Генваря 1880 года. Воскресенье.

В 9-м часу вечера

Утром, в десятом часу, позвал Владыка и долго беседовал. Велел отдать из икон, пожертвованных им, Святого Исидора Пелусиота афон­скому архимандриту Феодориту, по просьбе с Афона. «Вам-де там икон святых много не нужно»,— и рассказывал, что на Кавказе горцы икон женских святых не чтут — странностию им кажется, по униженному со­стоянию женщин; чтут больше всего из святых Илью Пророка и просят дать дождя, Архангела Михаила и просят победы, Георгия и прочих. На замечание, что в Японии христиане о житиях святых еще мало знают, я ответил, что, напротив, христиане ничем столько не интересуются, как жизнеописанием святых. О христианских именах советовал не давать имен трудно произносимых и рассказал, как один жаловался архиерею на священника, что дал сыну его имя Иуды,— «никто-де проходу не дает — Иуду родил»,— архиерей определил пред причастием переменить имя; а Московский Филарет рассказывал ему слышанное о Московском Пла­тоне — о мальчике Спасе, во имя Спаса Нерукотворенного.

Я выразил сетование, что нет хорошо исследованных житий Святых Апостолов, но. видно, и в самом деле нельзя написать более полных по совершенному неимению материалов нигде на свете. Владыка сам не­сколько раз велел архимандритам, жившим в Риме, достать возможно полное и лучшее жизнеописание Апостола Петра: «Уже, кажись, где бы и быть такому, как не в Риме? Но — нет, быть может, впрочем, и по невозможности доказать двадцатипятилетнее пребывание Апостола в Риме, паписты не написали полного жития его; на каком же основании Метафраст перечислял страны, где был он; но более обстоятельных сведений неизвестно; то же и о других Апостолах». И рассказал, как он писал о Петре, что «всегда, как к Петру сказано что-нибудь особенное, на что ныне ссылаются католики — тотчас же за сим следует искушение для Петра: „Ты еси Петр" и тотчас „иди за мною, Сатана"; „молился о тебе, да не оскудеет вера твоя" и троекратное отречение Петра... Зна­чит, Петру и говорится особенное — по предвидению его падения, чтобы научить смирению его и всех, а не для римских целей». Я расска­зал о клевете на меня протестантов по приезде моем в Едо, когда я стал в Сиба изучать буддизм,— и о житии царевича Иосафа по исследованию М. М. [Макса Мюллера]... Зашла речь о Фомитах[***] в Индии, и Владыка выразил желание узнать обстоятельнее о них. Нужно найти источники сведений и доставить ему в русскую печать. Рассказал о посещении его в прошлом году английским епископом. «Надеюсь, вы найдете у нас что- нибудь хорошее, а не так, как другие из вас — называют нас идолопо­клонниками за то, что мы имеем иконы, сообразно с Вторым Вселенским Собором, имея в них писанное красками Слово Божие и поклоняясь на иконе Богу, как Он явился людям»...

