Фантомы и эйдетические образы

И, наконец, специфический вид телесных образов – фантомные образы –ощущение утраченного телесного органа, и это реальная и малопостижимая вещь, потому что это образ самой ноги, которой, увы, может не быть, её могут у меня ампутировать, если я буду не очень осторожно ездить на велосипеде по проезжей части, её уже невозможно будет восстановить, но образ этой ноги у меня останется при любых обстоятельствах, и от этого никуда не деться, и нужно избавиться от собственного сознания, чтобы забыть о том, что у меня была нога, и не только забыть факт ноги, но и все её состояния, поэтому отсутствующая нога может вполне себе болеть. Некоторые выделяют эти фантомные образы в класс особых ментальных образов, потому что, говорят, что это не сама нога, не образ ноги, а представление о ноге, тогда как иные подчёркивают, что это непосредственно данное ощущение, что именно я ощущаю, не вспоминаю о том, что у меня была нога («ах, где нога? – отрезали»), я не могу сказать, что ее нет, пока не потрогаю знакомое место и не пойму, что, увы, уже нету ничего…

Но вот я ложусь спать, спокойно засыпаю, и у меня перед уже закрытыми глазами предстают всякого рода картинки, любой психолог и уж тем более психиатр знает, что когда я ухожу в сон, то у меня возникает, создаётся резервная копия реальности, то есть гипнагогический образ. Представьте себе сознание компьютера: ему не хватает электропитания, но у него всё-таки есть ещё какой-то запас топлива, в специальном аккумуляторе. И он напоследок, ведомый специальной программой, перед тем, как отключиться, быстро-быстро создает резервные копии. Примерно тот же процесс – когда мы засыпаем: у нас перед глазами начинают мелькать образы, это ещё не сновидения, я ещё бодрствую, и порой из-за всего этого остаточного и прощального представления вовсе лишаюсь сна.

Ещё более хитроумные вещи, довольно странная и страшная разновидность, это образы, которые называются смешным словом «гипнопомпические», то есть образы, когда я выхожу из сна, когда я подымаюсь из сна: я восстаю ото сна, как будто проснулся, знаю, что проснулся, вот – моя комната, но что-то большое чёрное на меня наваливается и начинает меня душить, и я просыпаюсь ещё раз, оказывается, что это не одно чёрное, а целых 50, и так может быть очень долго. Такое может быть от утомления, в этом нет никакой патологии, хотя многие этого пугаются страшно. Отсюда всевозможные рассказы про суккубов, инкубов, вся мифология и магия отчасти на этом и построена. Человек, который потерял близкого, не оттого, что он сошёл с ума от горя, а потому что это очень сильное переживание, может, засыпая, почувствовать, что рядом – человек, только что похороненный, муж, тоже взял и прилег как прежде. Это страшно и ужасно, но не будем думать, что это демоны посещают нас. Никакие это не демоны: человеческое сознание перестаёт фильтровать и осознавать своё состояние, и образы прорываются через защитные барьеры.

Гипнагогические и гипнопомпические образы могут быть самыми разнообразными, могут быть вообще невизуальными и весьма интересными. Вам может показаться, что вы поднялись над кроватью и немножечко летаете, другой вопрос, если вас со стороны увидят летающим, это будет другая история, но если вы сами ощущаете, что вы летаете, вы этого не бойтесь, предавайтесь этим ощущениям, только не думайте, что надо просыпаться, нет, летайте, если летается, на самом-то деле всё равно проснётесь… Это образы, которыми являются как какие-то галлюцинации, но воспринимаются, это очень важный момент как внешние по отношению ко мне, как некие такие предмет, сущности и даже состояния, которые я наблюдаю со стороны вроде как в кино. Если вы, не спите пару суток, а потом едете не на собственной машине, а в метро, где и душно, и тесно, но вам удалось сесть, то вы засыпаете, и перед вами идут самые настоящие мультфильмы, просто такие картинки одна за другой, яркие, интересные, хочется записать, никакой Миядзаки здесь даже прямо рядом не лежал, и так всё это здорово, так всё это красиво и интересно, и это всё не патология, это просто сознание, которое сбрасывает визуальный балласт. Но не просто так не пойми что, а всё сложенное, слаженное, организованное, и мы видим и убеждаемся, что сознание даже в таком полуобморочном и полусонном состоянии всё равно продолжает из последних сил всё организовывать, всё устраивать, всему придавать ту или иную форму. Строго говоря, вся перцепция – это аниминирование апперцепции…

