A.E-(Ministcre des) Affaires Etangeres

A.N.- Arhives Nationales

A.d.S. Firenzc - Arhivio di Stato di Firenzc

A.d.S. Gcnova - Arhivio di Stato di Genova

A.d.S. Vcnezia - Arhivio di Stato di Venczia

B.N.-Bibliotheque Nationalc

PRO-Public Records Office

Когда в 1952 г. Люсьен Февр доверил мне написание этой ра­боты для только что начатой им серии «Судьбы мира», я, конеч­но, не представлял себе, в какое нескончаемое предприятие ввязываюсь. В принципе речь шла о простом обобщении данных из трудов, посвященных экономической истории доин-дустриальной Европы. Но, не говоря уже о том, что я часто ис­пытывал потребность обратиться к источникам, признаюсь, что по ходу исследования меня разочаровывало прямое ознакомле­ние с так называемыми экономическими реальностями в период между XV и XVIII вв. Разочаровывало по той простой причине, что эти реальности плохо укладываются, а то и вовсе не уклады­ваются в традиционные классические схемы - ни в схему Верне-ра Зомбарта (1902 г.), снабженную обильными доказательства­ми, ни в ту, которую создал в 1928 г. Иосиф Кулишер. Не укладываются они и в теории самих экономистов, рассматри­вающих экономику как некую однородную реальность, кото­рую допустимо извлечь из ее окружения и которую можно и должно оценивать такой, какова она есть: ведь ничего нельзя понять вне чисел. Развитие доиндустриальной Европы (рассма­триваемой в отрыве от остального мира, как будто бы его и не существовало) предстало бы в виде ее ускоренного вступления в рациональный мир капиталистического рынка, капиталистиче­ских предприятий и инвестиций вплоть до самой промышлен­ной революции, разделившей историю людей на две части. На самом же деле доступная наблюдению действительность до XIX в. была намного сложнее. Разумеется, можно просле­дить эволюцию или, вернее сказать, несколько эволюции, ко­торые соприкасаются друг с другом, стимулируют друг друга, даже противоречат друг другу. Иначе говоря, признать, что су­ществует не одна, а несколько экономик. Та, которую описывают предпочтительно,-это так называемая рыночная экономика, т. е. механизмы производства и обмена, связанные с деятель­ностью людей в сельском хозяйстве, с мастерскими, лавками, с биржей, банками, ярмарками и, разумеется, с рынками. Именно с этих ясных, даже «прозрачных» реальностей и с легко улавли­ваемых процессов, которые их питают, и началось складывание понятийного аппарата экономической науки. Таким образом.

нолемне

Внс анис

 

она с самого начала замкнулась, ограничив себя неким из­бранным полем зрения и исключив из рассмотрения все другие.

А ведь под рынком простирается непрозрачная для взгляда зона, которую зачастую трудно наблюдать из-за отсутствия до­статочного объема исторических данных. Это та элементарная «базовая» деятельность, которая встречается повсеместно и масштабы которой попросту фантастичны. Эту обширную зо­ну на уровне почвы я назвал, за неимением лучшего обозначе­ния, материальной жизнью, или материальной цивилизацией. Двусмысленность такого выражения очевидна. Но я полагаю, если мой взгляд на вещи будет принят в отношении прошлого как, по-видимому, разделяют его некоторые экономисты в от­ношении настоящего,-что рано или поздно отыщется более подходящая вывеска для обозначения этой инфраэкономики, этой второй, неформальной, половины экономической деятель­ности, этой экономики самодостаточности, обмена продуктов и услуг в очень небольшом радиусе.

