Творческий путь В. Личутина. Общая характеристика. Идейно-художественные особенности прозы писателя

 

В новую книгу В. Личутина (Личутин В. Домашний философ. - М., 1983) вошли две повести, ранее уже публиковавшиеся в журналь­ной периодике. Если первая повесть «Бабушки и дядюшки» удосто­ена премии «Дружбы народов» и не обойдена вниманием критиков, то обсуждение второй началось сравнительно недавно. Поэтому разговор пойдёт только о повести «Домашний философ», являю­щейся продолжением тех художественных поисков писателя, кото­рые обозначились особенно ярко в произведениях «Последний колдун», «Крылатая Серафима», «Фармазон».

В «Домашнем философе» события разворачиваются не в при­вычном для Личутина Поморье, а на берегу Чёрного моря. На это делает упор В.Ганичев в предисловии к журнальному варианту по­вести. Он противопоставляет море «Поморской хроники», таящее «угрозу и смуту», морю «Домашнего философа», «расслабляющему, убаюкивающему». И далее, следуя этой логике, В.Ганичев пишет: «На берегах <...> тёплого моря герои Личутина ведут сытую, вялую жизнь и предстают антиподами прежних его героев с их страстя­ми и трудами» («Сельская молодёжь», 1981, № 4, с. 28). По такому же пути противопоставления севера югу пошли Н.Павлов и МЛи- повецкий, выступившие позже на страницах «Литературного обо­зрения». И если Н.Павлов замечает, что «дело, конечно же, не в ге­ографии» (Павлов Н. Постоянство ориентиров. - «Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 35), то МЛиповецкий утверждает прямо противоположное: «Словом, мир героев этой повести оказывается в какой-то мере антимиром по отношению к той жизни, которую Личутин писал до сих пор <...> Люди Беломорья у Личутина - это те, в ком нелёгкая судьба воспитала неуёмную твёрдость и мужест­во души. А в новой повести нечто совсем другое - расслабленное, рассолодевшее от жары... Это царство утробы, тут владычествует щедрая плоть» (Липовецкий М. Обновление?.. - «Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 38).

С критиком трудно согласиться по следующим причинам. Во- первых, ни к пляжной атмосфере, которую создают, главным обра­зом, отдыхающие (в том числе и с Севера), ни к богатому рынку ге­рои повести не имеют отношения. Во-вторых, и это главное, - Ба- ныкину легко можно найти не только антиподов, но и духовных со­братьев с Белого моря: Гриша Чирок, Василист, Федя Понтонер... А Иван Тяпуев ещё и фору даст Баныкину в бездуховности, в фарма­зонстве... В-третьих, интенсивность жизни, настоящей жизни (пе­ред нами маленький черноморский посёлок), вопреки утверждени­ям Н.Павлова, «от продолжительности курортного сезона», «от де­нежного кочующего народа» не зависит. Да, внешняя, открытая людскому догляду жизнь Баныкина и Фисы не интенсивна, она ли­шена захватывающей событийности первых произведений писате­ля, но внутренняя, главная, жизнь героев не менее насыщена труда­ми сердца и ума.

Повествование в «Домашнем философе» начинается с того мо­мента, когда муж и жена, люди зрелого возраста, находятся на поро­ге «новой» жизни. Процесс обновления этих героев и является предметом изображения в повести.

Не случайно, что именно сон (роль сновидений в творчестве ВЛичутина возрастает с каждым новым произведением) нарушил привычное течение жизни Петра Баныкина, где всё «выходило по его уму и нраву». То ли приговор жены «...Ты действительно нажил­ся, ты уже фактически умер, а всё живёшь и отнимаешь чужую жизнь...», то ли впечатляющие картины АДА и РАЯ, а скорее всего, то и другое явилось причиной начала тайной работы ума и сердца Ба­ныкина.

Первые её проявления: решение присесть, поглощённая без прежней охоты пища, нежелание обычного общения с беззаботны­ми отдыхающими, стыд за свой большой живот, мысль о назначе­нии физических сил - соседствуют с привычными желчью, ревно­стью, почти ненавистью, испытываемыми кжене. При этом муж вы­ступает как сторона активная, диктующая свои условия. Но в много­летней привычной «игре» появляются новые, теперь уже по воле Фисы, неожиданные ходы.

Впервые герой поверил не раз слышанной угрозе жены и испу­гался: «Он вдруг с пронзительной ясностью представил свою буду­щую бобылью жизнь и понял, что одиночества ему не перенести, он просто умрёт без Фисы». И далее происходит неожиданный качест­венный скачок в сознании Баныкина: от мыслей и переживаний, вызванных решением жены, к вопросу о смысле жизни: «Ну что бу­дет, что изменится, если я продолжу жизнь свою?.. Ну съем тонну, де­сять, сто... А дальше-то что? Что дальше? Что-о!»

