И двадцатипятилетие царствования Государя

В девять часов вместе с о. Евгением, соседом, и о. Николаем, архи­мандритом Рижским, в лаврской карете поехали в Исаакиевский Собор. Дорогой видели множество флагов и приготовления к иллюминации. В Соборе встретили приятели-гимназисты 5-й гимназии — Соколов, Не- федьев, Храповицкий — все в Соборе как дома: Соколов вызвался дер­жать митру у меня, Нефедьев был книгодержцем у викария Варлаама, Храповицкий посошником у главного Преосвященного — викария Гер­могена. Владыка Исидор и все члены Святейшего Синода поехали на молебен в Зимний дворец, и литургию в Исаакиевском Соборе соверша­ли оба викария и все наличные архимандриты — всего четырнадцать митр — и протоиереи Исакиевского Собора.— Я стоял первым архиманд­ритом, и Храповицкий со своим деликатным и едва слышным «тише, о. Николай», когда я спешил пройти в алтарь,— чтобы благословить на­чало литургии, показал, что он знает подробности Исаакиевского ритуа­ла так, что может учить новичков,— Мрачно в Исаакии, жалость смот­реть на незримые плафоны, расписанные гениальными художниками и пропадающие даром; печально было мыслить пред самым началом Бого­служения, что кто-то на молебне в Почтамте, во время самого молебна вел себя неприлично (за что, впрочем, тут же был арестован); грустно было знать, что первейшие иерархи не могли быть на служении в пер­вейшем Российском Соборе только из-за того, чтобы быть там, где пред­полагалась опасность «хозяину России», при все том тепло и свободно молились как-то (быть может и потому, что скромные викарии не стес­няли своим присутствием). Певчие — два хора — митрополичий и Исаа­киевский пели неподражаемо, особенно «Тебе поем» и «Достойно» — оба хора вместе не солее, при управлении Львовского; такой силы и полноты в исполнении — в свете нет нигде, конечно, и только в Исаакии и при таком пении можно постигнуть всю грандиозность Православного Богослужения! Между прочим, тронула меня молитва посошника Хра­повицкого, первого посошника видел молящегося усердно. Проповедь говорил Янышев. Голосовые средства — первые в России; при всем том — когда он обращался в противоположную сторону — слов нельзя было разобрать, несмотря на то, что я стоял па солее и внимательно слушал. Невольно приходит мысль о непрактичности больших соборов. Ныне, по словам протодиакона Оболенского, было не менее шестнадцати тысяч в Соборе (а могут быть двадцать две тысячи); из них половина не могла слышать проповеди. Конечно, не слышно было всего богослуже­ния, кроме пения певчих. Проповедь — односторонняя, как и вся журна­листика. и вся гомилетика, и вся неоткровенная речь нынче. Люди говорят вполовину не то, что думают. Пункты в памяти: «Долг» — буду иметь проповедь печатную; способ произношения: десять лет тому назад я слышал и видел Янышева на кафедре, и меня до слез тронуло — теперь мне иногда было смешно; у нас в Японии тоже жестикулируют при проповеди — и, кажется, гораздо естественнее. Голоса такого (для такого Собора) еще нет в Японии: себя самого я никак не осмелюсь поставить на Исаакиевской кафедре вместо