Образы символические, медиальные и перформативные

Итак, мы описали концептуальный стандарт психологии зрительного восприятия, но проблема наша заключается в том, что это только материал для последующей фиксации или рецепции этих самых образов не с помощью мышления, не с помощью речи, а с помощью материальных конфигураций. Мне что-то привиделось, я это зарисовал, и образ превращается в изображение. То, что для психолога – завершение его усилий, для искусствоведа, историка искусства, критика только начало. Он должен видеть, из чего получилось то или иное изображение, он должен видеть все механизмы апперцепции, перцепции и рецепции, но одновременно и видеть, наблюдать, замечать, анализировать, осознавать то, как это изображение зафиксировано уже медиально, как с помощью материального средства схватывается и удерживается образ, как он начинает действовать уже на сознание зрителя, который должен или отдаться этому воздействию, или отстраниться, дистанцироваться, должен пройти, прорваться сквозь него или, наоборот, принять его в себя: это разные позиции, разные установки, разные познавательные приемы и, соответственно, эффекты.

Но есть ведь символизм поведенческий, потому что мы не только создаём образы перцептивные, связанные с ощущениями, с чувствами, наше поведение, наши те или иные действия, вся социальная активность тоже имеют образный характер. Это уже образы рецептивные, и если образ действует как передаточное звено между несколькими реальностями, отсылая к непосредственно не доступной реальности, которая, однако, важна, нужна, интересна, тогда этот образ именуется символом. И символизм социальной, интерсубъективной, опять же – рецептивной – активности – это сила абсолютно реальная. Так что выйти из плена такой образности, избавиться от уз коллективно-поведенческого символизма, – это отдельная совершенно проблема не только политиков и артистов, но и всех вовлеченных в научные практики, где научной активность – отработка и исполнение известных сюжетов и сценариев.

 

От паттернов к имаго

Поэтому отдельная ветвь науки об образах, имагология, вслед за Фрейдом, Юнгом выделяет образы не просто ментальные, а образы искусственные, создаваемые человеком в качестве зачастую невольного компромисса или альтернативы, когда вместо того, чтобы сделать некоторые усилия и прорваться сквозь символическую завесу в подлинную реальность, человек подменяет образ, который ему даётся, своим, безусловно субъективным образом, делает ответный, уже квази-символический ход или жест, который вдвойне фальшив и неподлинен.

Только у Юнга имаго приобрел негативный характер, хотя главный немецкоязычный психоаналитический журнал как раз и именовался «Имаго» (после Фрейда его редактировал Эрнст Крис). А с точки зрения юнгианства имаго – это плохо, это скорлупа, то, что стало называться с лёгкой руки Бодрийяра симулякром. Имаго и симулякр – это примерно одно и то же, они не просто живут рядом с нами, они вытесняют нас, полняют собой нашу реальность, становятся нашей реальностью, и найти подлинный образ, ощутить как в первый раз силу наглядности, уже просто не по силам, ибо нет условий для этого, это почти что закрытая для нас тема, но прорваться – надо всегда пытаться.

Тем не менее, потенциал, степени, пределы человеческой визуальной активности и продуктивности весьма и весьма высоки, ресурсы того, что человек может что-то увидеть, чего нет на самом деле, могут быть такими, что не выходят даже за пределы психиатрической нормы.

И детское воображение можно направлять, и взрослое – как-то формировать. Когда вы читаете какой-нибудь увлекательный текст, вы полностью в том мире, совершенно из этой реальности выпадаете. Главное, что это делается по отношению к вам как читателю сознательно, и чем увлекательнее чтение, тем ближе оно к чтиву, потому что это искусство полного и сознательного пленения нашего воображения, тогда как высокое искусство еще и возвышенное, то есть благородное и великодушное, оно оставляет нам зазор, оно не лишает нас свободы, мы можем поддаться, а можем отстраниться, мы видим, что это текст и он реален как текст, а не как подмена реальности. Это уже эстетическая функция образа. Образы по своему происхождению, по своей структуре, по своим функциям весьма различны, что и обеспечивает им и полиморфность, и полисемантичность: в разных контекстах один и тот же образ может исполнять разную функцию, выступая в разных постановках в разных ролях. Образы – как актеры на подмостках нашей психики. Вот только нам невозможно оставаться в зрительном зале.