Такая постановка вопроса вызывает удивление: ведь кроме жиз­ни живота, не удовлетворяющей больше Баныкина, существует двадцатилетний труд, на который не раз ссылается герой, говоря о своём особенном жизненном предназначении. Но о нём поче- му-то Пётр Ильич не вспоминает, тем самым давая повод для раз­личных догадок, в первую очередь, такой: домашний философ или мысленно зачеркнул свою работу, или вообще никогда не ве­рил в неё.

Ясно одно: тело Баныкина первым протестует против чрезмер­ного поглощения пищи, требуя обновления, но как оно должно протекать, герой не знает. Ему, привыкшему жить рассудком, на этот раз приходится подчиниться «смутному желанию», которое приводит мужчину на кладбище к сыну.

Можно предположить, что и «жалостливая горючая тоска», и «пробка в горле» - свидетельство победы отцовских чувств над эго­измом героя. Однако это не так С начала и до конца пребывания на могиле Мити Баныкин играет, он постоянно замкнут на собствен­ном «я». Чего стоит радость от мысли, что для его могилы места ря­дом с сыном маловато; или, сразу после слов: «Прости, сын... Друг мой сердешный, прости папу», - поиск места, где посуше, куда мож­но стать на колени.

Я подробно останавливаюсь на этом эпизоде потому, что хочу понять природу баныкинских слёз - итог похода на кладбище. В повести, как это часто бывает в прозе писателя, не даётся прямого ответа на этот вопрос: «У Баныкина были слёзы прощания. С собою ли прежним прощался или с Митей, окончательно уверившись, что из этого побега уже не вернётся сын». Но, учитывая сказанное выше, считаю, что ни о раскаянии, ни о прощании с сыном речи быть не может. Пётр Ильич не смог перешагнуть через собственный эгоизм, тем самым закрыл верный путь к душевному выздоровлению.

Приход к соседке, пользующейся славой колдуньи, объяснение с ней многое проясняет в желаниях домашнего философа, стремя­щегося к обновлению: «Мне обязательно надо жить... Продли ме­ня...». Понятно, что речь идёт только о физическом обновлении, оно нужно для того, чтобы Баныкин мог исполнить своё предназначе­ние. И ни отчаяние, толкнувшее трезвого материалиста идти к кол­дунье за словом, ничто другое не могут оправдать готовность героя (пусть и не реализованную в действительности) купить возможное исцеление любой ценой: «озолочу», «душу отдам».

Совет же старухи прост («Жри поменьше...»), как и совет, данный ранее природой. Так Пётр Ильич приходит к итоговой мысли: «Ко­жу менять надо... Как ящерка: раз - и всё. В природе жизнь по одно­му закону, по закону обновления. Я от шкуры устал своей». Но в больнице Баныкину ещё раз пришлось возвратиться на исходные позиции. Вновь Фиса лечит его испытанным способом - обильным питанием. Однако теперь у Петра Ильича хватает сил сказать «нет» жене, врачам и, главное, себе. После выздоровления герой заявляет: «Сахар - яд, соль - яд, мясо - яд, копченье - яд, варенье - яд». И, как ни трудно подчас бороться с плотью, он последовательно следует избранному пути.

При таком образе жизни внешние перемены - явление неудиви­тельное. Естественно, что в фигуре Баныкина проступает «прежний Петруша», произошедшие же изменения лица («иноческое, про­светлённое появилось в нём») и глаз («прежде дозорящие, подозри- тельно-колючие, ныне отмякли, в них просеялись редкие ласковые золотинки, согревающие взгляд») свидетельствуют о внутренней работе, перестройке души.

И действительно, Пётр Ильич перечеркнул прожитую жизнь, от­казался от собственного предназначения, спрятал подальше от глаз людских труд двадцати лет («это страшно колебать суть вещей...»). Возникает естественный вопрос: что же взамен, неужели только тщательное перетирание пищи зубами? «...Освобождение от еды и полная свобода духа» - вот ценностная шкала, определяющая «но­вый круг жизни», начатый героем в шестьдесят лет.

Мир Баныкина разделён теперь на две части - свободы и несво­боды. Дом, построенный своими руками, жена, присутствие кото­рой было естественным и необходимым условием существования, не только тяготят, но подчас ненавистны герою. Поэтому он нахо­дит отдушину - «таинственную бухточку» в горах. Природа, первая подсказавшая Петру Ильичу идею обновления, становится для него желанной «обителью», где он отдыхает душой и телом.

Заметно изменилось отношение героя к природе. Если раньше оно напоминало монолог почти слепого и почти глухого, то теперь Баныкин не только осознаёт, что «живая природа, мать наша жи­вая», - но и видит, чувствует её красоту: морская вода ему «казалась весенним, едва расцветшим лугом...», медузы «походили на большое изнеженное женское тело, лежащее под верхним слоем воды...». Пётр Ильич слышит постоянный зов земли, он «никогда не думал, что так хмельно может пахнуть разворошённая земля».

