Денъ отъезда о. Димитрия в Японию

Утром, в пять часов, еще темно, о. Димитрий со своим братом Дио­нисием, семинаристом, пришел за чемоданом. Потом Дионисий принес связку книг о. Дмитрия, которые со мной пойдут. В семь часов отпра­вился к обедне в Крестовую. О. Дмитрий под руководством игумена Мардария совершал проскомидию. Поминальниц было столько, что и я стал помогать читать, какие же неразборчивые и плохо написанные есть! Читали вплоть до херувимской. Обедню служили трое: о. Марда- рий, о. Амфилохий (лондонский) и о. Димитрий. Певчие пели очень скоро и не совсем хорошо — одни большие. После обедни Владыка велел прийти о. Димитрию к себе; возвратился о. Димитрий с книгами от Владыки и отправился прощаться в город. За ним я — к Владыке спро­сить: можно ли мне свой наперсный золотой крест одолжить о. Дмит­рию, а я за него здесь получу; ответил: «Можно, и возьми расписку»; еще просил дать билет из Духовного Собора ему до Японии, велел написать билет и дать о. Наместнику подписать и приложить печать. Велел мне также взять у о. Дмитрия доверенность на получение за него прогонов здесь, а между тем не говорить, как он уехал, а когда-де в Синоде решится дело о нем, тогда и требовать прогоны: «Я ему дал сто рублей до Одессы, дал еще книг, чтобы дорогой занялся; служит он плохо; Евангелия чи­тать не умеет»,— промолвил Владыка; я ему ответил, что и все так начи­нают. О хиротонии сказал, что будет в следующее воскресенье, хотя еще не получил известия, состоялся ли вчера доклад Обер-прокурора Госуда­рю: «А обещался вечером еще прислать известие».— Касательно службы для новичков рассказал, что «и высокопоставленные люди иногда при других робеют: тульский Высокопреосвященный просил в Синоде, чтобы доклад для подписи прислали ему на дом: имя только подписать — и не может при других, рука дрожит». Сказал еще: «Да послужи почаще пред таким великим таинством: во вторник отслужи, в субботу на Ака­фисте также»,—Встретившись с о. Наместником, шедшим к Владыке спросить, будет ли моя хиротония во вторник (чтобы заготовить стол для Владыки, если будет), и узнавши от меня, что не будет,— после чего он и не пошел к Владыке,— попросил у него билета для о. Дмитрия до Японии; он велел сказать о. Моисею, чтобы сейчас был приготовлен для подписи и приложения печати ему,— до службы, так как он служит сего­дня.— К о. Моисею. Он также служащий; но «сейчас, несколько минут».— Собираясь к графу Шереметеву, снес портному приладить ордена к лен­там. Орден Владимира в первый раз —для графа Шереметева сегодня надел. И все-таки не могу привыкнуть к этому украшению груди монаха красным цветом, точно надувающихся индюков хотят из нас сделать намеренно. Когда кончится это крестопоклонное варварство! И моя грудь, не бесчестная к службе, украсилась цветами. Спасибо, конечно. Но гораздо лучше было бы, если бы не бесчестная служба была у нас таким обычным явлением, что на нее никто не обращал бы внимания и не отмечали бы ее красным цветом. «Красное» в диво в России, видно! В ту и другую сторону можно понимать. Э-э-эх! — К графу Шереметеву в Церковь поспел в начале литургии. Служил батюшка, отказавшийся плыть на «Нижнем Новгороде», вследствие чего и состоялся неожидан­ный отъезд о. Дмитрия. Пели «Херувимскую» и особенно «О Тебе раду­ется» так, что нигде в России и целом свете не поют лучше. Век бы слушал «О тебе радуется». Голоса — по мелодии — ни одного звука негар­моничного, по силе, кажется сильнее и нет, по искусству пения — совер­шенство современного периода пения. Ломакин, управляющий хором,— истинный артист. Хор Шереметевский — это истинно какой-то дивный музыкальный орган со всеми невообразимо совершенными педалями и регистрами.