Дальше следующая категория образов, самая пререкаемая, более всего обсуждаемая и критикуемая по разным причинам. Это так называемые эйдетические образы, они, в отличие от этих гипнагогических и гипнопомпических образов, представляют собой отдельно взятые предметы, которые я воспринимаю внутри повседневной реальности. Я отличаю эйдетический образ от галлюцинации по двум позициям, различая два типа – так называемые тип Т и тип Б. Это очень реальная, усиленная реальность, всё гораздо ярче, отчётливее, чем на самом-то деле. Это тип Б. Или, знакомые вещи или персонажи, только противоположные реальным по цвету – или целиком, или в деталях. Открыватель и описатель эйдетических образов (это и термин его) – Герман Йенш. Он был всем хорош, кроме одного: он был убеждённым нацистом, и не просто нацистом, а настоящим эсесовцем, и при этом – талантливым детским педагогом. Перед самой войной он заболел пневмонией и умер, не дождавшись ее начала, что не мешает ему быть фигурой вполне пререкаемой. Но его собственная личная одиозность часто переносится на его теорию эйдетических образов, но эта теория имела довольно устойчивое влияние в педагогике, потому что считалось, что дети обладают особыми дарованиями, которые у них потом с воспитанием утрачиваются.

Представьте себе, как это всё можно использовать в теории и практике изобразительного искусства, и не в одном сюрреализме, хотя настоящий сюрреализм, не коммерчески-карикатурный в исполнении Дали, а строгий и экспериментальный в духе Бретона или Макса Эрнста дает прекрасный и повод, и материал для всей этой полуоккультной, полупсихотической визуалистики. Даже когда мы обсуждаем просто проблему происхождения того же изобразительного искусства, мы должны себе представлять, что сама наша психика представляет собой в известной мере художественную студию, в которой кто только не трудится. Получается, что художник, который создаёт материальные образы, то есть изображения, по крайней мере, вторичен по отношению даже к собственному сознанию, хотя этот тезис – обсуждаем, потому что само изображение – мощнейший и обратный стимул. Ведь мы воспринимаем не столько предметы, события или себе подобных. Представьте себе, всё, что мы сейчас описали, ещё и в ситуации восприятия художественного изображения, и не просто художественного, а какого-нибудь, действительно, выдающегося, которое производит впечатление, – все это можно и узнать, и опознать, и осознать как составляющие практически любого изображения, создающего ситуацию эстетического опыта.

 

Галлюцинации

Но этими загадочными и эйдетическими образами дело не заканчивается, дальше идут уже вещи совсем серьёзные и крайние, предельные и запредельные (это и есть их сущность), которые называются словом «галлюцинации». Надо себе представлять, что галлюцинация – это тоже образ, но образ, который существует не потому что, что я хочу что-то видеть, не потому что у меня разыгралось воображение, не потому что у меня какое-то экстарординарное эмоциональное состояние, не от того, что я засыпаю и просыпаюсь, не от того, что у меня стресс или утомление, а от того, что возникла проблема с ещё одной душевной способностью. Речь идет о способности и, главное, потребности доверять, верить и полностью без рассуждения отдаваться предмету восприятия как к предмету этой самой веры. Понятно, что эта способность питает и религиозный опыт (в первую очередь), но, к сожалению, это всё питает и опыт психотический. Человек, прежде чем что-то воспринимать, даже прежде, чем он будет осознавать самого себя, совершает предварительный и обязательный акт веры. Он верит в первую очередь в то, что мир существует. Это так называемая тетическая функция сознания: человек наделяет себя, мир, явления наличным существованием, статусом реальности, и, к счастью, большинство вещей, которым мы доверяем, достойны нашего доверия.