Янышева, но Янышева ни в каком случае я не пожелал бы на японской кафедре — первый Яков Дмитриевич Тихай убил бы своим сарказмом. Нет; неестественно, ис­кусственно (не к делу) рьяное тыканье руками в землю — когда речь не о земле, хлопанье по воздуху — когда воздух ни в чем не причастен. Чтобы заинтересовать публику (согласен) Иван Леонтьевич Янышев — хорош (все же особенность, невиданность, кипение на кафедре): но истинная, живая, от сердца и души, естественная проповедь все еще ждет для себя выразителей в России. Явись неистовый проповедник католичества (вроде Савойяра, или Сайяра, леший их разберет,— я слушал и видел его в бытность в Академии), Илья Леонтьевич Янышев мог бы быть проти­вовесом ему: «Мол, и в нас — тоже», сказал бы православный, мало смыс­лящий в Православии по духу. Да простит мне Бог — тысячекратные комбинации нашей достоуважаемой матери. Церкви Русской, совсем не могут идти в параллель с прямым положением Церкви Японской: но мне казалось во все время слушания проповеди, что мы с Павлом Ниццума сказали бы совершенно иную проповедь, более полезную слушателям, чем проповедь мною слышанная. К молебну собрались человека два­дцать четыре столичного духовенства — все камилавки; приятно было видеть такое торжественное служение (голос протодиакона Оболенско­го в состязании с Янышевым; но и жалость видеть его в действительном служении, тогда как ему следовало бы быть на пенсии). Певчие двумя хорами пропели «Тебе Бога хвалим» так, что инославным в «Те Deum»,[****] конечно, никогда не приходится слышать такого великолепия «вокаль­ного изящества».— Хотел было дать на конфекты митродержцу Соколо­ву, но он не взял. После всего приехали в Лаврской карете домой с о. Евгением и рижским о. Николаем. Проехали Дворцовою площадью — карет и разных экипажей было множество; народ тоже был, но, видимо, разошелся после утренней серенады. О. Евгений зазвал к себе пить чай и угощал икрой двух видов, сдобными булками и мадерой в серебряном бокале, поднесенным ему в Херсоне. Пожить любит и прихвастнуть непрочь. «Из евреев»,— как говорил о. Исайя. Господь с ним! Спасибо за доброту! Превосходный лаврский обед Степан испортил, смешав залив­ное, пирожное, соленый огурец все вместе.— Пообедав, отправился к Федору Николаевичу,— окольным путем, чтобы видеть торжество горо­да. Флаги и приготовление к иллюминации — в одном месте и проба ее, хотя было днем.— На Царицыном Лугу — масса серьезного народа,— по панели и у пяти театров — «Развлечение...», «военных представлений», «Семенова», «Берга» и «Малафеев» — за ними еще сколько других теат­ров — не видно. Публика брела в разные стороны. У Федора Николаевича заболтался до девяти часов,— При возвращении видел иллюминацию, а прежде того — иллюминованный дом графа Адлерберга, видный из Ин­женерного замка.— Замок свечами — по четыре на каждое окно — иллю­минован был очень эффектно; на Невском горели вензеля «А» и «М». Но грязь и слякоть. Взял извозчика у Аничкина моста, чтобы не опоздать к десяти часам в Лавру, так как идти при медленно двигающейся массе народа было бы очень нескоро.