Не могу согласиться с мнением М. Липовецкого, который этой эволюции героя не увидел. «Баныкин - и до, и после своего пере­рождения - подчёркнуто неорганичен. Он необратимо изолиро­ван от бытия, ему недоступна мудрость и красота мира. И море-то для него - это «угар от раскалённых камней, тонкая приторная вонь от гниющих водорослей... слизь белёсых студенистых медуз», а ноч­ное небо - это «чёрная жесть стёкол с белёсой перхотью ночной тли» (Липовецкий М. Обновление?.. - «Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 38-39). Критик почему-то приводит только примеры, взятые из жизни героя до его «перерождения». К тому же примеры подобраны неудачные.

Прав Баныкин: гниющие водоросли пахнут, действительно, да­леко не приятно; медузы героем увидены очень точно, а угар от кам­ней ещё ничего не доказывает, как и вид ночного неба, тем более, что речь в повести идёт совсем не о нем. Домашний философ, по­трясённый никчемностью, ничтожностью своей жизни, страхом смерти и одиночеством, «посветил фонариком в направлении окон и увидел чёрную жесть стёкол с белёсой перхотью ночной тли». Примеры, явно не подтверждающие «подчёркнутую неорганич­ность» Баныкина, но ярко демонстрирующие, как не надо работать с текстом...

«Воистину свободным» стал Баныкин тогда, когда в его жизнь во­шло «реальное дело». Возникнув сначала как средство усмирения «восторженной струны, что постоянно дрожала отныне в душе», оно сразу становится необходимым и желанным, наполняется практическим смыслом, хмельным азартом.

«Воистину свободным» стал Пётр Ильич тогда, когда порвал все связи с женой, людьми, стал одинок

Тщетность прежних убеждений, исканий символизирует пустая котомка того «дерзкого Баныкина, однажды спустившегося с неба в рязанскую деревню», и пропасть у ног другого, «со смутной разоча­рованной душой, домогавшегося когда-то с великим упорством до сути вещего слова».

Н.Иванова довольно часто в своих статьях рассматривает вопро­сы нравственной позиции писателя, взаимоотношения автора и ге­роев его произведений. Обратившись же к повести В.Личутина «Домашний философ», критик допускает ошибку, в неосознанность которой трудно поверить: Н.Иванова отождествляет поиски Баны­кина и писателя. «Самоценное слово оказалось в конце концов ми­ражом - как для героя, Петра Ильича Баныкина, доморощенного философа-эгоиста, так и для самого автора» (Иванова Н. Искуше­ние украшением. - «Вопросы литературы», 1984, № 4, с. 91). Причём это несправедливое утверждение подводит итог рассуждениям критика, служит своеобразным приговором не только повести, но и если не всему творчеству В. Личутина, то определённым тенден­циям его.

Однако Н.Иванова не ограничивается этим: она уже в следую­щем абзаце, разводя в стороны двух больших русских писателей - В. Личутина и В.Распутина, - «побивает» первого творчеством вто­рого. «Гораздо менее, чем у Личутина, «самовита» работа со словом, скажем, у Распутина. В его авторском повествовании смысл стоит за словом, отличающимся не окраской, а сдержанной простотой и подтекстом» (Иванова Н. Искушение украшением. - «Вопросы ли­тературы», 1984, № 4, с. 92). Я приведу лишь одно высказывание В.Распутина, разрушающее это и другие «построения» критика: «Ли- чутин в теперешней нашей литературе один из самых лучших зна­токов, ценителей, и, главное, не чем иным, а работой своей, защит­ников русского народного языка» (Аннотация к книге: Личутин В. Последний колдун. - М., 1980).

Какие бы формы новая жизнь Баныкина не принимала, она опять сводится к животу. И речь идёт не о еде, а о главном, о чём не спрашивает и не желает (ведь так спокойнее) спрашивать себя Ба­ныкин. Для чего, для кого всё это - уходы, обновления, свобода, ре­альное дело? Ведь опять только для себя, живота своего. Обновляясь физически, герой не может переродиться духовно. Он не сделал главного шага - не освободился от «ужасного тормоза - любви к се­бе» (Л.Н. Толстой).