—Платит певчим он от 500 рублей до 1000; поют только когда семейство графа здесь; летом свободны.— После обедни раскла­нялся с графиней. Графа Сергия не было — нездоров; Александра тоже не было. Графиня позвала к себе. Множество шлейфов. Графиня Шере­метева Московская, встреченная десять лет назад, у Гавриила Ивановича Вениаминова. Помогла выпутаться из шлейфов, приложиться к кресту и пробраться в комнаты. Были: дочь Марии Николаевны — Великой Княгини, которую, впрочем, не узнал (которая — сказала Московская графиня), какие-то молодые девицы и несколько пожилых, дети графа Сергия, Шульц (товарищ Бюцова) и старый граф, который играл роль Даде при первом японском посольстве — Такеноуци, Самоцкеноками,— Когда сидели и говорили до завтрака, доложено было, по приказанью графини, что я пришел благодарить Александра Дмитриевича за его великолепное пожертвование — двадцать тысяч; оказалось, что он зани­мался в это время с учителем. Скоро, однако, вышел. Совсем мальчик — кадет. Я поблагодарил. Потом мы, ходя в соседней комнате, разговари­вали. Очень резонный и сочувствующий православию: «Если бы Япон­ский Император обратился». Я обещался писать ему об употреблении его двадцати дысяч, а также об успехах православия в Японии. Вообще, это — милое дитя. Дай Бог, чтобы он не испортился. А сколько искуше­ний. Кому из юношей приходилось выслушивать хотя бы такие благо­дарности, какие сегодня я говорил ему! И человеческая натура защища­ется от порчи: он отвечал: «Да что же, это ничего...». Прискорбно, что у таких умирают отцы и матери раньше срока (едва ли пределом, поло­женным в Священном Писании). Английскими бы лордами им быть, хранящими честь своего отечества и поставляющими свою честь в слу­жение ей! А будет ли? И я хоть на волосок заинтересован теперь в этом. Как мое сердце стремится к этому доброму юноше Александру Дмитрие­вичу, на помощь ему против соблазнов! — Скоро он ушел заниматься.— Мы пошли завтракать. Дети тише вошли, и я сказал графине, что в прошлый раз, когда они бурею ворвались, было эффектней. Подавали постное и скоромное. Постное было — жареная осетрина и белые грибы с рисом; то и другое очень вкусное, и я свободно завтракал, не считая себя обязанным болтать все время, хотя и рассказывал об осьминогах и каракатицах и больших японских реках. Питье — вода и квас; в рюмки наливали херес, потом красное. Пред завтраком закуска.— После завтра­ка, все, по русскому обычаю, благодарили графиню. Прежде и после все молились. Детям помешали рассыпаться по комнатам, о чем я сказал московской Шереметевой, а она графине. Кофе, за которым графиня велела всем детям подойти под благословение, так как я предваритель­но говорил о прошлом разе, когда они — кто не подвернется — просит благословения. Самый младший, толстый мальчуган, на лошади в Япо­нию. За кофеем сказали, что граф Сергий Дмитриевич, больной, желает меня видеть; между тем старый граф не переставал рассказывать об японцах: уголь на живот, мускусные пилюли от опьянения,— наперед заготовленные в неводе шесть форелей и «сасими» из них, отобрание ключей от комнат японцев.— Граф Сергий — расцеловался и сказал, что, «если нужно что, чтобы писать ему, а он доложит Великому Князю (наследнику); что — очень желательно, чтобы Японский Император принял православие». Трость с золотым крючком в руках,— Он и больной очень мил и красив. Доложили, что Титов желает войти к нему; я вышел.— Предложение графинь Шереметевых — о пожертвовании шлейфа на саккос[††††] и прочее. Просил написать и меморандум об историческом пла­тье и сказал, что и в Японии оно будет храниться как историческое.