А с другой стороны, над обширной поверхностью рынков- а не под нею - возвышаются активные иерархические социальные структуры. Они искажают ход обмена в свою пользу, расшаты­вают установившийся порядок. Стремясь к этому, а порой и не желая того специально, они порождают аномалии, «завихре­ния» и дела свои ведут весьма своеобразными путями. На этом верхнем «этаже» несколько крупных купцов Амстердама в XVIII в. или Генуи в XVI в. могли издали пошатнуть целые сек­торы европейской, а то и мировой экономики. Таким путем группы привилегированных действующих лиц втягивались в кругооборот и расчеты, о которых масса людей не имеет поня­тия. Так, например, денежный курс, связанный с торговлей на далекие расстояния и запутанным функционированием кредита, образует сложное искусство, открытое в лучшем случае немно­гим избранным. Эта вторая, непрозрачная зона, которая, нахо­дясь над ясной картиной рыночной экономики, образует в неко­тором роде верхний ее предел, представляется мне, и читатель это увидит, сферой капитализма по преимуществу. Без нее капи­тализм немыслим; он пребывает и процветает в ней.

Эта трехчастная схема, которая мало-помалу вырисовыва­лась передо мной по мере того, как наблюдаемые явления почти сами собою «раскладывались по полочкам», и есть, вероятно, то, что мои читатели сочтут наиболее спорным в настоящей ра­боте. Не ведет ли она в конечном счете к слишком жесткому раз­делению, даже к противопоставлению друг другу пункт за пунк­том рыночной экономики и капитализма? Я и сам не сразу и не без колебаний принял такой взгляд на вещи. Но в конце концов пришел к выводу, что в период с XV по XVIII в., и даже гораздо раньше, рыночная экономика была принудительным, навязы­ваемым порядком вещей. И как всякий навязываемый порядок, социальный, политический или культурный, она вызывала про­тиводействие, развивала противоборствующие ей силы, ко­торые действовали как сверху, так и снизу.

Что меня по-настоящему укрепило в этом мнении, так это то, что через ту же самую решетку я довольно быстро и доволь­но ясно разглядел членение современных обществ. В них рыноч-

пая экономика по-прежнему управляет всей массой обменов, ко­торые контролирует наша статистика. Но кто стал бы отрицать, что конкуренция, которая представляет отличи­тельный признак рыночной экономики, отнюдь не господствует над всей современной экономикой? Сегодня, как и вчера, суще­ствует особый мир, в котором пребывает капитализм как тако­вой-на мой взгляд, истинный капитализм, всегда многонацио­нальный, родственный капитализму великих Ост- и Вест-Индских компаний и разного масштаба монополий, юридиче­ски оформленных и фактических, которые некогда существова­ли и в принципе, в основе своей аналогичны монополиям сегод­няшним. Разве мы не имеем права утверждать, что дома Фуггеров и Вельзеров были транснациональными, как сказали бы сегодня? Ведь они были заинтересованы в делах всей Европы, а представителей имели и в Индии, и в Испанской Аме­рике. И разве Жак Кёр веком раньше не вел дел аналогичного размаха на территории от Нидерландов до Леванта?

Но совпадения распространяются и дальше. Ибо вслед за экономической депрессией, последовавшей за кризисом 1973-1974 гг., начала вырисовываться новая, современная фор­ма внерыночной экономики: едва прикрытый натуральный об­мен, прямой обмен услугами, как говорят, «travail au noir», да плюс к этому еще многочисленные формы надомничества и самодеятельного «ремесла». Этот уровень деятельности, лежа­щий ниже рыночного, или за пределами рынка, достаточно зна­чителен, чтобы привлечь внимание иных экономистов: разве он не дает самое малое от 30 до 40% национального продукта, ко­торые таким образом ускользают от всякого статистического учета даже в индустриально развитых странах?

Вот таким образом трехчастная схема сделалась точкой от­счета труда, который я сознательно задумал вне сферы действия теории, любых теорий - единственно под знаком конкретного наблюдения и одной только сравнительной истории. Истории сравнительной во времени, с использованием языка, который меня ни разу не обманул,- языка длительной временной протя­женности (la longue duree) и диалектики прошлого и настоящею. Истории сравнительной для возможно более обширного про­странства, ибо исследование мое, в той мере, в какой это было в моих силах, охватывает весь мир, оно имеет «всемирный» масштаб. Как бы то ни было, на первом плане остается конкрет­ное наблюдение. С самого начала и до конца моей целью было увидеть и показать, сохраняя за увиденным его объемность и сложность, его многообразие, которые суть отличительные черты самой жизни. Если бы можно было разъять живой орга­низм и отделить друг от друга три уровня (думаю, они были бы полезной формой классификации этого организма), история бы­ла бы наукой объективной, каковой она, очевидно, не является. Три тома, составляющие настоящий труд, носят такие назва­ния: «Структуры повседневности: возможное и невозможное»; «Игры обмена»; «Время мира». Последний представляет хро­нологически построенное исследование последовательно сме­нявших друг друга форм и преобладающих аспектов между народной экономики. Одним словом, это история. Первые два