В конце повести даёт трещину и «холостая» жизнь Петра Ильича. Баныкину, «кроткому и светлому», только что вернувшемуся из сво­ей обители, Фиса, а не природа и не слово, как утверждают МЛипо- вецкий («Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 39) и Н.Иванова («Вопросы литературы», 1984, № 4, с. 91), наносит удар, сокрушаю­щий новый смысл жизни героя. Фиса, давно мужем не замечаемая и безоговорочно подчинившаяся ему, против обыкновения проявля­ет волю, «и Баныкину сразу расхотелось работать, он впервые с от­вращением осмотрел котлован...». И дальше - больше. Герой подвер­гает сомнению главное - фундамент, на котором держится его те­перешняя жизнь. Пётр Ильич «с усилием и далеко спрятанным от­вращением перетирал салаты и огуречные пупырчатые ломти... и предавался короткой одинокой тоске. Тогда Баныкин думал, что жизнь бесцельна и поразительно пуста, и она не стоит, наверное, того, чтобы её продлевать и гнать по второму кругу». Правда, пока ему удаётся бороться с такими настроениями.

И всё же есть в Баныкине пусть едва тлеющее, глубоко запрятан­ное, иногда прорывающееся наружу здоровое начало. Об этом сви­детельствует и оставленный двадцатилетний труд, и неудовлетво­рённость «старой» утробной жизнью, и приступы тоски, разочаро­вания в «новой».

Вообще же, я сомневаюсь в том, что герой сможет по-настояще- му когда-нибудь обновиться, духовно возродиться, однако такую возможность не исключаю. Но исключает её МЛиповецкий: «Ба­ныкин потому и терпит неудачу, что ему некуда обновляться» (Ли- повецкий М. Обновление?.. - «Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 39). Я против такой категоричности, это не в традициях русской литературы, народной морали. Все или почти все могут избавиться от своих недугов, недаром Гоголь верил в духовное воскрешение са­мых «чёрненьких» героев своей великой поэмы.

По мнению Н.Павлова, «в повести нет героя, который противо­стоял бы Баныкину» (Павлов Н. Постоянство ориентиров. - «Лите­ратурное обозрение», 1984, № 2, с. 36). Уверен, есть: это жена Ба­ныкина - Фиса, играющая в произведении не менее важную роль, чем её муж. Конфликт повести - не столько семейный, сколько мироотношенческий, философский. Он вынесен в название жур­нального варианта «Домашний философ и хозяйка», который считаю более удачным. Главная тема повести - взаимоотношения человека с человеком; любовь и эгоизм - вот pro и contra «Домаш­него философа».

Почти тридцать лет назад Фиса спасла от смерти Баныкина, в выздоровление которого никто не верил, а теперь жалеет об этом. Правда, могут возразить: Фиса корила себя потому, что «обрекла его на такую никчемную жизнь». Но неужели человека спасают ради че- го-то? Русская женщина во все времена оказывала бескорыстную помощь любому страждущему, просящему..

Пытаясь найти истоки грешных мыслей Фисы, можно пойти по линии: среда, то есть муж, заела, и в подтверждение этому найдём немало примеров. Пётр Ильич спустился с неба, как бог, а любил Фису через подпол, как вор; бедная женщина всем жертвовала для выздоровления мужа, а он, «стройный и свежий», приносит жене, только что освободившейся из-под власти смерти, испытывающей «негаснущий голод», «живое слово». Фиса же просит: «Мне бы кусо­чек хлебца... Ты бы мне хлебца, вот такусенький кусочек».

Подобные примеры можно привести ещё, но дело не в них. Кон­фликт гораздо глубже, обвинение жены куда суровее: «Ты Митю убил, ты и меня убил... Ты всю жизнь обманывал всех!»

В начале повести ничего, кроме ненависти, не испытывает Фиса к Баныкину. Тем не менее большую часть времени она вынуждена проводить с ним под одной крышей. Для героини не имеет значе­ния температура их отношений: война ли, мир ли, она всё равно чувствует свою зависимость от Петра Ильича, он парализует её во­лю, сковывает свободу. Единственное убежище от власти мужа - жизнь в коконе-крепости. Замкнутость, закрытость Фисы - это не подчинение Баныкину (М. Липовецкий считает, что именно муж «приучил» её к такому образу жизни // «Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 39), а форма защиты, борьба с ним. Только таким обра­зом героиня получает возможность остаться наедине со своей бо­лью, наедине с сыном. Митя - неотделимая частица её «Я», главный смысл её жизни, её предназначение, он - весь мир. До этого же уровня - смысла жизни - «подтягивает» чувство Баныкина к сыну Н.Иванова (Иванова Н. Искушение украшением. - «Вопросы лите­ратуры, 1984, № 4, с. 90). На фоне всего сказанного о герое неспра­ведливость такой оценки очевидна.

Из замкнутости на себе (природа которой иная, в корне отли­чающаяся от мужней) Фису неожиданно выводит стон старой со­сны. Возникшая жалость - это первый шаг к душевному перелому, который окончательно произойдёт следующим утром. Первые признаки его - покой и свобода, но уже не мыслимые без присут­ствия мужа.

Одна из главных ошибок, когда речь идёт о Фисе, - попытка представить её внутренний мир, находящийся в постоянной ра­боте, движении, в статичном положении. Отсюда и умалчивание о противоречиях, терзающих душу героини, и приглаживание, вы­прямление поисков её, и характеристика женщины как более це­лостной, природной и т.д. Возьмём только отношение Фисы к природе.

