях он руководствовался (как, например, в восприятии событий Февраля и Октября 1917 года или при написании «Две­надцати») не народными интересами и идеалами, то есть нахо­дился на позициях «неправды».

Механизм превращения «правды» в «неправду» покажу на при­мере веры в Бога. В статье «Религиозные искания» и народ» АБлок даёт точную характеристику отношения интеллигенции к вере народа. Д.Мережковский, З.Гиппиус и многие другие относились к религиозной жизни народа как лакей к хозяину-математику. И как результат - уверенность в том, что они «лучше», более «красиво» определяют веру по сравнению с народом и «косной» традицией.

Однако в этой статье А.Блок повторяет ошибку Л.Толстого, раз­водя в разные стороны Церковь официальную и веру народную. К тому же символом «истинной веры» для поэта становится «сек­тант» Н.Клюев, который, думается, занимал такое же положение по отношению к Православию, как и интеллигент Д.Мережков- ский. Поэтому блоковская оценка позиции декадентов в статье «Народ и интеллигенция» - «вульгарное «богоборчество» - при­менима и к Н.Клюеву.

Он, сыгравший в жизни «певца Прекрасной Дамы» не меньшую роль, чем Д.Мережковский, так оценивал свою «истинную» веру в апрельском письме 1909-го года кА.Блоку: «Я не считаю себя пра­вославным, да и никем не считаю, ненавижу казённого бога, пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство «слепых», людоедство верую­щих - разве я не понимаю этого, нечаянный брат мой» (Письма Н.Клюева к Блоку // Литературное наследство. - Т. 92 в 4 кн. - Кн. 2. - М., 1981). Действительно, А.Блок и Н.Клюев, несмотря на мно­гие различия, оказались братьями по духу, братьями по отноше­нию к вере.

Ещё до знакомства с Н.Клюевым А.Блок проявил себя как бого­борец, как декадентствующий сектант. Сектантами, по сути, были все символисты. Во многом отсюда их интерес к хлыстам и дру­гим отступникам от православной веры, их общая «реформатор­ская» деятельность на заседаниях Религиозно-философского об­щества...

В нескольких наиболее откровенных письмах 1903-1907 го­дов к А.Белому поэт определил своё отношение к Богу. АБлок ис­ключает народ из числа мистически заинтересованных лиц, тот народ, который, как следует из дальнейших рассуждений, нераз­делен с Христом. Народ и Всевышний отодвигаются в сознании поэта на задний план, Христос, к тому же, подменяется Вечной Женственностью. В этом одна из главных причин всех болезней мировоззрения и творчества А.Блока.

О неслучайности и постоянстве данного явления свидетельст­вуют высказывания поэта разных лет: «Я люблю Христа меньше, чем Её, и в «славословии, благодарении и прощении» всегда при­бегну к Ней» (Блок Александр, Белый Андрей: Диалог поэтов о Рос­сии и революции. - М., 1990); «Ещё (или уже, или никогда) не чув­ствую Христа. Чувствую Её, Христа иногда только понимаю» (Там же); «Вы любите Христа больше Её. Я не могу» (Там же); «В Бога я не верю и не смею верить...» (БлокА. Письма // БлокА. Собр. соч.: В 8 т.-Т. 8.-М.-Л., 1963).

На одно из самых уязвимых мест в мистико-философских на­строениях и построениях А.Блока указал А.Белый. В письме от 13 октября 1905 года он утверждал: «Тут или я идиот, или - Ты игра­ешь мистикой, а играть с собой она не позволяет никому <...>. Пока же Ты не раскроешь скобок, мне всё будет казаться, что Ты или бесцельно кощунствуешь <...>, или говоришь «только так». Но тогда это будет, так сказать, кейфование за чашкой чая <...>. Нельзя быть одновременно и с Богом и с чёртом» (Блок Алек­сандр, Белый Андрей: Диалог поэтов о России и революции. - М., 1990).

А.Блок, не любивший и, по его словам, не умевший объяснять написанное, вынужден был в данном случае это сделать. Так, отве­чая А.Белому на упрёк в кощунстве, поэт в письме от 15-17 авгус­та 1907 года замечает: «Когда я издеваюсь над своим святым - бо­лею» (Блок А. Письма // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 8. - М. - Л., 1963). Видимо, задетый за живое, А.Блок ещё раз возвращается в этом письме к данному вопросу и уточняет свою позицию: «Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрываются стояни­ем на страже»; «впрочем, кое-что и я подозреваю в «Синей Маске», но и здесь кощунство тонет в ином - высоком» (Там же).

Итак, кощунство, неотделимое от боли, кощунство, преодоле­ваемое высоким, - вот один из вариантов состояния, поведения писателя в его интерпретации. Этот вариант и реализуется в жиз­ни и творчестве А.Блока. Однако нас интересует результат: куда ве­дут и к чему приводят «боль», «высокое», лишённые православно­го содержания. Обратимся к переломному периоду в мировоззре­нии поэта.

9 декабря 1908 года А.Блок в письме к КСтаниславскому сооб­щает, что «тема о России (вопрос об интеллигенции и народе в ча­стности)» - его тема, которой он «сознательно и бесповоротно посвящает жизнь». В статьях писатель не раз говорит о стене, раз­деляющей народ и интеллигенцию: «Полтораста миллионов с од­ной стороны и несколько тысяч - с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». Закономерно, что в статье «Народ и интеллигенция», откуда приводилась цитата, поэт вспоминает завет Н.Гоголя, не понятый В.Белинским, вспоминает потому, что уверен: любовь, сострадание, самоотречение - это «жизненное требование», ответ на три вопроса, поставленные А.Блоком в статье с одноимённым названием.