Вышедши от Владыки в половине одиннадцатого, отправился к обед­не в Исаакиевский Собор. По дороге зашел кА. И. [Андрею Ивановичу] Предтеченскому, но совестно было попросить у него «Христианское Чтение» за 1838 год часть 1, которую я обещался достать для М. В. [Ма­рии Владимировны] Орловой-Давыдовой; А. И. лежит в постели уже с месяц; харкает кровью, но глаза все те же — живые, умные, блестящие. Ласково, просто и задушевно принял. Около него кипа газет. Просил писать о Миссии для «Церковного Вестника»; пенял, что не пишем. В Исаакиевский Собор поспел во время проповеди; говорил Вишнев­ский, молодой магистр, с Волкова кладбища, еще прежде принесший мне (когда меня не случилось дома) свое исследование «О происхожде­нии Псалтири» и рекомендовавший [в] Миссию Сивохина, который вследствие этого и сделал пожертвование в Миссию облачениями и утварью. Здесь впервой познакомился с этим незнаемым доселе благо­желателем Миссии (после проповеди, в алтаре). О. Иосиф, цензор, ска­зал, что Адмиральша Рикорд зовет,— условились с ним отправиться к ней; о. протоиерей Лебедев — настоятель Исаакиевского Собора любезно обещал найти что пожертвовать из Собора в Миссию; Корашевич посо­ветовал еще обратиться к о. ключарю Благовещенскому. Обращусь. Здесь же встретиться с о. Вениаминовым из старшего курса; красив, как и тогда был.— К Капитону В. [Васильевичу] Белевскому. Расспрашивал его о братьях; жаль Алексея Белевского, славного человека и отличного доктора, умершего на войне от тифа. Мир, тебе там, милый товарищ! Рассказал кое-что о Миссии.— К Ивану Ивановичу Демкину; застал у него Павла Абрамовича Аннина, ныне служащего по Министерству на­родного просвещения, по народным школам,— К Демису Иван Ивано­вич идти не мог — требы. Я к Федору Николаевичу; уехал, но, вероятно, не попадет к Демису, ибо он переменил квартиру. Так и оказалось — Федор Николаевич не явился, и мы в пять часов сели обедать. Демис написал краткое извещенье, которое думает поместить в газетах,— что нужны церковные вещи и туда-то их доставлять; взял проект, чтобы посоветоваться с сотрудниками; не мешает спросить и Владыку. За сто­лом занимал сынок Демиса, Петя: «А вот как наш класс сделается генера­лами, мы тогда покажем Японии», а он во втором классе. После обеда генералы затеяли беготню по комнатам и одному из них пришлось пла­кать, так как ссадил себе палец.

Генваря 1880. Понедельник.

В 6 часу вечера

Утром лишь пришел о. Исайя поздравить с Владимиром третьей сте­пени, как пришел Евфимий Васильевич Путятин, третьего дня вернув­шийся с похорон графини.* О. Исайя ушел, а граф стал просить прийти вечером и остаться на ночь, чтобы поговорить с Евгением о женитьбе. Евфимий Васильевич хочет женить на второй Васильчиковой дочери, а Евгений не хочет, а хочет опытной в житейских делах невесты — Ва­сильчикова же совсем ребенок. Оба упорные: отец не хочет больше говорить с сыном касательно женитьбы, будучи оскорблен его письмом. Трудно положение посредника, нужно как-нибудь успокоить графа и упросить, чтобы он не настаивал так скоро на решении судьбы Евгения, тем более что нет и сорока дней по смерти матери. Когда граф еще сидел, пришел Павел Парфенович Заркевич. Зашла речь об иерусалим­ских делах, граф разгорячился, говоря. Чуть ли не сделает Министерст­во иностранных дел по-своему, то есть закроет Духовную Миссию,— тогда конец и православию между арабами — все перетащут себе хитрые католики и протестанты. Не дай Бог! По уходе Заркевича пришла Юлия Георгиевна Эммануэль. Тип особенного класса женщин, увивающихся около духовных высшего класса. На груди — черный большой крест и золотое сердце, в котором выписочки из писем Митрополита Исидора, Евсевия Могилевского и другие, а в груди, видимо, сердце, расположен­ное к благочестию, в голове же мозгу весьма мало,— о чем я думал, когда она болтала мне о своем роде, родных с точнейшим разбором родствен­ных связей, и — все это о людях, которых я никогда не видал и никогда не увижу, так как и самое-то ее вижу в первый раз, после того, как в Соборе она навязалась ко мне с своим знакомством. Именно, язык воро­чается у женщин в десять крат быстрее, чем у мужчин: болтала она бойко, не уставая, с захлебываньем, а я. не слушая ее. думал, как образу­ются такие личности? От пустоты и ничего не деланья, должно быть. Надоедают же они архиереям, надо полагать; вот и эта пришла ко мне прямо от Владыки, с картинкой и иконкой в благословение кому-то из ее родных, которому сегодня день рождения или смерти, не упомню. И Владыка должен терять время на выслушиванье захлебывания таких особ. С интересом только рассматривал в браслете миниатюру отца Эм­мануэль, генерала, которому когда-то поднесли ключи Реймса. Когда она еще сидела, пришел о. Сергий, иеромонах архиерейского дома Вы­сокопреосвященного Евсевия Могилевского, который поручил ему узнать обо мне. Непременно надо побыть в Могилеве, чтобы получить благословение маститого иерарха, благословившего меня двадцать лет назад в Иркутске и отечески напутствовавшего на дорогу и жизнь.