тома, гораздо более сложные, много места отводят исследова­нию типологическому. Первый (уже публиковавшийся в 1967 г.) представляет, как выразился Пьер Шоню, своего рода «взвеши­вание мира»-попытку выявить пределы возможного в доинду-стриальном мире. Один из таких пределов место в истории «материальной жизни», бывшее тогда огромным. Второй том--«Игры обмена» сопоставляет экономику и надэкономи-ческую деятельность капитализма. Следовало различать эти две большие плоскости, объяснить их друг через друга, как через их взаимодействие, так и через их противостояние.

Смогу ли я убедить всех? Наверняка нет. Но в гаком диа­лектическом движении я нашел по крайней мере одно не имею­щее равных достоинство: идя новым и в какой-то степени мирным путем, избежать чрезмерно страстных споров, которые вызывает все еще «взрывоопасное» слово «капитализм». К тому же третий том извлек пользу из тех объяснений и обсуждений, какие ему предшествовали: он никого не заденет.

Таким образом, вместо одной книги я просто-напросто на­пишу три. Но мое упорное стремление охватить в этом труде весь мир ("mondialiser") поставило передо мною задачи,;у!я ре­шения которых я, специалист по истории Запада, был по мень­шей мере плохо подготовлен. Продолжительное пребывание и ознакомление с.материалами в Мусульманских странах (10 лет в Алжире) и в Америке (4 года в Бразилии) сослужили мне доб­рую службу. Но Японию я увидел через пояснения и наставле­ния Сержа Елисеева, Китай-благодаря помощи Этьенна Бала­нса, Жака Жерне, Дени Ломбара. Даниель Торнер, способный сделать из любого человека доброй воли начинающего индоло­га, взялся за меня со всем своим пылом и щедростью, перед ко­торой невозможно устоять. Сколько раз он появлялся у меня по утрам с хлебом и рогаликами для завтрака и с книгами, какие мне следовало прочесть! Я ставлю его имя во главе длинного списка тех, кому я обязан признательностью, списка, который, будь он полным, оказался бы нескончаем. Мне помогали все-слушатели, ученики, коллеги, друзья. Не могу забыть сыновнюю помощь Альберто и Браниславы Тененти, сотрудничество Ми-хаеля Кёля и Жан-Жака Эмарденкера. Мари-Тереза Лабиньетт помогала мне в архивных разысканиях и в подготовке библио­графических ссылок, Анни Дюшен - в бесконечной работе с при­мечаниями. Жозиана Очоа больше десятка раз терпеливо пере­печатывала сменявшие друг друга варианты моего текста. Розелин де Айяла, сотрудница издательства Арман Колэн, тща­тельно и 'м|м|)ективно занималась проблемами редактирования и верстки. Я выражаю этим непосредственным моим сотрудни­цам свою самую сердечную дружескую благодарность.

Наконец, без Поль Бродель, которая повседневно участвова­ла в моем исследовании, мне не хватило бы мужества, для того чтобы переработать первый том и завершить два нескончаемых тома, последовавших за ним. для того чтобы выверить необхо­димые ясность и логику объяснений и выводов. Мы и на сей раз долго работали с ней бок о бок.

16 мирта /У7У.\

ПРЕДИСЛОВИЕ

И вот я на пороге первой книги самой сложной из трех то­мов этого груда. Дело не в том, что каждая из ее глав сама по себе может показаться читателю недоступной. Сложность неза­метно возникает из множественности поставленных целей, из трудностей раскрытия необычных тем, которые все надо вклю­чить в связный рассказ,- по существу, из непростого сведения воедино рассуждений параисторических, обычно изолиро­ванных друг от друга и излагаемых в виде побочных сюжетов в традиционном повествововании: демографии, питания, костю­ма, жилища, техники, монеты, города. Но ради чего их соединять?