«Там, где Баныкин видит вонючие водоросли и геморройную траву, для неё, - по мнению М. Липовецкого, - открыты живые, очень подробные и таинственно-прекрасные в своей подробности миры моря и сада» (Липовецкий М. Обновление?.. - «Литературное обозрение», 1984, № 2, с. 39). О «водорослях по Баныкину» в трак­товке этого притика я уже говорил, примерно также, вернее, по су­ти также, пахнут они и для хозяйки («душный приторный запах»), но МЛиповецкий, видимо, увлечённый созданием схемы, не видит или не желает видеть этого. Частности? Быть может, но из них вы­растает концепция критика. Спору нет, жена куда более природна, чем муж, но всегда ли находится «она в гармонии с естественным миром», всегда ли открыты героине его тайны?

Из приведённого высказывания М. Липовецкого следует, что все­гда. Но это далеко не так Лишь после осознания того, что свобода и смысл жизни невозможны без «несвободы», семейной жизни с Ба- ныкиным, Фисе, вошедшей «в сад, как в чужой таинственный дом, доселе недоступный (разрядка моя. -Ю.П.)...», открывается жизнь его.

И это прозрение и желание «сделать много хорошего, полного смысла», и вновь возникшая жалость к мужу свидетельствуют о на­чале иной жизни героини. «Душа её, приготовленная к участию и жалости, жаждала разговора». Но он, по воле Баныкина, не состоял­ся, сближения не произошло.

Такая реакция мужа не вызывает прежнего желания борьбы, на­оборот, новая Фиса готова подчиниться ему. Происходит очеред­ная ситуация-перевёртыш. Воля, свобода - то, к чему стремилась женщина, о чём мечтала долгие годы семейной жизни, - добро­вольно данные Петром Баныкиным, не приносят ожидаемого счас­тья. Теперь героиню радует не только любой, даже никчемный раз­говор с мужем, но она... «почти любит его». Ревность, отчаяние, же­лание распутать свою жизнь, увидеть впереди хоть «крохотный прогал надежды» толкают героиню срубить сосну, обманывая себя, поверить в присутствие «не наших», приводят в храм...

Жизнь, строительство души Фисы приобретают новое качество только тогда, когда боль и тоска по сыну - то единственное, чем жи­ла женщина все эти годы, - отходят на второй план, вернее, теряют остроту, исключительность. Если раньше Фиса Петровна мерила всё происходящее только смертью сына, жизнью ушедшей, то сей­час её привлекает жизнь настоящая.

«Даже на кладбище Фису интересовали люди...», мужчины инте­ресовали женщину. Ведь только, казалось, почувствовала к Баныки­ну «почти любовь», только страдала от его равнодушия, как вскоре желает «изменить мужу». Вот вам и бесстрастная жизнь...

Откуда такие мысли и желания? Захотелось отомстить мужу (от ненависти до любви один шаг и наоборот)? Вряд ли. Автор прово­цирует читателя, подсказывает современный вариант «любви»: «Она желала изменить мужу, не зная лишь одного, что это желание сидит в ней издавна, а может, и родилась Фиса для переменчивой, мгновенной любви, чтобы когда-то безрадостно и хмельно утонуть от неё».

В думах героини действительно присутствует физиологический интерес к мужчинам, но проникая в потаённый, глубинный смысл мечтаний Фисы, видим, что все эти «грешные» мысли - лишь само­обман, игра воображения. За ними стоит главное - возвращение к сыну, но на новом витке, с иным наполнением: «...Она ещё сына ро­дит». Героине хочется ещё раз осуществить главное женское пред­назначение - стать матерью. А всё остальное - просто слабинка, фантазии одинокой женщины, замёрзшей без человеческого тепла, участия, сострадания. Ведь как должно быть худо и одиноко ей, ес­ли внимание, даже скорее, любопытство мужчин на пляже способ­но согреть «тоскующее сердце».

Поэтому понять это «наваждение», порыв души героини, конеч­но, можно. Тем более, что вскоре «дневные случайные чувства пока­зались смешной чепухой». Так женщина, хозяйка берёт в Фисе верх.

Женское, высокое начало даёт о себе знать и в странном поедин­ке героини и двух парней. Их изощрённое издевательство-пресле­дование не вызывает адекватной реакции Фисы: на злобу она отве­чает жалостью, «сокровенными материнскими словами». Для жен­щины эти «пустокорёныши», в первую очередь, дети, и нет в её серд­це иного к ним чувства, кроме материнского.

И всё же сбылась мечта героини: она родила... Её «это я родила реку» можно понимать буквально: действительно, своим поступ­ком она способствовала рождению реки. Но всё же за словами Фи­сы стоит нечто большее: героиня вновь ощутила себя женщиной, матерью. Однако её торжество длилось недолго: река умерла че­рез три дня.