Генваря 1880. Вторник

Вчера вечером, когда собрался было идти к Щурупову, пришел А. Н. [Александр Николаевич] Виноградов и проговорил об иконописи с час. Видно, что теоретик и археолог по части иконописи превосходный. Если бы оказался и практически таким хорошим живописцем, то лучше­го и не надо для Миссии,— У Щурупова спросил о цене плана храма с деталями; запросил 750 рублей. На мои слова, что дорого, и чтобы он подумал и уступил, рассыпался в болтовне на эту тему, выбежал даже на лестницу, все уверяя, что меньше нельзя.— У графа Путятина, после чаю, пошел наверх с молодым графом уговаривать его согласиться; но после обстоятельного разговора о деле оказалось, что он и не противо­речит; он, полушутя, полусерьезно, написал свои условия женитьбы на указываемой Евфимием Васильевичем Васильчиковой, и я взял листок, чтобы утром показать Евфимию Васильевичу. Долго потом Евгений Евфимиевич показывал свои книги и коллекции. В четвертом часу улег­лись спать. Утром сегодня, после короткого объяснения с Евфимием Васильевичем, оказалось, что отец и сын во всем совершенно согласны; граф — рад и припрятал записочку, должно быть, на случай, чтобы Евге­ний не отказался от своих условий: «Это и хорошо, что он написал»,—

промолвил он. Экая горячка Евфимий Васильевич, даже с сыном и о таком важном предмете, как женитьба сына, не может объясниться спо­койно, а у Евгения характер его же; ну и выходят недоразумения и гнев. После чаю отправился в Лавру; оттуда в Исаакиевский Собор, где сего­дня назначено молебствие о здравии Государыни. По пути купил газет, чтоб читать в дилижансе; был в клобуке, что не составляет помехи ездить в общественной карете,— Молебен в Исаакиевском Соборе со­вершали все члены Святейшего Синода; народу было немного для Собо­ра, должно быть, потому, что не успели узнать. После молебна в карете с цензорами оо. Иосифом и Геласием доехал до Владимирской, пошел посетить Катерину Дмитриевну Свербееву, по ее записке, что желает меня видеть до отъезда в Москву; она приехала ухаживать за больной женой брата Михаила Дмитриевича. К сожалению, не застал дома. Что за милое семейство Свербеевых! У их очага многим-многим тепло и уютно. Вернувшись в Лавру, у о. Иосифа виделся с Евграфом Иванови­чем Ловягиным — все так же добрым и простым. С о. Иосифом отправи­лись к адмиральше Рикорд; в три часа она очень жива и мила; раньше того — еще не разгулялась, после утомляется; неудивительно, ей за во­семьдесят лет. Очень интересуется Японией; о. Иосиф весьма ловко приговорился, чтобы оставить у нее книжку для пожертвований на храм; сколько-нибудь подпишет.— Заехали к земляку о. Иосифа, прото­иерею Скорбященской Церкви о. Николаю Георгиевскому; жена — кра­савица, дети — купидоны; приняли весьма радушно, но мне к пяти часам нужно было спешить, по обещанью, к Заркевичу. Посетил там о. прото­иерея Крюкова, Евст. [Евстафия] Васильевича. Тринадцать человек детей у него! Две дочери уже замужем, одна за механиком Сокольским, другая за Вяземским помещиком Жиголовым, которого там и видел. Пожертвовать из храма очень любезно обещался — что можно; но, ка­жется, пожертвования не будет, ибо о. Аполлос был у Бажанова, и оный, должно быть потому, что я не просил у него, сказал, что без Святейшего Синода нельзя жертвовать, а Введенье, как полковая Церковь, подведо­ма Бажанову.— У П. П. [Павла Петровича] Заркевича были еще — Гор­ский и о. Анастасий из товарищей, о. Желобовский — выше курсом и с десяток других гостей. Скучновато было и спать хотелось, а пришлось уйти в третьем часу. Экий хлебосол Заркевич!