Февраля 1880. Среда

Утром серьезный разговор с Дмитрием Дмитриевичем — о неиспол­нительности, отчасти вследствие вчерашнего совета о. Федора. Он за­плакал. Мне очень стало жаль, видно, что человек способный на все, но вследствие непривычки придавать серьезное значение тому или друго­му попадается впросак, вопреки собственной натуре, созданной для дела верного и прямого. Дал обещание, что вперед подобные разговоры не будут иметь случаев повториться — Еще до прихода Дмитрия Дмитрие­вича, гуляя на новом кладбище, сделал визит о. Иосифу, который ока­зался еще спящим в девятом часу.— После отправился к Путятину, где и пробыл целый день. Там ужасная тревога по поводу неудачного сватовства чрез Ольгу Евфимовну молодого графа на Марию Васильчикову, вследст­вие настояний Евфимия Васильевича. Последний в отчаянии — два дня почти ничего не ел; все семейство в смущении. Графиня Ольга Евфимовна в постели.— Здесь же услышал о бывшем сегодня покушении на Лорис-Меликова; подробности не забудутся. Вернулся к десяти часам, так как Владыка Исидор сделал выговор за позднее возвращение из города.

Февраля 1880. Четверг

В восемь часов, согласно вчерашнему обещанию, был Дмитрий Дмитриевич с переписанными письмами Митрополита Филарета к графу Путятину, попросил его отнести их к Федору Николаевичу. От­правился к Путятину, тоже согласно вчерашнему слову, хотя очень не хотелось,— был дождь. Ольга Евфимовна все еще в постели,— С княги­ней Орбелиани, разговорившись, узнал, что она именно и была в плену у Шамиля, о чем я читал с таким интересом еще бывфи семинаристом; рассказы ее о сыне, бывшем в плену грудным младенцем и ныне лихом гусаре, в высшей степени интересны. И княгиня сама показалась мне истинно примерною, идеальною матерью,— Граф сегодня совсем споко­ен.— Был потом у Федора Николаевича, куда при мне же зашел и Дмит­рий Дмитриевич. Мы ушли с Федором Николаевичем — он на лекцию в Морскую, я домой, а Дмитрий Дмитриевич остался, чтобы дождаться Федора Николаевича. Дорогой завернул к Вольфу купить молитвенник, о котором такая реклама была в «Голосе», но оказался в сорок рублей — в папке; рисунки же не совсем понравились,— Дорогой оттуда столкнул­ся с И. П. [Иваном Петровичем] Корниловым, шедшим кА. Ф. [Афона- сию Федоровичу] Бычкову в Публичную библиотеку; он пригласил меня с собою; пошли, но Бычкову, как по всему видно было, был недосуг, и я поспешил уйти, получив не совсем нравящееся приглашение И. П. в субботу к нему вечером.—Дома сходил в баню часу в шестом, и — есмь со всем недовольством своим собственным существованием. Утром, доро­гой к графу, купил главные газеты, и там же, отчасти при помощи самого графа, перечитаны были все вчерашние новости о покушении на жизнь Лориса. Федора Николаевича нашел восхищающимся адресом Государст­венного Совета и недовольным адресом Сената,— Вернувшись к себе, нашел карточку Хидемару Маденокоодзи, уже в четвертый раз посеща­ющего, при краткости знакомства. Поменьше бы Японии здесь, чтобы вполне предаться Японии в Японии! Помню, с каким неопределенно туманным радостным чувством, ибо туманна была сама погода, я остав­лял Японию (Йокохаму — утром). Теперь я скучаю по Японии. Нужно, чтобы наскучался вполне, чтобы уже никогда не скучать в Японии.

Февраля 1880. Пятница

Вчера вечером и сегодня утром прочитал принесенный вчера от Федора Николаевича роман его знакомой Долгиной: «Фиктивный брак». Роман читается легко и с интересом, хотя богат вымыслом или психологией. Долгины — две сестры; одна из них, младшая — сочини­тельница; обе уже в летах и не знают, что с собой делать. «А сколько таких у нас!» — говорит Федор Николаевич.— В полдень пришел Маде­нокоодзи, пообедали и собрались вместе быть у Коссовича в ближай­шую среду. Он просил меня взять с собою в Японию одного русского мальчика, бывшего певчего в капелле, но что с ним делать там? О Рам- чендере говорил, что он вовсе не пользуется пособием японского прави­тельства и что с ним нельзя быть вовсем откровенным, так как он уж слишком откровенен со всеми.— Пошел к графу Путятину. Ольга Евфи- мовна крайне расстроена была сегодняшним зрелищем провезенного по Кирочной и Надеждинской на казнь Младецкого (покушавшегося на жизнь Лорис-Меликова); его казнили повешеньем на Семеновском плацу. Евгений Евфимович показывал свою работу по гравировке, кото­рою только что стал заниматься, голову серны и миниатюрный портрет Крылова. Скучно было и там,— тоска, точно змея, сосала сердце. Раз­влекла немного группа Собора и воспоминание о катихизаторах. Как бесцветна, как противна жизнь здесь без живого дела! Из-за чего держится? Все сочувствуют Миссии, и дело идет хорошо, но несносная формалистика тянет в бесконечность. Такова система! Хороша ли? — И сам-то сделаешься скучным, гадким, точно неживым.