Поэтому, сторонники самой, пожалуй, трезвой и осторожной философии – аналитической – не говорят об истинном знании, они предпочитают вести речь о достоверном знании, которому можно доверять, которое достойно веры, досто-верное знание, не доказуемое, не верифицируемое, а достоверное, когда человек может без особых последствий для себя довериться тому, что он, как ему кажется, знает. Так вот галлюцинация – это именно образ реальности, которой человек доверяет, но эта реальности не существует, человек сам себе морочит голову, условно говоря, он максимально активизирует свою и способность воображения, и потребность в доверии, и для него реальность галлюцинации вытесняет не просто другую реальность, воспоминание о другой реальности, допущение другой реальности. Галлюцинация – это всецелая и единственно возможная данность. Как один психиатр объясняет: мы же не познаём дождь, мы его просто ощущаем, идёт дождь и всё, этот дождь не является предметом наших, так сказать, мыслительных усилий, мы не проверяем дождь, чтобы принять его. Точно так же для больного человека галлюцинация – просто есть и ничего другого нету. При галлюцинации задеваются очень глубинные структуры психики, которые требуют столь же глубинного и анализа. И лечить эти бредовые состояния сложно не просто, потому что не за что зацепиться. Я не могу человеку постоянно доказывать, что не идёт дождь, если он мокнет, я должен остановить этот самый дождь, то есть одну реальность заменить другой. Но для страдающего галлюцинацией условий для выбора нет: он полностью ей принадлежит и в ней растворен.

При том что психиатры различают так называемые подлинные галлюцинации и иллюзии. Галлюцинации полные – это, когда, действительно, совершенно никакой связи с внешней реальностью нет, и надо различать, когда те же голоса звучат в голове и когда кто-то слышит что-то там со стороны, я включил радио, и мне сообщили, что началась ядерная война, да, если я знаю, что это из радио идёт голос, хотя это всё не так, это одно, это ещё не так страшно, но, когда этот голос у меня внутри говорит: «здрасте, началась война, а ты сидишь себе», это уже другое дело, это совсем не смешно. Как один больной человек мне объяснял: «Я сошёл с ума, я это понимаю, но дело в том, что, когда я служил на американской подводной лодке, началась, действительно ядерная атака этих самых Советов, большевиков (это было ещё в советское время и это рассказ советского человека!), я сильно перенервничал и сошёл с ума, и теперь вот в психбольнице и лежу». То есть это абсолютно связное повествование, так называемый системный бред, всё завязано, ни к чему не придерёшься, он не выдумывает, не сочиняет, не фантазирует, ему, действительно, плохо от этой тотальной реальности, полностью упраздняющей, вытесняющей в небытие реальность привычную и обычную.

Но бывают галлюцинации, которые называются иллюзиями, когда я что-то воспринимаю, но воспринимаю не так как обычно. Я вижу просто человека, но у него три глаза, или много ушей, или рога растут из разных мест. Всякие алкогольные психозы связаны тоже с бредом, но они имеют характер псевдогаллюцинаций, человек осознаёт, что этого не может быть, но у него это есть. Это те же синдромы, связанные с именем отечественного психиатра Корсакова.

В связи со всевозможными необычными и иллюзорными переживаниями, особенно касательно переживаний собственной телесности (а мы знаем, что она ответственна за самоидентификацию и способность к рефлексии), крайне показателен так называемый феномен Исаковера, названный так по имени одного немецкого психиатра, который первый подробно описал то, что многие из нас испытывали при высокой температуре, когда возникает иллюзия расширения и искажения границ собственного тела. Я лежу и чувствую, что моё тело превращается в такую большую и расширяющуюся массу, пористую и пупырчатую, которая вся уже соприкасается со стенками комнаты, и я весь раздуваюсь и лежу и с ужасом ощущаю себя именно таким и не могу ничего с этим поделать. Этот эффект характерен при температуре за 40 градусов, и у него есть характерное психоаналитическое приложение. Дело в том, что психоаналитики во всём этом видят очень показательный пример максимальной регрессии человека на уровне собственной телесности. Ведь и вся теория, и вся практика психоанализа заключается в том постулате, что человек предпочитает отступать перед всякого рода трудностями, но не из-за малодушия, а из-за инстинктивного механизма экономии психической энергии, когда меньше усилий требуется на уклонение от усилия, чем, естественно, на само усилие по преодолению, прохождению той или иной фрустрации, препятствия, из которых, однако, жизнь и состоит. Но отступает он не в пространстве, а во времени, во времени собственного развития, человеку легче сделать шаг назад, занять рубеж обороны на более низком уровне. С точки зрения психоанализа: взрослый человек превращается в инфантильного подростка, инфантил-подросток в пубертате прикидывается ребёнком, ребёнок трёхлетний первый раз начинает капризничать, донимать родителей – в свой первый переходный возраст в 3-5 лет – себя и воспринимает, и ведёт как новорождённый, грудной младенец, о котором все заботятся и постоянно удовлетворяют его потребности. Одно дело, крик младенца, когда ему хочется кушать или спать, или быть прибранным, а другое дело, когда капризничает, кричит, плачет пятилетний баловень. Почему, спрашивается, он плачет, ему ведь не больно, ему даже не обидно, он просто изображает из себя грудничка. А грудничку бедному отступать некуда, кроме как во внутриутробное состояние. Это большое массивное тело, которым я себя ощущаю, – это, собственно говоря, эмбрион в материнской утробе, когда-то он и соответствующий женский орган, а именно – матка, составляли единое целое. И этот самый пренатальный опыт сохраняется в нашем теле, которое вместе и с сознанием, и с собственными бессознательными органами в виде телесной памяти сберегают этот опыт, при том что многим кажется, что человек, только рождаясь, начинает жить и существовать. В любом случае, феномен Исаковера – прекрасная иллюстрация сущностной важности и границы тела, и связанного с ней опыта – пусть и болезненного – сепарации, не говоря уж о рождении, которое есть травма, предаваемая человеком забвению только вместе с преданием этого тела земле…