Графиня, супруга графа Сергия, просила известить о времени хирото­нии,— хочет быть при этом. Московская графиня Шереметева все время была весьма любезна; супруга Сергия Дмитриевича сказала, что у нее есть небольшое денежное пожертвование, рублей сто; обещался после когда-нибудь вечером (часов в семь) быть и взять. Московская Шереме­тева проводила до лестницы. В Москве обещался быть у нее,— Был, между прочим, гвардеец — внук Высокопреосвященного Иннокентия — Ваня. На обратном пути заехал к графу Путятину, отдать графине Ольге Ефимовне просфору, вынутую сегодня о. Дмитрием — знак первой со­вместной с ним молитвы за нее и все семейство графа. Граф Евфимий Васильевич был очень весел и дал икону для о. Дмитрия и даже надписал ее. Тут же были княгиня Орбелиани (знаменитая пленница) и бывшая сестра милосердия в минувшей войне на Кавказе. Ужасы об обледепых раненых, о рубашке, заскорузлой от пролитой крови, возвращаемой казаку после выздоровления и оттираемой им, о невыдаче своего собст­венного белья и денег.— Вернувшись домой, снес на подпись Преосвя­щенному Варлааму дело о рукоположении им о. Димитрия в диаконы и после отнес дело к о. Моисею; у него землячка Богоявленская, акушерка из Родовспомогательного заведения,— рассказы про труды и обмороки молодых учениц.— Студент Вихров приходил известить, что билет о. Дмитрию у секретаря Правления,— это значит, обещанный вчера По­бедоносцевым. Дионисий — и совет собрать ему в одно место все вещи о. Дмитрия. О. Иосиф — на пути к Василию Яковлевичу Михайловско­му,— которому я раньше послал телеграмму с поздравлением с Ангелом и известием, что не могу быть у него сегодня,— В восемь часов — о. Дмит­рий; подписал доверенность, росписку в получении креста и в займе у меня 1000 рублей. Я сдал ему дароносицу с заранее взятыми мною у о. Севастьяна из Благовещенской Церкви Святыми дарами, билет от Духовского Собора и письма к о. Сретенскому в Москву и о. Анатолию. О. Александр Сыренский с илитоном и вязаным покрывалом; подоспел к проводу, не чая.— В Академию — проводить о. Дмитрия. Студенты сер­дечно провожали, пропели «Спаси, Господи» превосходными голосами и горячо расцеловались, просили меня беречь о. Дмитрия, долго ждали в комнате и внизу извозчиков. Я взял для доставления после книги от Аполлонии Черкасовой. Отец о. Дмитрия — у подъезда Акаде.мии, с от­крытой головой, ловящий поцеловать руку, в просьбе беречь его сына. Никогда не забуду этого момента. Я ответил, что о. Дмитрий не менее дорог теперь и мне, чем ему. Было всего три извозчика, и за множеством вещей невозможно было ехать проводить, поэтому распрощались здесь, у крыльца Академии, чтобы встретиться в Японии. С о. Сыренским про­шли Лавру и простились. Он все настаивал, чтобы о. Димитрий взял его теплую рясу. Какой он истинно добрый! — Студентам говорил в комна­те: «Не желает ли еще кто?» «Трудно-де,— отреченье от мира страшно».