Одной женщине несколько дней подряд снится автокатострофа, в которую она попадает с плачевными для себя последствиями. Она может решить, что какая она бедная и несчастная, обречена на скорую и несправедливую кончину. Но юнгианская психология обращает внимание, что, внутри конкретной жизненной ситуации все не так летально: этой женщине нужно было отдать большой долг, и её сознание предпочитало создавать образы окончательной катастрофы вместо промежуточного, но реального выход из положения: нужно жить пусть и в грубой, но всё-таки реальности, вместо того, чтобы сочинять сны. Даже если она боится, что придут кредиторы, все равно эти чисто эмоциональные символы предпочтительнее. Ей даны были сновидения для принятия решения, тогда как ее «толкование» – это уже имаго-подмена, попытка скрыться за острыми переживаниями: мол, я умру и вместе со мной – все проблемы.

А примеры не бытовые, а из мифологии, из литературы, из оккультных традиций, где фантазия работает, что называется, на полную катушку, представляют собой более сложный материал. Но крайне и полезно, и продуктивно видеть, как образы ведут себя с себе подобными, как один образ подменяет другой в акте контаминации или просто имитации, и степень реальности, подлинности, ценности, жизненности того или иного образа определяется зачастую его полезностью. Не менее важно видеть и типологические взаимодействия образов: ближе эта визуальная конфигурация к имаго или ближе к символу, ведь имаго – это продукт моего воображения, но если имаго – это уловка и одновременно ловушка, то символ – это приглашение к новому усилию, к расширению жизненного, а значит, и смыслового пространства, или того же воображения, миры которого имаго как раз сужает. При том что имаго очень удобны для всякого с собой обращения, для манипулирования, для оперирования ими, потому что они созданы как облегчающие жизнь психики механизмы, и поэтом они столь востребованы и в социальной сфере, в сфере политики, в сфере литературы, идеологии, мифологии, религии. Они работают в полном своем формате как там, так и в той же науке. Так что абсолютная наивность, например, читать летописи и думать, что это чистой воды исторический источник. Это как если бы киновед доверял документальному кино, где всегда присутствует взгляд сквозь видоискатель, выбор и направленность. И та же фотография – наверное самый отъявленный поставщик имаго.

И поэтому имагология призвана работать как анти-идеология, как практика критической рефлексии и, по возможности, редукции имаго, как обличающая археология фантазирования, призванная откопать из-под этих завалов имитации подлинный символ, который действует, пробивая все защитные барьеры, и являет мир подлинной сущности. Есть термин гештальт-психологии «отмыкающий символ» – образ, который делает мне доступной до сих пор сокрытую реальность, но когда на эту реальность, еще не отомкнутую, накладываются другие, пседо самодостаточные реальности, тогда получается симуляция, тогда получается кино, которое мы сами и снимаем, сами и монтируем, себе же показываем, разве что награды себе не вручаем…

Имагология как направление исторического знания призвана различать и критиковать содержание рассказов про то или иное историческое событие, которые суть повествования не о фактах, а об имаго и механизмы манипулирования, конструирования реальности из уже готовых кирпичиков – этих самых образов-имаго – образ врага, образ Бога, образ злого правителя или доброго родителя, отца или брата (не обязательно Большого), образ самого прошлого и меня самого вкупе с ближними и дальними. Коварство имаго в том, что оно покоряет, не сопротивляясь, а приспосабливаясь к твоим нуждам, оно гибкое, расположенное к тебе, кажется твоим собственным чуть ли не началом, почти что сущностью твоего существа, а главное – носителем если не истины, то единственно возможного смысла.