 

Онейрические образы

Ну и, наконец, самая знакомая и отчасти любимая форма образности, – сновидение, что есть, строго говоря, галлюцинация в состоянии сна. Иначе говоря, есть процесс сно-видения, когда я в состоянии сна разглядываю эти образы, одно дело – я смотрю на них, другое дело – как они мне являются. Тут есть одна большая хитрость: образы сновидения должны быть осознаны, то есть, пока я не проснусь, я не знаю, что это образы сновидения, что я видел сны, более того, я обязательно должен, хотя бы сам себе, рассказать, что я видел, то есть это всегда еще и образы, связанные с функцией памяти, а также – речи и рассказа.

Поэтому очень многие представители аналитической философии даже подозревают, что сновидение – это в известной мере языковая фикция. Пока я не облёк сон в слова, пока я не придал образам характер рассказа, они как будто бы и не существуют, пока я сплю, я, в общем-то ещё не могу осознать, что это сон. В этом все дело, поэтому это, конечно же, галлюцинация, но возможная лишь при определённом состоянии тела, находящегося в покое и пассивности.

С сновидениями много связанного и научного, и квазинаучного, и мифического, и мистического, потому что потрясает воображение способность человека жить другой, не дневной и крайне насыщенной по виду и по смыслу жизнью. При том что есть люди как-то по-особенному одаренные видеть сны, при том что почти все видят цветные сны, это как раз миф о чёрно-белых снах.

Но дело в другом: есть сны очень дифференцированные, подробные, не менее детализированные, чем сама действительность, чем сама жизнь, которую во сне человек проживает за совсем небольшое время. Но, повторяю, требуется еще одно время – «время рассказа», чтобы все то, что мне привиделось, обрело в моих же глазах характер несомненной реальности, когда я проснусь.

Но, тем не менее, лишь при внешнем наблюдении за сновидцем видно, что он, когда спит, одновременно и не спит. Более того, есть стадии этого сна: засыпание, потом цикл так называемого быстрого движения глаз (БДГ), когда человек вроде как уже успокоился, и вдруг у него начинают вращаться зрачки, он, действительно, рассматривает какие-то картинки, как будто веки у него открыты («Подымите мне веки, подымите»). Дело не в том, что поднять или не поднять, их подымать вовсе не обязательно, всё равно всё видно. Все наблюдали, как спят собаки, как они во сне скулят, облизываются, вращают носом, лапами перебирают, во сне куда-то бегут, кого-то преследуют, за хозяином, за дичью, за собственным хвостом. Столько всего происходит, но участвовать в этом нет никакой возможности. Тем более что после БДГ наступает цикл, или стадия глубокого сна, и когда мы, между прочим, просыпаемся от приснившегося кошмара, когда сердце стучит и пробивает холодный пот, то такое происходит в стадии глубокого сна. БДГ никогда не даёт таких эффектов: всякие могут сниться ужасы, но испуг, страх, паника и пробуждение связаны с погружением в этот сон без сновидений.