Февраля 1880. Суббота

Утром Дмитрий Дмитриевич, на пути к Пашкову слушать его объяс­нение Священного Писания, потом племянница Никандра Ивановича Брянцева, принесшая два прибора сосудов, выхлопотанных для Миссии с дядей. Она же сказала, что на Смоленском кладбище приготовили порядочное пожертвование. Я туда — к главному протоиерею о. Заха­рию Образцеву. Но сегодня Родительская суббота — множество панихид и дела. О. Захарий показал мне ризы и Евангелие одно, приготовленные для Миссии, сказал взглянуть на иконы — в коридоре в Церкви,— оказа­лись годными; затем я просил его, чтобы, когда пожертвование совсем будет приготовлено, он дал мне знать. Осмотрел обе Церкви кладбища — большую направо,—два покойника ждали отпевания, и малую — нале­во,— один из певчих читал Часы, другие в траурных формах бродили по Церкви и хорам.— Прошелся по кладбищу. Вот крестов-то! И как это осмысленно — ставить крест на могиле,— не крест ли человеку жизнь эта,— будь он кто хочет! И — вот с креста — в могилу, а крест, как живое доказательство, что человек был, насколько мог, подражателем Перво­му Крестоносцу, и что во имя Его обетований он ждет себе спасения... Едва достало терпения дойти до конца кладбища по одному направлению; по дороге — балаган, где можно иметь чай. Венков сколько на могилах и крестах, и слезно молящиеся там и сям. Вокруг Церкви — памятники богатых, между прочим, актера Каратыгина с его бюстом и усами на лице.— Невольно всегда припоминается рассказ, что он живой был по­хоронен... На обратном пути зашел в одну мастерскую памятников — кое-что, например модели памятников, ангелов, хоть для украшения комнаты покупай.— Дорогой туда и обратно перечитывал газеты — между прочим, о подробностях казни Младецкого; что он поцеловал крест — утешит Ольгу Евфимовну. Заехал к Федору Николаевичу, чтобы взять денег. Он долго не возвращался из Церкви, так как много усопших нужно было поминать. Вернувшись, рассказал, что болен правым боком, так что вздохнуть трудно. После обеда Коля, идя в лавку купить бумаги, купил и горчичник — готовый — Федор Николаевич, перекладывая с места на место три раза, продержал на боку минут сорок... Вот беда-то была бы для Миссии, если бы он серьезно захворал! До прихода его Ольга Петровна, между прочим, рассказывала, что, отпуская Колю в гимназию, когда ему пришло время определиться, всегда плакала, пока он вернется, и во время классов ходила повидать его, а теперь не знает, куда отдать Людмилу; не решается — в институт, так как жить ей там нужно, а без нее для Ольги Петровны будут слезы! Вот примерная-то, нежная мать! И при всем том уже забирает себе в голову некоторые тенденции, могущие впоследствии сделаться источником страданий для нее и детей, например думает, что Людмила, если со временем выйдет замуж, то должна выйти не позже восемнадцати лет, а после этого Ольга Петровна не позволит, так как только не позже этого време­ни вышедши можно перевоспитаться, если то потребуется, то есть при­норовиться к мужу. Я старался внушить ей, что не сообразно с Волею Творца так ограничивать дитя, так как Творец вложил в природу людей, как регулирование и освящение времени супружества,— любовь; сия же не известно, по разности природы людей, когда и как и к кому возбудит­ся; родители должны только устранять для детей опасные пути, предо­стерегая от опасных людей, во всем же прочем предоставлять им свобо­ду.— О. Феодор рассказывал смешные вещи о первом знакомстве детей его с природою: «Уже ли и без шляпы можно выходить?» (в деревне у матери Федора Николаевича); испуг Коли, когда он в восхищении, что можно бегать по саду (в деревне), упал и оцарапал и загрязнил себе руку (а в городе ему внушаемо было, что, если обрежет палец, тотчас говорил бы, чтобы в ранку не забралась грязь). «Да чего же ты испугался? Это маленькая царапина».— «А грязь-то?» И Коля был почти без чувств, пока его не успокоили.—А что за радость детей, когда им говорили, что можно взобраться на этот камень в лесу! Людмила же, трехлетняя, попав в траву, которая выше ее ростом, вздумала облокотиться на траву и, разумеется, полетела.— «Так отчего же вы каждое лето не ездите в дерев­ню?» — «Средств нет»! Бедный Федор Николаевич! Как бы хотелось доставить ему средства. А как? Нет средств... Всенощную отстояли в Крестовой Церкви.— Живот болел — или от ветчины, которой три куска съел за разговором и угощеньем радушной Ольги Петровны, или от кофе, который два раза пил, так как, когда ни придешь, Ольга Петровна всегда предлагает превосходный кофе; после же обеда еще кофе. Пели «На реках» — отлично; мне более и более нравится это хоровое «На реках»; особенно есть нота на слове «нам» — неподражаемо хорошая. «Помощник и покровитель» также превосходно пели, и ирмосы «Мани­ем Твоим» — лучшие, кажется, из гласовых ирмосов.— После всенощной пошел на полчаса к И. П. [Ивану Петровичу] Корнилову. Застал Сухом­линова, профессора университета, и Кояловича Мих. [Михаила Осипо­вича].