Марта 1880. Понедельник

Й недели Великого Поста

Проспавши утром до семи часов, стал писать речь и принялся пере­писывать, надеясь кончить хоть завтра, так как речь до сегодняшнего утра была в отрывках. Пришли от о. Исайи спросить о теплой рясе его, одолженной Дмитрию Дмитриевичу, и ныне неизвестно, где находя­щейся. Обещался узнать у брата — Дионисия. Пришел А. [Александр] Сергеевич Бирюков, болтун, имеющий, как видно, страсть к вмеша­тельству в духовные дела. Сказал, что спешу кончить речь к вечерне, и полчаса лишь потерял. Пришли в два часа Андо и Петров-Батурин, ази­атский сотрудник «Голоса», согласно вчерашнему извещению Андо. Ба­турин, может, и способный публицист — не знаю, является порядочным самохвалом: «Биконсфильд, если бы знал его, не знаю, что сделал бы» (повесил бы, подсказал простодушный Андо), «Чунхоу из-за меня каз­нится — я внушил ему, Кульджа вся не может быть уступлена, а прежде он высоко держал голову», и прочее. Известил Батурин, будто уже двадцать тысяч регулярного китайского войска вторглось в пределы Владивосто­ка,— соврал, нужно полагать. Вообще, после нескольких минут возвы­шенного разговора о себе как-то опустился. Угостил чаем и портвей­ном,—Таким образом, было мало помех, и речь поспела к вечерне. Понес к Владыке. Еще рано было; между тем пришла огромная почта ему — и газеты, «Московские Ведомости» и провинциальные епархиальные, и письма.— Я удивился, что так много приходит; а мне ответили, что в день шесть раз приходит такая почта. Господи, когда же он успевает читать и делать все! А успевает! Никто не жалуется на застой дел. И при этом ему 80 лег.— После унесения почты сейчас же позвали и меня. Подписывал что-то, потом, зажегши в спальне восковую свечу, запеча­тал и, ушедши позвонить вместо того, чтобы велеть мне сделать это, так как и удобнее было, отослал пакет. «Почитай, что написал»,— обратился ко мне. Я стал читать. Кое-где — небольшие литературные заметки («те­кущая» пресса — «настоящая», значит), но вообще слушал речь с видимым удовольствием; никогда не видел такой смеющейся его физиономии. Во время чтения заходила речь о католиках, по поводу корреспонденции о. Владимира, что мой портрет казнили; я рассказал, что видел здесь одну карточку казненную с надписью. «А как это у вас там христиане уважают Конфуция до вешания его изречений на стенах?» О. Владимир не сумел объяснить в корреспонденции японских «гаку»,—По оконча­нии чтения сказал, что нужно докончить речь, а то слишком обрывисто кончается,— «удалился от предмета; нужно выразить надежду, что-де многолетний опыт»... — «Вы изволили сказать однажды, что моя надеж­да на обращение Императора — гордость, я очень ценю Ваши слова, поэтому-то о надеждах тут мало».— «Да надежда не есть уверенность»,— и прибавил: — «Такая большая речь не может быть сказана наизусть, придется по тетради, а то выйдет то же, что с Воронежским Митрофа­ном, а у него и речь была небольшая»,— и, смеясь, стал опять припоми­нать. Я сказал, что постараюсь выучить,— Наречение будет в четверг, хиротония в воскресенье: «Сегодня и указ подписал». Касательно места: «Народ желает, чтобы в Исаакиевском Соборе происходили посвяще­ния, потому что любит церковные церемонии; но нам трудно; туда поку­да едешь, устанешь, оттуда еще больше». Значит, в Лаврском.— Сегодня на всенощную и завтра на литургию назначен был служить, в чем и расписался — Встретили у входа Преосвященного Гермогена; было шесть архимандритов и четыре иеромонаха. Служба сегодня на всенощной и завтра Обедня особенно торжественная, так как в Лавре праздник — престольный в Церкви Благовещения (около Духовской). Было — Вели­кое повечерие, утреня и 1-й час (без кафизм). Великие поклоны с молит­вой Святого Ефрема Сирина были по три после утрени и 1-го часа. Священнослужащие выходили на литию в мантиях и клобуках, на «Хва­лите» — в ризах и митрах. Великое славословие сегодня по уставу читали. Целовали образ Благовещения, Евангелия не оставляли на аналое. Вы­сота благолепия постирается до того, что для открытия сосудов освяще­ния выходят два иподиакона. Преосвященный окадил весь Собор; в это время певчие пели «Архангельский глас» — первое — трио из малень­ких, второе — всем хором тоже — бесподобно. Монашествующие — тоже недурно.— Слезы печали подступали к сердцу — я стоял почти послед­ний раз в числе братства: скоро придется стать одиноким — на кафедре: легко ли это? — За всенощной был и Бирюков со своим сыном, одинна­дцатилетним Евгением, славным мальчиком; я показал ему делать пра­вильный крест, и он после преусердно исполнял; в девять часов я убедил отца повезти его, почти спящего, домой. Всенощная кончилась около половины десятого.— После Иван от Путятиных привез корзинку, где пояс работы Ольги Ефимовны с крестом, варенье, херес, зеленый чай и жареная рыба. Что за заботливость!