Правда, всё выглядит таинственно и странно: быть может, как это скорее разные категории сновидений, а не стадий сна, а душа просто покидает бренную телесную оболочку, уходит в иные миры, где с ней нечто происходит? Мифология онейризма – более чем будоражащее мысль, равно как и онейромантика, начиная с античности и вовсе не заканчивая «Толкованием сновидений»… У Лафкрафта есть целый цикл рассказов о профессиональном, сознательном сновидце, который во сне посещает разные реальности, почти не человеческие в своей извращенности и омерзительности, почти что патологически подавляющие детальностью, серьезностью и конкретностью всего описываемого. Но все его путешествия заканчиваются пробуждением в собственной каморке, и он бесконечно счастлив возвращением к обыденности.

Всё возвращается на круги своя, всё требует изъяснения, все упирается в смысл – его наличие или отсутствие. Это необходимость не только в осмыслении случившегося – вчера или в раннем детстве, это, по всей видимости, и потребность видеть сны, чтобы иметь материал для последующего истолкования и грядущей, соответственно, жизни. У снов своя логика, чтобы там ни говорили про Фрейда и чтобы он сам ни писал, но он совершенно справедливо считал, что единственная его настоящая книга, то, чем он оставил след в науке и не только в ней, – старый и смертельно больной Фрейд к себе относился очень критично, – то, за что он будет держаться до конца, – это «Толкование сновидений», первая его самостоятельная книга, датированная 1900 годом. Там он открывает механизм и логику снов, и дело не в том даже, что мы видим что-то реальное или не реальное, приятное или отвратительное, а что это обладает своей собственной непреложной структурой, своей логикой: сны подаются нам, преподносятся, согласно определённым и очень жёстким механизмам. Таек что психоанализ – это структурализм, и открытие Фрейда заключается в том, что бессознательное – это самое характерное в нашей психике – не то, что не нуждается, а не считается с реальностью, живёт своей жизнью, а мы невольно и покорно реализуем эти безжалостные, ибо дочеловеческие, животные правила бессознательного, законы его самодостаточности, самоорганизации, самореализации и, как следствие – тотальности. И никакая проблема семантики не может быть даже обсуждаема без учета психоаналитической метатеории, где терапия идет рука об руку с критикой.

 

Образы мистического опыта

Наконец, последний класс образов – это то, что называется словом «видения», это не галлюцинации и не сны: существуют образы разной модальности – слуховые, речевые, визуальные, даже обонятельные образы, которые только сопровождают то, что называется мистическим опытом, или экстаз или, наоборот, медитацию – погружение в себя или выход из себя. То и другое может сопровождаться теми или иными сенсорными переживаниями, мы не обсуждаем природу или исток мистического опыта, но то, что мистик может что-то чувствовать. это не подлежит сомнению. Границы сенсорно-модальные столь же проницаемы, как и многие прочие барьеры и препятствия этого мира…

В любом случае, представьте себе такой типичный пример экстаза, как танец, участники которого – и в этом сущность этого искусства – перестают осознавать себя. Это касается и такого, казалось бы, «очищенного» опыта, как византийский исихазм, который феноменологически – как всякая медитативная практика – мало чем отличается от более восточных практик и техник. Вопрос не в том, каков смысл этих практик, а как они проникли в православные монастыри и в монашескую среду – не без богомильства, по всей видимости…

Визионерская составляющая мистического опыта стала предметом богословских дискуссий уже в Позднем средневековье. Для Жерсона, между прочим, – он возглавлял трибунал, который осудил Яна Гуса, – это принципиальный момент: никакой мистический опыт, который сопровождается визуальными образами, не может быть достоверен, мистик может видеть только то, что потом он не сможет описать словами, он только осознаёт, что что-то ему было явлено, было открыто, но если это можно обработать с помощью человеческого языка, то это значит уже не подлинное, буквально – слишком очевидное, хотя и, казалось бы, подтверждаемое последующей изобразительной рецепцией. Когда тот же Гомбрих жаловался, что музыка на него производит сильнейшее впечатление, это тоже чувственно-образный опыт особого рода, по определению не предполагающий рационализации. Поэтому Гомбрих не хотел заниматься музыкой, стал искусствоведом, а не музыковедом, ведь рационализация – это искажение уже того, что дано непосредственно как откровение, даже если оно и музыкальное. Это весьма мощное откровение, которое слушателя. охватывает и схватывает, а что творится с музыкантом, с дирижёром? Здесь никакие рассуждения невозможны, и противопоказаны, и неуместны. Впрочем, существуют и репетиции – формы адаптации непосредственного опыта, род привыкания…