Генваря 1880. Среда

Утром с Щуруповым были у Владыки — план Владыка одобрил. Зашел Шурупов ко мне, тут же пришли граф Евфимий Васильевич и Ольга Евфимиевна от обедни. Граф едва взглянул на три алтаря подряд, как и рассердился и закричал, что теснота будет в алтарях,— и руки у него затряслись. Что за раздражительность, в высшей степени неприятная и для других, на нервы как-то действует. По уходе их я стал опять толко­вать с Щуруповым о цене, просит опять 750 рублей. Я предложил 500, ссылаясь, что Реутов за более трудный план с деталями просил всего 600 рублей. Щурупов рассердился, наговорил грубостей, вроде «коли нищенствуете, нечего и заказывать», «художники с собой шутить не позволят»,—бросил план и ушел. Видно, что старик очень жаден до денег и нечестен же притом. Увидим, что дальше.

Приходил о. Иосиф, цензор, и рассказывал про службу в семинарии, и архимандрит Михаил — ревизор. В втором часу был у графини Орло­вой-Давыдовой, чтобы повидаться с ее сестрой Натальей Владимиров­ной Долгорукой из Москвы. Попросил ее оставить собранные ею деньги до моего приезда в Москву, чтобы куплены были книги или священные картины действительно полезные. Там же виделся с бывшим моряком Бартеневым,— У о. Федора Быстрова получил очень неприятную кор­респонденцию из Японии от о. Анатолия о семинаристах и певчих, певших в Посольской Церкви, а также Кудзики и Яманако.— В четыре часа был у Федора Ивановича Иордана, где и обедал постным вместе с Варварой Александровной. Очаровательно всегда принимают эти ис­тинно добрые и благочестивые люди.— Заехал к Дмитрию Яковлевичу Никитину, читал отрывок из приготовляемой им проповеди об обязан­ности повинования для детей; рассказывал, как однажды, когда он в Исаакиевском Соборе, кончив проповедь, сходил с кафедры, к нему пристала одна дама: «Что Вы, батюшка, не сказали, что дети должны повиноваться родителям».

Генваря 1880. Четверг

Утром был о. Исайя, чтобы условиться о времени отправления вмес­те с ним в воскресенье в Мраморный дворец. Потом принесли шесть икон и два прибора воздухов от Государыни-Цесаревны в Миссию, пере­данные ею Константину Петровичу Победоносцеву, и от него теперь присланные. То и другое — в высшей степени изящно. Письмом попросил Константина Петровича поблагодарить Государыню-Цесаревну. Дар ее, конечно, будет храниться Японскою Церковью, как святыня.— Так как Свербеев обещался быть с сестрой, то до двенадцати часов должен был сидеть дома. Их, однако, что-то нет, хотя теперь ровно двенадцать.

В час был у Варвары Алек. [Александровны] Модерах, как обещался. Застал там Евд. Дм. [Евдокию Дмитриевну] Ковалько, двух пожилых сестер и старушку. Модерах собрала шестьдесят семь рублей. Сестры пожертвовали кресте мощами Святой великомученицы Варвары, знако­мый Ковалько — прекраснейшее произведение — икону Тысячелетия России. Сама Ковалько от умиления плакала. Как посмотреть, сколько добрых людей в России! И закуску приготовили, но не до нее было, хотя и усадили за нее. Я глубоко тронут был благочестием этих добрых хрис­тиан, и сердце расширилось для разговора с ними, хоть ехал и искал номер Варвары Ал-ны с утомлением и апатией.— В третьем часу был у А. Н. [Александра Николаевича] Виноградова. Тотчас же явился и граф Евгений Евфимиевич Путятин, по любви к старым произведениям уче­ности и искусства. Пока стемнело, смотрели коллекции по церковной архитектуре и иконографии. Виноградов серьезностию отношения к своему делу все больше и больше нравится мне. Нужно будет, кажется, подвергнуть его испытанию в практике иконописи в Новодевичьем мо­настыре. Вернувшись в Лавру, побыл у Владыки, чтобы спросить, что делать с Щуруповым; велел не ссориться. Увидим. Быть может, по пес­симизму моего воззрения на людей, Щурупов кажется мне плутом, кото­рый еще огреет карман Миссии не на одну сотню, не говоря уже о 750 рублях, которые я должен буду отдать ему, вследствие приказания Владыки не ссориться.— Сходил в баню. Явился Обер-прокурорский курьер. Что? Поздравить с Монаршею милостию. Мелочи не оказалось, хотел занять у Андрея — ушел; велел курьеру после прийти. Бедный люд,— тоже живет одними подачками, а жалованье поди самое незначущее.

