Иконоборчество, утробность и табу

А обратная реакция на это – то, что называется иконоборчеством. Отрицая идолов, мы на самом деле можем вообще поставить вопрос об относительности образности и визуальности, и решить его со всей радикальностью. Вопрос заключается в том, что у истинного божества не может быть никаких визуальных доступных форм своего проявления. Любое чувственное проявление божества – это уже не сам бог.

Два краеугольных камня есть у всякого иконоборчества. Во-первых, это античная мистика, спиритуализм, который связан со всякого рода оккультными и орфическими, то есть мистериальными традициями, восходящими к хтоническим культам земли и подземных божеств. А чем примечательны земля и подземные божества? Тем, что они не имеют обличия. То, что пребывает во мраке, не оформлено – земля, почва, субстанция в чистом, изначальном виде, то есть в виде безвидном, в состоянии того самого пресловутого (на самом деле!) «тохувабоху». Тем не менее сила, могущество и власть этих подземных начал – очевидна: все из земли происходит и все в нее уходит. Поэтому всевозможные оккультные практики имеют принципиально неизобразительный характер. Мы очень приблизительно представляем себе культы этих великих матерей, все эти лабиринты и их стражей...

Но связь с землей, подземельем, мраком – это не только момент недоступности и страха, это еще и всякого рода пренатальность, утробность и табу. Поэтому такие божества и их культы были и остаются а-иконичны по своей природе – безусловно не-изобразимы. И эта а-иконичность питает и анти-иконичность, то есть иконоборчество как таковое. Если у какой-то силы есть материальное обличие – значит, эта сила здесь присутствует! И это опасно. Византийские императоры, немецкие анабаптисты, русские большевики, афганские талибы – крушат статуи, выстругивают лики, следуя за своим совершенно до-религиозным магизмом.

А с другой стороны, именно в своей материнской материальности антиискусство – не только мировоззренческий, но и напрямую творческий, творящий, порождающий принцип. Мистическая форма богообщения исключает всякого рода посредничество. Основа, исток всякой мистики – устремленность к Богу через молитву, через прямое к Нему обращение, через Его призывание, которое, на самом деле – всего лишь ответ на Его призыв и Его вызов. Восхождение к Божеству – и нисхождение Его. Но не низведение, потому что инициатива – от Него всегда. Те самые апофатика и катафатика, как это принято называть, к сожалению, порой, довольно бездумно…

Другая питательная среда всякого рода подозрительности к образу и визуальности, помимо античного мистериального опыта, – это ветхозаветный религиозный опыт. Существует четко, ясно, определенно выраженный запрет на изображение Бога. Существует огромное количество литературы, посвященной истолкованию определенного места Книги Исхода, когда Яхве запрещает Моисею создавать Его образ. Хотя Яхве являл себя в виде огненного столпа, например, или несгорающей купины, тем не менее, у Него нет никакого земного облика – и это имеет и сугубо сакральный, и исторический момент. Потому что все народы, которые жили вокруг Израиля, то есть народа богоизбранного, как раз предавались почитанию своих богов в виде разных вполне доступных земных форм. И чтобы отделить свой народ от язычников, собственно говоря, и утверждает Бог этот запрет. Но есть и другой – сакрально-культовый и теургический аспект. Это не просто действие безбожно-бессмысленное, это еще и кощунственно, это форма богохульства, с точки зрения Ветхого Завета. Потому что если я придаю Богу визуальную форму, то я тем самым привязываю Бога к этому образу. По тогдашним религиозным понятиям божество не может не присутствовать там, где есть его тело, телесная оболочка. Если конечно, это правильная оболочка. Если я изображаю бога в виде крокодила, то явится не Гор, а Сет ужасный. Или если я изображаю кошку, то явится Бастет, а не Изида, которую нужно изображать в виде женщины с младенцем на руках. То есть я таким образом подчиняю себе божество, я его заставляю являться в мир. Яхве не может никаким образом быть привлечен чем-то рукотворным и тем более – подчинен. Это и есть ветхозаветное откровение об абсолютной суверенности Бога. Бог никаким образом не связан с тем, что он сотворил. И поэтому суверенность и могущество Бога исключают возможность его изображения, привязки к каким-то материальным видам. Единственный способ материального обозначения богоприсутствия – это скиния или Иерусалимский храм как место Шехины. Хотя с точки зрения строгой ветхозаветной веры совсем не обязательно иметь храм. И его отсутствие не упраздняет иудаизм. Но, тем не менее, христианство, которое выходит исторически из форм Ветхого Завета, принимает возможность иконного, визуального представления божества.

Надо представлять себе, что все, что мы сейчас сказали об иконоборчестве, имеет рациональный характер. Но мы прекрасно знаем, и из истории искусства в том числе, что эксцессы иконоборчества могут иметь не только форму благочестия, богословия, но и просто протестные формы социально-политической активности людей. И та же самая немецкая Реформация питалась не только строгим и чистым богословием Лютера, Меланхтона, Цвингли и Кальвина, но и желанием неподчинения и освобождения. И чтобы избавиться от власти папы или местного маркграфа, достаточно было сбить лицо с какой-нибудь статуи святого – не обязательно всю ее порубить на мелкие части, а просто сбить лик. То же самое проделывали завоеватели-турки со памятниками византийского искусства. Равно как и советские атеисты. Попадаются иконы, с которых соскоблены лики – какой-нибудь пионэр, комсомолец 30-х годов таким способом боролся с суеверием. Это, конечно, момент иррациональный. Потому что это интуитивное ощущение того, что явленный лик божества – это явная и утвержденная зависимость от этого божества. И человеку, чтобы освободиться, – достаточно просто упразднить этот самый облик. Тогда божество лишается власти над тем или иным человеком, если оно не смотрит на человека и не замечает его, если нельзя с ним столкнутся лицом к лицу.

Наконец, крайняя форма иконоборчества – это отрицание искусства как такового, теория и практика анти-искусства. Необязательно бороться с религиозным искусством – нужно и можно бороться вообще с искусством, с изобразительностью. И авангард 20 века – это форма антиискусства. Причем не только в изысканно-невинной форме, как какой-нибудь Кандинский, а в форме дадаизма. Когда искусством признается то, что таковым не является. Таким парадоксальнейшим актом упраздняется возможность искусства как такового, как специализированного поведения, способа существования, жизненной сферы. Искусство упраздняется, потому что в качестве искусства используется писсуар. Есть такой каламбур: писсуар Дюшана явился толчком для современного искусства. Стал толчком в буквальном и переносном смысле слова. Толкнул это искусство и одновременно поглотил. Тоже акт радикального, крайнего, предельного иконоборчества.