Речь была сначала о речи Кояловича на акте Академии, потом о социалистах, Лорис-Меликове, казненном жиде. Пришел А. Ф. [Афона- сий Федорович] Бычков.— Суждения о социалистах не такие, каких же­лалось бы от людей, глубоко ученых, приравнивание их к французским коммунарам,— «там разом расстреляли с тысячу, все успокоилось» (Быч­ков),— о бегстве Мирского («Правда ли?» — Сухомлинов, молчавший больше), о солдатской выбранке Лорис-Меликова при покушении и о том, что подвалы Духовной академии хотели изучить для взрыва (Коя- лович).— При прощании дал И. П.-чу экземпляр речи Храповицкого — в дверях столкнулся с входившим В. В. [Василием Васильевичем] Григо­рьевым.— К десяти часам прибыл в Лавру.

Февраля 1880. Воскресенье.

Заговенье пред Масляной

Утром раздосадован был слугой Степаном, его глупостию, вечным скрыпом и стуком его двойной двери, не дающей покоя, и его ротозейст­вом — уходит из своей комнаты, оставляя дверь отпертою и ключи на двери от моей и его комнат, так что могут обокрасть и его, и меня. Согласно письму от матушки Аполлонии, отправился к обедне в Ново­девичий монастырь. Проехал все время на конке, и от Технологического института до монастыря по неимению места внутри, на дилижансе (был не в клобуке); созерцание окрестностей развлекало в дурном расположе­нии духа. Поспел к началу обедни. Пели, как ангелы. В алтаре — моля­щийся по-католически, с молитвенником в руках, какой-то молодой ге­нерал, разнивший при подпеванье. Влиянием молитвенной храмовой благодати дурное состояние духа во время литургии совершенно про­шло. и душа сделалась ясна и спокойна. Во время обедни пришли ска­зать, что матушка игумения просит после службы к себе, что она больна. После службы было отпевание какого-то богача — несколько протоиере­ев, певчие на обоих клиросах в полном составе,— ребенок Груша, с улыб­кой расхаживающая от клироса к клиросу,— умилительное пение ирмо­сов и «Со святыми упокой»... Не дождавшись окончания, отправился к матушке Евстолии; она простудилась 20-го числа при погребении графи­ни Протасовой, и у нее грипп: я застал у нее доктора Исаева в белом галстуке, очень тихого и приличного; разговор о нынешних смутных обстоятельствах. Кроме того, матушка рассказывала, как она в доме Протасова была приветствована Государем и получила его благодар­ность за поднесение иконы 19-го числа. «Оробела совсем и только поце­ловала руку Государя»,—говорила она. При ней, также у Протасова, была и казначея, мать Агния. Тут же матушка Евстолия дала мне прочи­тать письмо о. Владимира и карточку мою, присланную при письме, пронзенную в шею гвоздем, с надписью на обороте: «секкёо танен... коогенрейсёку сюусин о докусу: (исидзукари) дзюудзика-дзёоноритэ»... Письмо о. Владимира говорит, что в последнее время на воротах Мис­сии нередко являются такие казненные мои карточки. От настоящих врагов-язычников или иноверных — лестно бы; но мелькнула у меня тре­вожная мысль — не от своих ли это, которые могут быть и хорошими христианами, но в то же время раздраженные и введенные в заблужде­ние бестактностию о. Владимира, заподозрили меня в служении видам политическим со стороны русского правительства на Японию. Эта мысль до того обеспокоила меня, что, когда я пришел в комнаты мате­рей Аполлонии и Феофании и там оканчивал чтение письма, мать Фео- фания по сумрачному выражению моего лица не удержалась от вопроса: «Вы, кажется, испугались?» Не испугался, а больно уж обидно, если не от врагов, а от врагов, так не более, как лестно... У них я застал Олферьева, генерала, служившего некогда по Духовному Ведомству. Матери Ушаковы возлагают теперь на него всю надежду в возвращении им их капитала, доверенного какому-то пройдохе, предпринявшему оздоровление Пе­тербурга. Едва ли будет успех, хоть генерал и ломается.— После закуски смотрели приготовленный совсем комплект икон для Духовской Цер­кви в Сиба-кёоквай, написанный по привезенным мною размерам. Мне очень понравились иконы; Церковь будет миленькая, хоть и очень малая. Пообедали потом, после чего мать Аполлония дала мне отчет в деньгах Миссии, собранных ими на иконы и вырученных за выжигу серебра из старых облачений. Спустились вниз к матери Евстолии. Она с чисто святою простотою дала мне два пакета с деньгами — один для о. Владимира — «на красное яйцо»,— «пусть употребит, как знает»,— ока­залось пятьсот рублей; другой — «хотела на ваше посвящение, но пусть уже теперь,— я не знаю, быть может, скоро и умру»,— оказалось тысяча рублей. Я, конечно, записал это на храм — от неизвестной, так как она просила не говорить о пожертвовании.—Да сохранит ее Господь! Ис­тинная родная мать Миссии. Простившись с нею, осматривал в ризни­це, что сделано из моего собранного старья, почти все перемыто и исправлено, так что немало выйдет путного, благодаря усердию матушки Аполлонии с ее помощницами. Просил дать последним, а также живо­писцам рубля по два из миссийских денег,— На обратном пути купил зеленого чаю; за ним вспоминал Японию и читал газеты, а также думал о врагах Миссии в Японии.