Вновь открылась незаживающая рана. У Фисы больше нет ни же­лания, ни сил жить только для одной себя, жить без сына, и она ухо­дит навстречу ему..

«Историей двух эгоистов» назвал семейную жизнь Баныкина и Фисы В. Личутин в интервью с Т. Славиной («Литературная газета», 1983, №21). С такой оценкой писателя, как следует из всего сказан­ного, согласиться невозможно.

Владимир Личутин: «Счастья не ищут на стороне...».

«Родом я из Поморья, окраины России, застуженной и бесцвет­ной для глаза постороннего и души равнодушной», - так начинает В. Личутин очерк «Помни род свой, и песню, и слово...» («Литератур­ная учёба», 1978, № 1). В жизни писателя, как и в жизни В.Белова и В.Шукшина, был период, когда он, потомок вольных новгородцев, землепашцев по материнской и поморов по отцовской линиям («моя родовая фамилия уходит в такие глубокие века, что ещё Ломо­носов приглашал Якова Личутина из Мезени кормщиком в первую русскую экспедицию Чичагова»), стыдился своего происхождения, и малая родина казалась «затрапезной и невзрачной».

За этим показательным признанием ВЛичутина стоит политика государственного космополитизма, национального нигилизма, дискриминации сельского жителя, России и её народа, что и оказа­ло влияние на сознание будущего художника. Но настал момент, когда родовая память проснулась в нём, поразился он воле и силе характера своих предков, очеловечивших суровый край, создавших высокую культуру, поразился богатству родного языка, поверил в свой народ, землю, чужая боль стала его болью... Появились книги...

В 70-е годы некоторые критики, пытаясь определить истоки творчества писателя, называли в числе его учителей АЧапыгина. Следующее высказывание Личутина не только опровергает эту вер­сию, но и помогает понять своеобразие его мировоззрения, его от­ношение к народу: «Чапыгин не столько плотью, сколько духом как- то рано и исподволь отлучился от родного крестьянского мира <...> Как случилось, что Чапыгин позволил своему сердцу ожесточиться, и потому душа его, смятённая и взвихренная, улавливала лишь тяго­стные картины северной природы, вернее, она стремилась всюду отыскать тягость и дикость, ибо была как бы усыплена и построена особым образом на особый лад? Чапыгин словно бы не разглядел в человеке духовного назначения, с коим он поднялся из чрева мате- ри-земли <...> Вера в народ - то, чего не хватало Чапыгину в его на­чальных исканиях. Как бы там ни говорили, но есть для нас одна об­щая вера, вера в народ» (Личутин В. Душа неизъяснимая. - «Литера­турная учёба», 1980, № 5).

Эта вера - результат осмысления русской истории и культуры, результат познания своей «малой» Родины - Поморья. Русский Се­вер, освоенный вольными новгородцами, не знал ни монголо-та­тарского ига, ни крепостного права. Поморье - край самобытней- шей архитектуры, живописи, словесного творчества, край, трудо­вой и бытовой уклад которого восхищали многочисленных палом­ников XIX и XX веков. Так, академик Бер писал: «Я был поражён прочностью, с коей мезенские промышленники следуют правилам, введённым обычаем. Эти правила используются точнее, чем писа­ные законы во всех государствах. Меня удивила всеобщая безопас­ность и неприкосновенность собственности при совершенном от­сутствии полиции и правительства» (Цит. по: Личутин В. Дивись-го­ра. - М., 1986).

Здесь, «на краю земли», в «провинции», и происходят события в повестях и романах ВЛичутина (исключением являются «Домаш­ний философ», «Любостай»), Г.Белая, говоря об обращении прозы 60-х годов к вопросам исторической памяти, приводит типичный взгляд на «глубинку»: «Жизнь провинции - это унылый звук коло­тушки, огромные засовы на дверях и окнах, тоскливо поскрипы­вающие половицы и аскетический кодекс домостроевской эти­ки». В подтверждение сказанного исследователь приводит две фразы из рассказов Ю.Казакова, не только произвольно трактуя их, но и придавая одной символическое значение: «...Устойчивое, традиционное, исторически неизменное ассоциируется только с косным, вязким» (Белая Г. Художественный мир современной про­зы. - М., 1983).

Всем своим творчеством ВЛичутин разрушает этот «левый» сте­реотип и, что особенно важно, уже с первых произведений избега­ет вульгарно-социологических схем в изображении человека и ис­тории, схем, которые выпирают из многих книг советской класси­ки, таких, как «Хорошо», «Владимир Ильич Ленин» В.Маяковского, «Разгром» А.Фадеева, «Железный поток» А.Серафимовича, «Хожде­ние по мукам» А.Толстого и т. д.