Генваря 1880. Пятница

Утром пришел Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич], вернувшийся от род­ных; перечитал он письма из Японии. Пришел Мих. Алек. [Михаил Александрович] Резанов с планом византийского храма. Показал ему план Щурупова. Не одобрен.— По уходе Резанова поехали на Петербург­скую в Троицкий Собор; застал одного диакона, который вместо обе­щанных Горским многих икон дал всего семь; киотов не взял я. На возвратном пути заехали в домик Петра Великого поклониться иконе Спасителя. Вечером был у В. И. [Василия Ивановича] Барсова, благо­чинного у Знаменья. Рассказывал он много интересного про скопцов (погребенье белого голубя), про других раскольников (старухе, дающей за требы; попе у Николы, товарище Барсова по академии), про службу свою в Мариинской женской гимназии и про ревизию после покушения в 1886 году (Вышнеградский). Вернувшись, застал письмо Шереметева, приглашающее в Церковь к нему.

Генваря 1880. Суббота

Утром Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич]; ответ на письмо Шереметева; записка к Катерине Дмитриевне Свербеевой с отказом прийти сегодня на завтрак.— В Музее Общества поощрения художников с А. Н. [Александ­ром Николаевичем] Виноградовым. Картина Сверчкова «Балканы»; освещение лампами. Знакомство с секретарем Общества Дмитрием Ва­сильевичем Григорьевым — хозяином у себя, довольно неприветливым; осмотр Музея. Покупка Библии в картинах и прочее. Вечером, пред всенощной, в Крестовой — гимназисты: Храповицкий, Соколов и Нефедь- ев. «Ни один из новых архиереев не избегает наших рук» (прислужива­ют при архиерейских службах). «Хотели качать, да утек» (товарищи Храпов[ицкого], после актовой речи).

А тоска-то, тоска во все эти дни! Как один с собою останусь, так хоть умирай от недостатка живого дела! Ужель это дело — собирать тряпье по Церквам? И как же надоели мне все эти разъезды всегда почти впустую. Собирать пожертвования — мука. И дают как же плохо. Сегодня, напри­мер, адмиральша Рикорд суетилась-суетилась и вынесла пятьдесят руб­лей, хоть книжка лежала у нее уже три дня,— Каждый день в разгоне, и почти каждый день — нуль!