Важно отметить, что в данном случае речь идёт о нравствен­ном творчестве только интеллигенции. Вроде бы забыто, что «свя­щенная формула», которую писатель в традициях русской культу­ры, литературы противопоставляет индивидуализму, должна про­никнуть, как справедливо утверждал сам поэт в статье «Ирония», «в плоть и кровь каждого».

Итак, если в «Народе и интеллигенции» А.Блок освобождает народ от сострадания и - шире - от ответственности по отноше­нию к ненароду, интеллигенции, в частности, то в «Стихии и культуре» он идёт дальше. Поэт противопоставляет «неправде» Д.Мережковского «правду» народную и приводит в качестве при­мера последней два свидетельства из письма Н.Клюева. Объеди­няя их, уравнивая любовь христианскую с ненавистью разбойни­чьей, писатель утверждает: «В дни приближения грозы сливаются обе эти песни: ясно до ужаса, что те, кто поёт про «литые ножич­ки», и те, кто поёт про «святую любовь», - не продадут друг друга, потому что - стихия с ними, они - дети одной грозы» (Блок А. Стихия и культура // БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 5. - М. - JL, 1962). Такое кощунственное соединение порождает философию разре­шения крови по совести, порождает лейтмотив «Двенадцати»: «Чёрная злоба, святая злоба». Однако при всей явной солидарно­сти А.Блока с разбойничье-«святой» правдой он ещё способен ужасаться.

В письме к В.Розанову от 20 февраля 1909-го года двойствен­ное отношение к террору сохраняется. С одной стороны, «я дейст­вительно не осужу террора сейчас», с другой, - «как человек я со­дрогаюсь при известии об убийстве одного из вреднейших госу­дарственных животных». При этом очевидно, что преобладает от­ношение первое. Отсюда героизация Каляева и ему подобных, возникновение мифа, который так будет востребован в советский период: «Революция русская в её лучших представителях - юность с нимбами вокруг лица» (БлокА. Письма // БлокА. Собр. соч.: В 8 т. -Т. 8.-М.-Л., 1963).

В дневнике, размышляя о проблеме «личность и общество», по­эт нередко высказывется с вульгарно-социологических, материа- диетических позиций. Например, критикуя «общественную бю­рократию», которой нельзя верить, А.Блок констатирует факт кру­говой поруки (дневниковая запись от 19 октября 1911 года) и де­лает вывод, протягивающий руку «Двенадцати»: «И потому - у ко­го смеет повернуться язык, чтобы сказать хулу на Гесю или подоб­ную ей несчастную жидовку, которая, сидя в грязной комнате на чердаке, смотря на погоду из окна, живя с грязным жидом, идёт на набережную Екатерининского канала бросать бомбу в блестяще­го, отчаявшегося, изнурённого царствованием, большого и стра­стного человека?» (Блок А. Дневник. - М., 1989).

Итак, проходит три года после публикации статьи «Стихия и культура», и теперь «правда» террора кажется Блоку убедительной и былого ужаса не вызывает. Вопрос же веры (именно им задаётся писатель перед тем, как перейти к рассуждениям о Гесе) рассмат­ривается с тех же «левых» позиций, хотя ответ, казалось бы, очеви­ден: верить надо не в общественность, а в Бога. Тогда, невзирая на грязную комнату (почему бы её Гесе не убрать) и другие внешние обстоятельства, даже мысли не возникает о бомбе, разрешении крови по совести и т. п.

У А.Блока же подобные идеи не раз возникают и в дальнейшем. Так, весной 1917 года поэт по-прежнему измеряет происходящее интересами «серых шинелей», «простонародья», жизнь которого не улучшилась. В этом, с точки зрения художника, виноваты ин­теллигенция, он сам. И вот у Блока (едущего в международном ва­гоне первого класса, в купе) рождается мысль, предшествующая «Двенадцати»: «Да я бы на их месте выгнал всех нас и повесил» (из записной книжки от 18 апреля 1917 года // Блок А. Записные книжки. 1901-1920. - М., 1965).

И хотя в этот период настроение резко меняется буквально в течение недели (пессимизм сменяется оптимизмом, необходи­мость сделать «нечто совершенно новое», выводящее из болота изолгавшегося мира, сочетается с желанием «сжать губы и опять уйти в свои демонические сны»), сопричастность судьбе народа, родины, восхищение революционными массами и ненависть к буржуазии остаётся чувством постоянным, стержневым. Вновь возникает идея, разрешающая кровь по совести: «Нет, я не удив­люсь ещё раз, если нас перережут во имя порядка» (дневниковая запись от 19 июня 1917 года // БлокА. Дневник. - М., 1989).

Как видим, А.Блок стоит в одном ряду с героями-красногвар- дейцами из «Двенадцати»: его «повесил», «перережут» созвучны Петькиному «ножичком полосну». Это совпадение с «народной» правдой трагично по своей сути, ибо люди, которые были своеоб­разным компасом для писателя, - духовно - собственно народом не являлись.

Итак, на уровне мировоззрения А.Блок последовательно шёл к приятию Октября, к написанию «Двенадцати». Что поэма не слу­чайность, подтверждает многое, в частности, статьи 1918 года «Интеллигенция и революция», «Исповедь язычника», в которых публицистически открыто выражена позиция поэта.

Таким образом, «подземный рост души» А.Блока свидетельству­ет, что отпадение писателя от Бога, идея ревизии веры, разные формы богоборчества ведут к утверждению человекобога, к раз­решению крови по совести и другим негативным философски- художественным последствиям, создающим почву для появления «Двенадцати» и возникновения социалистического реализма во­обще..