В отличие от многих предшественников и современников Личу­тин придаёт особое значение вечному, метафизическому началу в человеке. Правда, критики, как правило, не замечают данную осо­бенность, тем более когда речь идёт о дореволюционной России («Долгий отдых», «Скитальцы»), и в традиционном духе заклинают: «...В глухой поморской деревне, где вроде бы и эмоции-то человече­ские только с едой и погодой могут быть связаны...» (Машовец Н. Общность цели. - М., 1979).

В дилогии Личутин показал амбивалентность личности сель­ского буржуа Петра Чикина (хищническое отношение к человеку уживается в нём с нежной любовью к лошадям, вера в Бога с неве­рием, расчётливость с неподвластной разуму любовью к Павле Шумовой, с похоти начавшейся, своенравие, нетерпимость, злоба с мягкостью, терпением, лаской...), но критики увидели в нём лишь «мироеда». В «Поморской хронике» писатель изобразил разные типы бесов от власти, критики же единогласно записали в глав­ные «фармазоны» Михаила Креня, учитывая его происхождение. В «Долгом отдыхе» ВЛичутин создал ангельской чистоты образ рус­ской женщины Тины Богошковой, но он, естественно, выпал из поля зрения исследователей, более увлечённых социально-поли­тическими проблемами и «странными женщинами», «гражданами убегающими»...

ВЛичутин не умещается в привычные критические схемы и в другом. Уже в первой своей повести «Белая горница» (1972) писа­тель обратился к событиям накануне коллективизации. Ал. Михай­лов так объяснил данный шаг начинающего автора: «Думаю, что не­малую роль в этом сыграла явная тяга к необычным, драматическим и экзотическим (разрядка моя. -Ю.П.) ситуациям, к столкно­вениям, к крутым характерам. Возможно, по первости у Личутина недоставало уверенности, умения, наконец, отваги, чтобы извлечь такие человеческие характеры из современной действительности, из привычной среды» (Михайлов Ал. Поморские сюжеты. - «Лите­ратурное обозрение», 1974, № 4). Реакция исследователя, как и вы­шесказанное, свидетельствует, в первую очередь, о следующем: Ли­чутин начал с того, к чему многие писатели шли довольно долго, прокладывая путь от современности к далёкому и близкому про­шлому.

Выход романа «Долгий отдых» (1974), события в котором про­исходят в первой трети XIX века, как и последующие публикации («Вдова Нюра», «Фармазон», «Скитальцы»), показал, что обращение к истории - это не тяга к экзотичности и не боязнь современности, а потребность, естество Личутина-художника. История для него не только осмысление настоящего через прошлое, не только ретро­спектива, необходимая для перспективы, но и возможность воссоз­дать утраченные или почти утраченные этические и эстетические идеалы патриархального крестьянства.

По устоявшейся традиции из русского крестьянства «левые» де­лают козла отпущения, видят в нём главного виновника неудавше­гося социального эксперимента. Дескать, и сознание деревенского жителя было добуржуазным, недемократическим, и интересы даль­ше околицы не простирались и т.д. и т.п. Всем своим творчеством ВЛичутин, как и В.Белов, С.Залыгин, Б.Можаев, В.Распутин, ВЛихо- носов и другие «правые», опровергает подобные взгляды, реабили­тирует крестьянство, его веру, культуру, духовно-нравственные цен­ности, быт, мягко говоря, не уступавшие ценностям «класса-водите- ля». Реабилитирует в том числе и через реалистическое изображе­ние раскрестьянивания деревни.

Интерес к человеку, стоящему у власти, обозначился с первых произведений ВЛичутина и не ослабевает до сих пор. Сумароков в «Долгом отдыхе» и «Скитальцах», Аким Селиверстов, Афанасий Ми- щуков, Мартын Петенбург, Иван Тяпуев в «Поморской хронике» - вот только некоторые герои, позволяющие рассмотреть данную проблему многопланово, на широком историческом фоне (с пер­вой трети XIX века до 70-х годов XX столетия). Но я остановлюсь только на типе «бесов», «фармазонов», которые восприняли ок­тябрьскую революцию как собственную победу.

«Наше время пришло» - так оценивает происходящее в стране герой «Поморской хроники» председатель коммуны Мишуков. Он, как и «фармазон» Иван Тяпуев, будучи выходцем из деревни, по сути, крестьянином-христианином не является. С детства эти герои осознают себя (и данное ощущение сохранится на протя­жении всей жизни) внутренними эмигрантами, «малым народом». Крестьянский мир воспринимается ими не только как чужой, но и враждебный, подлежащий уничтожению. Поэтому несправедливо отождествлять этих якобы крестьян с крестьянской вселенной, что уже стало правилом хорошего тона у «левых». Конечно, не ре­волюция породила «малый народ», существовал он задолго и до неё (взять хотя бы Балашкина, Серого, Кузьму Красова из бунин- ской «Деревни»), существовал, естественно, не только в среде кре­стьянства... Но лишь после известных событий «челкаши» различ­ных мастей пришли к власти, и «корчевать», «прижать» сельского жителя стало для них не просто установкой, идущей сверху, но и потребностью души, сущностью характера, формой самоутверж­дения.