Генваря 1880. Воскресенье

Утром заехал к графу Путятину отдать Ольге Ефимовне «Христиан­ское чтение» за 1837 год, часть 1, нужное для чего-то графине Марье Васильевне Орловой, и Ветхий Завет в картинах, купленный вчера в Музее по просьбе Евгения Ефимовича. Оттуда к обедне отправился в дом графа Сергея Дмитриевича Шереметева по его приглашению. Обедня начинается в одиннадцать часов; служил сегодня старец о. Пла­тон из Сергиевского Собора. Я пришел рано; потому седой дворецкий, держащий себя очень достойно, повел показать образную графов. Ком­ната по стенам до потолка сплошь уставлена иконами; по одну сторону иконы, принадлежащие графу Сергию, по другую — юному графу Алек­сандру; в смежной, в стеклянных шкафах — походная Церковь фельд­маршала графа Бориса Шереметева. Есть очень древние иконы, напри­мер благословение от папы графу Борису с лампадой редкой работы, мальтийский крест Бориса; везде блестят бриллианты, аметисты и золо­то; одна небольшая икона стоит двадцать тысяч. Ровно в одиннадцать началась обедня. Певчих пятнадцать человек; голоса превосходнейшие; управляет Ломакин; певчие — все любители, получающие притом от графа большое жалованье; есть люди в больших чинах — например, один, кончивший курс в Киевской Духовной академии. Поют, конечно, превосходно.— После обедни граф Сергий позвал к себе. Большое об­щество. Между прочим — Константин Петрович Победоносцев. Он-то и есть благодетельный гений Миссии, внушивший графу пригласить меня. Прошедши ряд великолепнейших комнат, в одной, должно быть, в библиотеке, все собрались и стали пить чай. Графиня* усадила меня около себя. И начались расспросы про Миссию в Японии. Константин Петрович помогал мне, вызывая на рассказы. Все слушали внимательно. Когда зашла речь о католиках и я стал характеризовать их. некоторые из гостей встали и ушли,— должно быть, католики, и не по вкусу при­шлось. поделом! Не православию с поля уходить. При речи о протестан­тах кто-то промолвил: «Вот здесь бы быть редстокистам», видно, в этом доме нет их. Я уже довольно устал говорить, когда пригласили к завтраку; графиня повела меня впереди и пред столовой предложила закусить — я, кажется, один и воспользовался закуской; стаканчики к водке в виде шариков — впервой видел. В столовой накрыт был огромный стол, и оказалось, что все места не остались пустыми; для детей еще в углу накрыт был другой столик. Завтрак состоял из пирога и рыбы для меня и того же пирога и котлеты для других; из напитков подавали херес, красное вино и пиво. После завтрака подали полоскальницы. Все кончи­лось весьма скоро; украшений в столовой и на столе — никаких; посуда очень простая; только дворецкий разукрашен был в великолепную лив­рею. После завтрака тем же порядком отправились в прежнюю комнату. Дети шумно разбежались по комнатам; в столовую также вбежали шум­ною толпою; графиня иногда кое-кому из них делает замечание тихо. Вообще, счастливее и лучше дома, кажется, и представить нельзя. Граф и графиня — оба молодые и красивые; у них четверо детей, кажется, все мальчики; одеты в белых русских рубашках; игривы, милы и хорошо направляются, как видно; кто подвернется под руку, тотчас же просит благословения и непременно целует руку. В обществе были и старые люди, но больше молодежи. Графиня сама стала варить кофе, а меня опять заставили говорить о Японии. Граф Сергий был особенно ожив­лен и сказал, что хочет еще поговорить со мною отдельно, для чего спросил, когда может приехать ко мне; я предоставил ему назначить время и заранее известить меня. Должно быть, собирается пожертво­вать на храм. Авось либо сделает достойное его имени пожертвование. Много интересовались рассказами еще двое мужчин — старик и пожи­лой — как видно, член Совета Миссионерского общества, и звал к себе в Москве. Стеснился спросить у них — кто они; нужно будет узнать у Кон­стантина Петровича. Граф подарил книгу рисунков храмов и иконоста­сов, и старик надписал ее; должно быть, он и есть князь Вяземский. Была еще старушка, заговорившая о профессоре Григорьеве, которого я встретил в Японии и который будто бы писал, что японцы называют меня великим мудрецом!!! Нужно будет побыть у матери Григорьева. Когда я встал, чтобы уйти, попросили по-японски прочитать «Отче наш», что я и сделал, затем раскланялся с графиней. Граф и некоторые

Шереметева Е. П. (см. Именной указатель). гости проводили до лестницы. Что за роскошь везде! Такой богатой лестницы, устланной богатейшим ковром, с превосходнейшими статуя­ми, да и вообще такого роскошного дома никогда еще, за исключением дворцов, не видал. И что за приветливость! Я вернулся в восхищении, конечно, потому, что льстится надежда получить от графа на храм. Без той тайной надежды, увы, скука одолевала бы и все казалось бы в другом свете. Ведь скучны же дворцы и не манит в них, например в Зимний, к графине Толстой, к Николаю Николаевичу, к Бартеневой. И теперь вот в Мраморный — к Ил. Ал. [Илье Александровичу] Зеленому на обед — невесело отправляться.