Февраля 1880. Понедельник.

Масленица

Утром Дмитрий Дмитриевич с рассказом о том, как у них прошлую ночь в два часа полиция окружила Академию, потребовав секретаря; пришли ректор и инспектор — и обыскала младший курс исторического отделения, до осмотра белья и платья. Значит, Лорис-Меликов разбудил полицию, и неизвестно, нашли ли что.— Зашел старик Блюм — ювелир, искавший собственно римского о. Николая. Пришел о. Николай Ковригин советоваться, поступить ли сюда в Покровскую общину (что, впрочем, для него невозможно, так как Митрополит Исидор не хочет иметь его в своей епархии), или в Ревель, либо в Варшаву, где место предлагает ему выхлопотать протодиакон Оболенский. В Сан-Франциско опять неуря­дица: Преосвященный Нестор просит отозвать оттуда протоиерея Вла­димира Николаевича Вячтомова,— жаль, что Преосвященного взял в руки этот, видимо, интриган Герман, и жаль бедного Владимира Нико­лаевича, честнейшего человека, но неопытного и горячего, с такою же притом занозой-бабенкой, как его жена.— О. диакон Церкви Кавалер­гардского Полка принес пожертвование от о. Желобковского, с письмом от него; пожертвование-то небогатое, хотя и утварь — старье, годное только для продажи в лом; придется променять в лавках на новую утварь с приплатой.— После обеда отправился к Федору Николаевичу отдать на сохраненье полученные вчера полторы тысячи рублей.— Оттуда в чет­вертом часу отправился к Цивилькову, чтобы вместе с ним идти к Н. П. [Николаю Петровичу] Семенову на обед. Каролина Густавовна недо­вольна невыгодным упоминанием мною о протестантстве в статье «Япо­ния и Россия». На обеде у Семенова был, между прочим, и Владимир Карлович Саблер, служащий у Великой Княгини Екатерины Михайлов­ны,—любезнейший человек. Семенов, по обычаю, ораторствовал,— между прочим, о нелепости адвокатуры (так как один из адвокатов заве­домо неправое дело защищал) и о рациональности третейского суда, чтобы тяжущиеся избирали для себя судей, но чтобы плата шла не по рукам, а институту судей... К десяти часам вернулся к себе.

Февраля 1880. Вторник.

Денъ рождения Наследника

Утром написал письмо к Константину Петровичу Победоносцеву, что Дмитрий Дмитриевич не может поспеть к отправленью в качестве священника на судне Добровольного флота в половине апреля и прочее. Обедню отстоял в Лаврском Соборе; монахи пели превосходно «Ми­лость мира» и прочее, так что мне казалось, что митрополичьим пев­чим, тут же стоявшим на правом клиросе и поющим всегда самое про­стое, должно было быть стыдно.— Во втором часу — к Сивохину просить на храм; не застал дома; к Сушкину — отдыхал; к Ивану Ивановичу Дем­кину; читал письмо о. Владимира — о скуке его одиночества и о казне- нии моих карточек, из-за того будто бы, что Россия заключила с Китаем союз против Японии; вот уж подлинно «слышали звон»... Катерина Се­меновна играла детям кадриль, множество накупленных птиц, между прочим, скворец, премило раздвигающий пальцы дающему пищу, по­смотреть, не осталось ли там еще чего,—два щура, клест с еловыми шишками, московка,— Опять к Сушкину; немного запоздал и должен был ждать его, читая газеты, почти час,—ходил он прогуляться. Попросил на храм — обещал; пришел и Иван Иванович Демкин; пообедавши, за чаем, так как нужно было спешить к десяти часам в Лавру, попросил подписать обещанное; Иван Иванович думал, что даст рублей двадцать пять, но дал сто рублей. Возвращаясь, проезжал по Невскому, видел на нем, равно как во многих местах и на Васильевском острове, газовую иллюминацию; к сожалению, ветер везде задувал много рожков; но газо­вые огни — точно бриллианты! Еще и того лучше были два электриче­ские солнца на Невском — одно против Казанского Собора, из фотогра­фии Левицкого, другое против Аничкина дворца, освещавшее особенно ворота Дворца — А как прекрасна бесконечная линия огней по ту сторону Невы, когда едешь с Васильевского.