Главным образом ради того, чтобы очертить поле действия доиндустриальных экономик и охватить его во всей его объем­ности. Существует ли некий предел, «потолок», который огра­ничивает всю жизнь людей, очерчивая ее как бы более или менее широкой пограничной полосой, которую всегда трудно достичь и еще труднее преодолеть? Такой предел, возникающий в лю­бую эпоху, даже в нашу,-это грань между возможным и невоз­можным, между тем, чего можно достигнуть, хоть и не без уси­лий, и тем, что остается для людей недостижимым. Вчера-по­тому, что питание людей было недостаточным, их числен­ность -слишком малой или же слишком большой (в сопоставле­нии с их ресурсами), их труд- недостаточно производительным, а овладение природой едва наметилось. С XV до конца XVIII в. эта грань почти не изменилась и люди даже не достигли предела своих возможностей.

Особо подчеркнем эту медлительность, эту инертность. На­пример, наземный транспорт довольно рано обладал элемента­ми, которые могли бы позволить его усовершенствовать. Впро­чем, то тут то гам можно заметить, как возрастает скорость сообщений благодаря строительству новых дорог, улучшению экипажей, перевозящих товары и пассажиров, учреждению поч­товых станций. И все же этот прогресс станет всеобщим лишь около 1830 г., т. с.» пре/щверии железнодорожной революции. Только тогда перевозки по дорогам расширяются, упорядочи-

П'Ч'ЛИС'ЮИИС

I 1}V l И

 

ваются, ускоряются и в конечном счете демократизируются; только тогда оказывается достигнут предел возможного. И это не единственная область, где подтверждается такое запаздыва­ние. В конечном счете лишь с XIX в., с полной переделкой мира наступит разрыв, обновление, революция на всем протяжении границы между возможным и невозможным.

Нашей книге это обеспечивает определенное единство: она представляет долгое путешествие за пределами тех удобств и привычек, какими нас щедро одаривает современная жизнь. Фактически книга уводит нас на другую планету, в другой чело­веческий мир. Конечно, мы могли бы отправиться к Вольтеру в Фернс (это воображаемое путешествие ничего не будет нам стоить) и долго с ним беседовать, не испытав великого изумле­ния. В плане идей люди XVIII в.- наши современники; их дух, их страсти все еще остаются достаточно близки к нашим, для того чтобы нам не ощутить себя в ином мире. Но если бы хо­зяин Ферне оставил нас у себя на несколько дней, нас сильней­шим образом поразили бы все детали повседневной жизни, да­же его уход за своей особой. Между ним и нами возникла бы чудовищная пропасть: в вечернем освещении дома, в отопле­нии, средствах транспорта, пище, заболеваниях, способах лече­ния... Следовательно, нужно раз и навсегда отвлечься от окру­жающих нас реальностей, чтобы надлежащим образом проде­лать это путешествие вспять, в глубь веков, чтобы вновь обрести те правила, которые слишком долго удерживали мир в довольно трудно объяснимой стабильности, если вспомнить о тех фантастических переменах, которые должны были затем последовать.

Составляя этот перечень возможного, мы часто сталкива­лись с тем, что я во Введении назвал «материальной цивилиза­цией». Ибо у возможного есть не только верхний предел; оно ограничено и снизу-Есей массой той «другой половины» про­изводства, которая не входит целиком в движение обмена. Эта материальная жизнь, повсюду присутствующая, повторяющая­ся, все заполняющая, протекает под знаком рутины. Хлеб сеют так же, как сеяли всегда; маис сажают так же, как его сажали всегда; рисовое поле выравнивают так же, как выравнивали его всегда; и по Красному морю плавают точно так же, как всегда плавали. Упорно отстаивающее свое присутствие прожорливое прошлое монотонно поглощает хрупкое время людей. И эта по­верхность стагнирующей истории огромна: к ней в огромном своем большинстве относится сельская жизнь, т. е. жизнь 80-90"„ населения земного шара. Разумеется, было бы очень трудно определить точно, где она кончается и где начинается гибкая и подвижная рыночная экономика. Конечно же, эта циви­лизация не отделена от экономики так, как отделяется вода от масла. К тому же не всегда возможно безоговорочно решить, по ту или иную сторону барьера находятся доступные наблюдению действующее лицо, фактор или явление. И следует показать ма­териальную цивилизацию, что я и сделаю, одновременно с циви­лизацией экономической (если можно так выразиться), которая существует с нею бок о бок, возмущает ее и, противостоя ей.