В первом часу ночи. Только что вернулся от Зеленого. Не столько весело было, сколько удерживало желание наблюдать. Илья Александро­вич положительно добрейший человек. Счастлив К. Н. [Константин Николаевич], что напал на такого воспитателя для своих детей. Он — искренен, умен, откровенен; Великие Князья, конечно, получали от него самое благотворное направление. Замечательны его характеристи­ки, откровенно высказывается при гостях, при своих детях: «Великие Князья в семействе, как в гостях, и только в своих комнатах, как дома»... «Стесняются до совершеннолетия, как малые дети, а потом разом полу­чают двести тысяч в год в бесконтрольное распоряжение и начинают делать глупости» и прочее. Илья Александрович постарался вести дело так, что князья и в детстве не чувствовали постоянного над собою наси­лия, оттого старший, сделавшийся совершеннолетним, с недоумением спрашивал: «Да в чем же различие моего прежнего состояния от нынеш­него?» И любят Князья Илью Александровича искренно, как он гово­рил.— Константин Петрович при покупке старается тотчас же, не видя вещи, отсчитывать деньги и прочее. Учителя и выбор их воспитате­лем... человек в комнате для свидетельства. Жена Ильи Александрови­ча, Александра Николаевна, чуть-чуть, кажется, кокетка, хотя очень доб­рая, судя по тому, как она заботится об устройстве концерта в пользу слепых воинов. Дети — четверо — премилые; старший, Саша, все время занимался растоплением каминов; второй — ушибся и прелестно жало­вался на это; самая младшая храбро лезла целоваться, прощаясь на сон.— Отец, Александр Ильич, добрейший адмирал, каким я знал его по рас­сказам моряков,— благодушнейший старец. Киреев — адъютант Кон­стантина Николаевича, бравый офицер, по виду и добрая душа; увлекся слушанием рассказов об Японии, так что на два часа опоздал куда-то.— Митусов назначил на 31-е генваря осмотр его богадельного заведения и потом обед у себя; хотел было сделать 29-го, но только потому, что мне в этот день нельзя (обещал день для осмотра заведения слепых Красного Креста), избрал 31-е число. Прочие гости за столом и после пребывания были милы и внимательны. Последняя прибывшая — графиня Орбелиа- ни, молодая красавица. Обстановка Ильи Александровича вполне рос­кошная; живет в служебном Дворце, около Мраморного. Каждый день с утра у Великих Князей и отвечает за каждый шаг их. С совершеннолетием младшего князя обязанность его кончается.— Я ушел после чая, но там только засели играть в карты. Погода сегодня совершенно теплая; утром, когда выехал, пахнуло весной и что-то молодое, очень приятное пронеслось на душе. Возвращаясь, едва нашел извозчика почти на полпути от Лавры. Шуба Ивана Ивановича бременила плеча и вгоняла в пот.

Генваря 1880. Понедельник

Утром назначено было идти в Знаменскую Церковь за пожертвован­ными вещами, но получил записку от протоиерея Василия Ивановича Барсова, что сегодня староста и причт не могут принять. Целый день проскучал, сидя дома, так как сделалась совершенная оттепель и в шубе Ивана Ивановича трудно выходить, камлотка же у него арестована. Нанял прогоняемого Андрея в слуги, пока здесь, и вечером послал его на Васильевский остров за камлотовой рясой и шляпой; Иван Иванович прислал и свою драповую и строго наказывает беречься именно в это время выходить легко одетым. Вечером поехал к Феодору Николаевичу. Дорогой на санках по камням едва добрался до Инженерного замка; извозчик должен был идти у саней, подгоняя лошадь. Федор Николае­вич поздравлял с орденом; Иван Васильевич Рождественский рассказы­вал ему, что Император едва согласился: «Отчего же не четвертой сте­пени?» И только, когда объяснили,— мол, скоро архиереем,— подписал. Федор Николаевич наказывает еще пять десятилетий прослужить. Не в меру! При возвращении он завел меня на Моховой в часовню Череме- нецкого монастыря, откуда обещались пожертвовать облачений. Вось­мидесятилетний о. игумен Никодим ласково обещались жертвовать, и тут же о. игумен указал две иконы, которые отдает. Он хлопочет об увольнении его от игуменства за старостию, так как память ослабела, говорит; впрочем, очень добрый старец с светлыми умными глазами.

Генваря 1880. Вторник

Утром написал письмо к Щурупову, соглашаясь дать семьсот пятьде­сят рублей за план. Пришлось нарваться на человека! Только благодаря вчерашним советам Федора Николаевича и под влиянием прочитанной затем сцены из «Одиссея», как он укротил свой гнев при виде беспутных служанок, отправлявшихся на свидание с женихами, я осилил себя и написал ласковую записку после грубостей архитектора.

Сарафан из грубой шерстяной ткани (камлота) - примеч. сост. Указателей.