Мишуков, Тяпуев, Гриша Чирок, Куклин («Поморская хроника» ВЛичутина), Козонков, Сапронов, Кузёмкин («Плотницкие расска­зы», «Кануны» В.Белова), безымянный уполномоченный и председа­тель сельсовета Сорокин («Драчуны» МАлексеева) - вот далеко не полный перечень «бесов» от власти, широко представленных в со­временной прозе. Живую жизнь, её проблемы и противоречия, лад и красоту названные персонажи, в отличие от Ильи Ланина и Мар­тына Петенбурга (ВЛичутин «Поморская хроника»), выхолащива­ют, приводят в «порядок» с помощью параграфов, процентов, кли­чек, с помощью насилия, что, естественно, вызывает протест. Пред­седатель сельсовета Михаил Сорокин («Драчуны»), удивлённый «пропастью кулаков», найденных уполномоченным, выступает про­тив такого подхода к судьбам людей, подхода, выглядевшего на бу­маге довольно безобидно - крестики, птички, чёрточки: «Речь ведь идёт не о деревьях, на которых лесники делают зарубки - вот это списать, а это оставить». Олеша Смолин отказывается подписывать акт при раскулачивании Федулёнка (В.Белов «Плотницкие расска­зы»), Илья Ланин, защищая человеческое достоинство, а в конечном счёте жизнь Коны Петенбурга и попа Захария, борется с беззакони­ем, не осознавая, что беззаконие это возведено в закон (ВЛичутин «Поморская хроника»).

Для ВЛичутина, как и В.Белова, художника наиболее близкого ему по мировосприятию, важен не только сам факт сопротивления народа подобным «бесам» (что не вписывается в различные кон­цепции «левых», а потому ими не замечается), но и реальное напол­нение, направленность этого протеста. Главное здесь то, что пред­ставители традиционно-христианской нравственности, в отличие от «малого народа», «пролетарских гуманистов», не могут разре­шить себе право крови по совести.

ВЛичутин в самом начале своего творчества высказал неудовле­творённость тем, что нынешний молодой писатель даже в своей «главной» книге пока мало размышляет о вечном. Вечные вопросы в разное время встают перед многими героями прозы художника: Донатом Богошковым и Тайком («Скитальцы»), Нюрой Питеркой («Вдова Нюра») и Александрой («Иона и Александра»), Иваном Тя- пуевым и Михаилом Кренем («Фармазон»), Геласием и Феофаном Солнцевым («Последний колдун»), Баныкиным и Фисой («Домаш­ний философ»), И то, какой ответ находит каждый из них, во мно­гом определяет их веру, их жизненный путь.

Из всех «размышляющих» героев В Личутина, пожалуй, наиболее пострадал от критиков Тимофей Ланин - представитель современ­ной интеллигенции в повестях «Душа горит», «Крылатая Серафима» и в романе «Фармазон». Он был причислен к ряду «забуксовавших мечтателей», пассивных наблюдателей жизни, предпочитающих «лучше уйти, чем бороться» (Бондаренко В. Время обязывает. - «Ли­тературная газета», 1981, № 40), послушно идущих вослед за «почти классическим носителем идеи безыдейности вампиловским Зило- вым» (Михайлов А. Умеренные новаторы или трезвые реалисты? - «Литературная газета», 1982, № 8).

Можно найти фактические неточности в этих оценках, но глав­ное не в них. Причина, вызвавшая сколь резкую, столь и необъек­тивную критику, - рефлексия героя. На рубеже 80-х годов многие, как и сейчас, жаждали действия, поступка, поэтому предпочтение отдавали не Михаилу Пряслину («Дом» ФАбрамова), не Тимофею Ланину, а Гехам-мазам, которые, надеялся В.Бондаренко, будут «опо­рой в строительстве» (Бондаренко В. Время обязывает. - «Литера­турная газета», 1981, № 40).

Выход из сложившейся ситуации вроде бы простой - дело нуж­но делать. Такой совет дают Ланину некоторые герои, так считает и критик В.Этов: «А меж тем ответ сам в руки просится. Не размышляй о счастливом - стань им: не рефлексируй - действуй» (Этов В. Чем жив человек - «Литературное обозрение», 1982, № 12). Но рефлек­сия, если перефразировать Ю.Бондарева, это подготовка к дейст­вию и, думаю, сама - внутреннее действие. Именно так, как подго­товку к действию я рассматриваю идейно-нравственные искания Тимофея Ланина в романе «Фармазон».