объясняет ее. Но не подлежит сомнению, что барьер все же су­ществует, а это влечет за собой огромные последствия. Двойной отсчет, экономический и материальный, на самом деле возник в итоге многовековою развития. Материальная жизнь в промежутке между XV и XVIII вв. это продолжение древнего общества, древней экономики, трансформирующихся очень медленно, незаметно. Мало-помалу они создали над со­бой- с достижениями и неудачами, которые легко себе предста­вить, - общество более высокого, чем они, уровня, бремя кото­рого им поневоле приходилось нести. И с тех пор всегда сосуществовали верхний и нижний уровни и бесконечно варьи­ровало их соотношение. Разве не выиграла материальная жизнь в Европе в XVII в. с упадком экономики? Да и на наших глазах после регресса, начавшегося в 1973-1974 гг., материальная жизнь явно выигрывает. И таким образом, по обе стороны гра­ницы, нечеткой по самой своей природе, сосуществуют первый и второй «этажи»; и если более высокий продвигается вперед, то другой отстает. Так, хорошо мне знакомая деревня еще в 1929 г. жила чуть ли не в XVII или XVIII в. Такого рода отставание бы­вает либо невольным, либо преднамеренным. До XVIII в. ры­ночной экономике не хватало сил, чтобы овладеть и по своему усмотрению придать форму всей массе инфраэкономики, зача­стую защищаемоЯгудаленностью и изоляцией. И наоборот, если сегодня имеется обширный внерыночный, «внеэкономический» сектор, то это объясняется скорее сопротивлением на базовом уровне, нежели небрежением или несовершенством обмена, организуемого государством, или же обществом. И тем не менее в силу ряда причин результат может быть только аналогичным.

В любом случае сосуществовавание «низа» и «верха» навязы­вает историку диалектический подход, многое проясняющий. Как понять города без деревень, денежное обращение без нату­рального обмена, распространение нищеты без роста роскоши, белый хлеб богачей без серого хлеба бедняков?

Мне остается оправдать последний выбор: ни более, ни ме­нее как включение в сферу исторического изучения повседнев­ной жизни. Было ли это полезно? Необходимо? Ведь повседнев­ность-это мелкие факты, едва заметные во времени и е пространстве. Чем более сужаете вы поле наблюдения, те\ больше у вас шансов очутиться в окружении материальной жиз ни: круги большого радиуса обычно соответствуют «большой) истории, торговле на далекие расстояния, сети национальны; или городских экономик. Когда же вы сужаете наблюдаемо» время до малых промежутков, то получаете либо какое-то собы тие, либо какой-то факт. Событие должно быть уникально и по лагать себя единственным; какой-либо факт повторяется и, по вторяясь, обретает всеобщий характер или, еще лучше, стано вится структурой. Он распространяется на всех уровнях обще ства, характеризует сю образ существования и образ действий бесконечно их увековечивая. Иной раз бывает достаточно не скольких забавных историй, для того чтобы разом высветить | показать образ жизни. На одном рисунке (созданном окол I 1513 г.) изображен император Максимилиан I, который берс

I рс.

 

• Принцесса

Палач инская Шарлот ia-Елизавста 1>аварская (1652 1722), жена брата Людовика XIV, мать будущего регента Филиппа Орлеанскою. Прим. ред.