Февраля 1880. Среда.

Масленица

Так как много нужно было ездить, то попросил Лаврской лошади и в половине девятого утра был у Сивохина; он и жена его, Неонила Афонась- евна, люди совершенно простые, и приняли просто, угостили кофеем (причем Ев. Ник. высморкался в пальцы, предварительно вытащивши красный шелковый фуляр, и уж потом пальцы и нос вытер фуляром). Показал потом Ев. Ник. свои комнаты и моленную — вся уставлена пре­восходнейшими в ризах образами; много и мощей у него с Афона; на полу стоят иконы Божией Матери, писанные на Афоне; я говорил ему, что не худо бы ему отделить часть святых мощей для Миссии, испросив на то благословение Митрополита. Одну икону Божией Матери — Ско- ропослушницы — он тут же пожертвовал в Миссию, попросив предвари­тельно отслужить молебен когда-нибудь на днях, «а там мы ее и уложим в ящик». Так как ему нужно было идти в Апраксин (где у него свои двадцать четыре лавки), то я поспешил проститься, получив на завтра приглашение на обед. К старосте Исаакиевского Собора — Богдановичу (генералу, Евгению Васильевичу). Так как было рано,—он, вероятно, еще спал, то заехал в Исаакиевский Собор, чтобы повременить, а кста­ти, и спросить имя и отчество старосты. Он чрез кого-то приглашал меня к себе — очевидно, поболтать; я же имел книжку в кармане, чтобы попросить на храм. Прождавши близко часа, поехал и застал еще в постели, оставив карточку. Проезжая по Невскому, встретил пять по­койников, а при повороте на Надеждинскую — шестого. Заехал на На­деждинской к о. Александру Сыренскому, священнику Александринской больницы чахоточных женщин и родовспомогательного заведения. Он оказался тем священником, от которого я в ноябре получил пожертвова­ние — пять рублей в Крестовой Церкви на Акафисте (когда выпивший