¹ Первое издание этого тома входило в состав серии, выпускавшейся бе» ссылок. Издатель согласился с тем, чтобы второй и третий тома были снабжены примечаниями. Вполне очевидно, что это решение должно было коснуться

и исправленного ',

и расширенного повторного издания настоящего, первого тома! Десять лет напал сделать что было бы легко. Но сегодня, когда мои выписки слишком часто оказывались вынутыми из первоначальных картотек, мне пришлось разыскивать сотни, тысячи ссылок. И порой безуспешно. Я приношу извинения читающим меня историкам за те несколько случаев, когда помета «ссылка утеряна», к сожалению, заменяет ссылку, которую не удалось отыскать.

пищу с блюда рукой. А двумя столетиями позднее принцесса Палатинская* рассказывает, как Людовик XIV, впервые допу­стив своих детей к собственному столу, запретил им есть иначе, чем ел он сам, и пользоваться вилкой, как учил их чрезмерно усердный воспитатель. Так когда же Европа изобрела хорошие манеры поведения за столом? Я вижу японское одеяние XV в., а в XVIII в. я нахожу его почти таким же. Один испанец рассказы­вает о своей беседе с японским сановником, удивленным и даже шокированным тем, что не проходит и нескольких лет, как евро­пейцы появляются в столь отличной от прежней одежде. Безу­мие моды-явление чисто европейское.

Так ли это неважно? Из маленьких происшествий, из пу­тевых заметок вырисовывается общество. И никогда не бывает безразлично, каким образом на разных его уровнях едят, оде­ваются, обставляют жилище. Эти «мимолетности» к тому же фиксируют от общесгва к обществу контрасты и несходства во­все не. поверхностные. Воссоздавать такие картинки-увлека­тельная игра, и я не считаю ее пустым занятием.

Итак, я продвигался в нескольких направление! возможное и невозможное; первый и второчи «"этажи»;"картины повседнев­ной жизни. Вот что c-cawoTo.начала усложняло структуру этой книги. В обшег,!,следовало сказать о слишком многом. А тог­да-как по сделать?¹

Глава 1

БРЕМЯ КОЛИЧЕСТВА

Материальная >*>■>»:> ли люди и вещи, вещи и люди. Из- вещи - пищу, жилища, одежду, предметы роскоши, ору­дия, денежные средства, планы деревень и городов-словом, все, что служит человеку,- не единственный способ ощутить его повседневное существование. Численность тех, между кем де­лятся богатства земли, тоже имеет при этом свое значение. И внешний признак, который сразу же, с первого взгляда, отли­чает мир сегодняшний от человечества до 1800 г., это как раз недавний и необычайный рост численности людей: в 1979 г. их в мире великое множество. За четыре столетия, охватываемые этой книгой, население мира, несомненно, удвоилось; зато в на­шу эпоху оно удваивается каждые тридцать или сорок лет. Вполне понятно, что это следствие материального прогресса. Но в прогрессе этом самая численность людей в такой же мере причина, как и следствие.

Во всяком случае, она представляется нам в качестве велико­лепного «индикатора», подводя итог успехам и неудачам. Чис­ленность людей сама по себе намечает дифференциальную гео­графию земного шара: здесь континенты едва заселенные, там - заселенные уже с избытком, здесь цивилизации, там-еще первобытные культуры. Она определяет решающее соотноше­ние между разными массами живущих на земле людей. И что любопытно: именно эта дифференциальная география зачастую претерпевает наименьшие изменения от вчерашнего дня к сегодняшнему.

Но что, наоборот, изменилось, и изменилось совершенно, это самый ритм роста населения. Сегодня уго непрерывный подъем, более или менее быстрый в зависимости от общесгва и экономики, но непрерывный. Вчера же это подъемы, затем спа­ды наподобие сменяющих друг дру1а приливов и отливов. Это чередование, эти демографические приливы и отлины суть сим­вол жизни минувших времен: следующие друг за другом спады и подъемы, причем первые упорно сводят почт на пег но не до конца! - вторые. В сравнении с этими фундаментальными реаль­ностями вес (или почти псе) может показаться второстепенным. Бесспорно, начинать следует с людей. А затем придет время по­говорить и о вещах

Население мира: цифры, коюрме ирнхо.иг.см нмлчммна п.

НАСЕЛЕНИЕ МИРА:

ЦИФРЫ,