мешал ему молиться). Его жена — Ольга Алексеевна, дочь-малютка Ольга, бабушка восьмидесяти лет; приняли чрезвычайно ласково; о. Александр повел показать свою Церковь, из которой тут же и пожертвовал в Мис­сию все, что можно было. Заведение это устроено в память Александры Николаевны, Великой Княгини, дочери Императора Николая Павлови­ча, умершей от чахотки после родов. Перед Церковью на платформе вверху лестницы — бюст и портрет Великой Княгини — в зелени, в Церкви — походный иконостас, любимый Николая Павловича, балдахин, бывший над гробом Александры Николаевны, драгоценный прибор сосудов (3400 рублей) с бриллиантами, принадлежавшими ей. По обе стороны Церкви коридоры с комнатами для больных; всех — пятьдесят кроватей, и все заняты; принимаются женщины разных званий безмездно; жа­лость смотреть на них — почти все прямо обречены смерти; в комнате по десять, кажется, коек, отделенных перегородками и занавесками одна от другой; чахоточный кашель так и слышится в разных направле­ниях. Чрез улицу принадлежащее Собору же родовспомогательное заве­дение на шестьдесят кроватей, которые также почти всегда заняты; рождения и крещения каждый день; там-то, верно, стонов и криков! О. Александр рассказывал, какие несчастные иногда бывают роды, как кусками вынимают младенцев и, между прочим, доброе слово сказал о «стриженых» фельшерицах и акушерках: «Когда им заниматься волосами, когда столько и такой суетливой работы!» Приходят родить большею частию бедные во время, когда им, по освидетельствованию, скажут, когда они должны быть в заведении; но можно иметь койку в ожидании родов и с месяц, платя по традцать пять рублей в месяц. Оба заведения принадлежат к Марьинской больнице, выходящей на Литейную, учреж­денной в 1803 году. В больнице — мест шестьсот; но теперь, по множеству заболевающих тифом, прибавлено еще 250 мест. Заехал на Литейную к А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому спросить, не пришло ли дело о Миссии в Синод. Еще не пришло. «Это еще что! В Государственном Совете по году тянутся дела. Больше всего там медленности»... К графу Путятину; он — точно ртуть, волнующийся и раздраженный по поводу письма Васильчикова о рановременности сватовства Евгения на его дочери.— К графу Игнатьеву, командиру Кавалергардского полка, со­гласно Совету о. Желобовского,— поблагодарить за пожертвование со­судов; имел в виду попросить и на Церковь; не застал и оставил карточ­ку.— К Желобовскому. Он отсоветовал просить у Игнатьева, а обещал добыть пожертвование от какой-то Хомутовой. Угостил закуской. Рас­сказывал, как иные несочувственно относятся к Обществу вспоможения бедным студентам. Яхонтов: «Академия убила мой журнал»; Горчаков: «Нищих разводить!» — Я подписался в члены и внес за нынешний год шесть рублей, обещав высылать за следующие чрез о. Феодора Быстро­ва. В Азиатский департамент. У Мельникова, вследствие его записки вчера, попросил выдать мне на руки присланные из Троицко-Сергиевой Лавры пожертвованье тысячу рублей и чрез минут двадцать получил под расписку, заготовленную заранее. Между тем поднялся в департамент личного состава спросить, как пересылаются в Посольство деньги,— «Берется в „Особом учреждении по кредитной части" вексель на Baering Brothers и пересылается, а по векселям Беринга в банке тотчас же пла­тят»; попросил мне настоятельское жалованье за первое полугодие; хотя оно уже послано в Японию, но любезно обещались написать в «Учреж­дение по кредитной части», чтобы удержали его или вернули, и в сле­дующую среду сказали явиться за получением. Никонов представил но­вому директору Департамента личного состава, молодому человеку, кажется, барон Фридерикс. У Мельникова спросил о новостях из Японии и узнал, что по полученной телеграмме там все министры переменены. Вечером от японцев у Коссовича услышал объявление сего: сделано разграничение законодательной и исполнительной частей — почему все бывшие прежде министрами оставлены лишь членами Дайдзёокван — «санги», как корпуса законодательного, а вновь назначенные министры уже не «санги», а только исполнители. Заехал в Хозяйственное управле­ние при Синоде, чтобы узнать точно, как переслано содержание Мис­сии за второе полугодие; также взять векселей в Особом учреждении по Кредитной части на Baering Brothers и послать чрез Азиатский департа­мент. Просил выдать мне 600 рублей, назначенные Тихаю в награду, для отсылки в Японии; сказали — во вторник на будущей неделе явиться за получением,— Вернувшись домой, в шестом часу отправился, согласно условию с Маденокоодзи, к Коссовичу на Васильевский остров. Пришел первым. Каэтан Андреевич принял весьма любезно и подарил все свои сочинения — персидские надписи, еврейскую грамматику и прочее. Мало- помалу собралось много гостей; оказалось, что у него званый вечер. Были: Н. П. [Николай Петрович] Семенов, Страхов, А. Ф. [Афонасий Федорович] Бычков, И. П. [Иван Петрович] Корнилов, незнакомые профессоры, из японцев — Маденокоодзи, Оомай, Андо и Рамчендер. Хотел было уйти, чтобы в Лавру поспеть к десяти часам, но совестно было, когда еще не все собрались, а нужно было уходить в половине девятого. Вечер прошел оживленно. Семенов бранил англичан; Коссо- вич рассказывал про Хвольсона, как он мешает другим, а сам серьезного не делает; на мой вопрос, сколько языков знает, насчитал двадцать три иностранных, начиная с санскритского, пракрита, древнеперсидского и прочих; за ужином угощал винами, «которые достает дешево, чрез приятеля купца прямо из-за границы», и был вообще оживлен и мил; дурных людей для него нет; «был один, хотел немного надуть, но это только дало случай приобрести еще двадцать пять друзей». Сущий мла­денец — этот знаменитейший ученый! Хорошо таким на свете. Жена его и бережет, как ребенка, по рассказам.— Вернулся домой в третьем часу и лег спать в четыре.