Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры («Интеллигенция», «Совесть, нравственный закон, мораль»)

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. По внутренней форме это слово — от лат. intellegentia — означает «высшую степень сознания, самосознание», и русская интеллигенция — уникальный случай, когда «класс» (или «прослойка»— это уже другой вопрос) выделен в обществе и назван по этому признаку.

Вообще,— сделаем здесь небольшое отступление — общественные классы называются, как правило, довольно точно в соответствии со своим основным признаком: «рабочие»; «капиталисты», или «промышленники», или «предприниматели»; «купцы»; «землевладельцы»;

«Духовенство» и т. д. Исключение составляют, В пожалуй, крестьяне: фр. paysans от pays «страна», исп. campesinos от саmро «деревня, не-город", нем. Bauer от bur «поселение, населенная местность.) — всюду крестьяне обозначены как основное «население страны, ее земли»; назва­ние крестьян ничему не противопоставляется, оно вне противопоставлений, оно — основное. Ц В русском слове положен в основу признак вероисповедания — крестьяне от христиане, но этот признак, в сущности, тоже обозначает их как «все основное население страны», в отли­чие от ее соседей — нехристиан, «нехристей», как и все другие наименования крестьян. Уникальность наименования интеллигенции, таким образом, не в его точности— точны все наи­менования классов – а в его признаке: русская интеллигенция — единственный случай, когда такой класс назван как «самосознающий». В русском языке и в рус­ской культуре интеллигенция утверждается как особое слово и кон­цепт в начале 60-х гг. XIX в. (см. подробнее ниже раздел Б).

План настоящей статьи словаря следующий: А) Дальняя исто­рия термина и концепта (1. В культуре Рима. 2. В Европе первой трети XIX в., у Гизо, Гегеля, раннего Маркса. 3. В России 1840— 1865 гг. 4. Связь понятия «интеллигенция» с контекстом русской духовной жизни нач. XX в.). Б) Русская интеллигенция. Социологи­ческая характеристика (1. У писателя П.Д. Боборыкина, министра П.А. Валуева и др. 2. У исследователей культуры. 3—4. В среде «раз­ночинцев», у Н.В. Шелгунова, П.Л. Лаврова. 5. Национальный со­став и «национальный вопрос» в русской интеллигенции). В) Русская интеллигенция. Духовный склад (в частности, по сборнику «Вехи» 1909 г.); Г) Российская интеллигенция. Наши дни (различные опре­деления — Надежда Мандельштам и др.).

А) Дальняя история термина и концепта «Интеллигенция»

1. Его первоисточником является греческое слово noesis «сознание, понимание в их высшей степени». Этот концепт, «Ноэсис», противопоставляется двум более низким степеням соз­нания — dianoia «образ мыслей, размышление» и episteme «научное знание» и объединяет их как высшая катего­рия (см. словарь: H.G. Liddell—R. Scott—H.S.Jones. A Greek-English Lexicon. Oxford: Clarendon Press, 9-th ed., completed, 1985, p. 1178.)

Под влиянием этого греческого концепта в римской культуре возникло слово intellegentia, первоначально означавшее просто «выс­шую степень понимания, сознания» без больших греческих тонкос­тей. Здесь впервые оно засвидетельствовано не у какого-нибудь философа, а у драматурга-комика Теренция (190—159 до н. э.) в ко­медии «Свекровь». Там в начале выступает защитник автора и го­ворит, как трудно было автору поставить свою пьесу: в театре тол­па шумела, ожидала канатных плясунов, борцов, гладиаторов, на пьесу никто не обращал внимания; и вот теперь, может быть, «ваше, зрительское разумение (intellegentia) поможет автору» и его про­изведение будет принято («Второй пролог», стих 30; имеется рус­ский пер.: Теренций. Комедии. М.: Искусство, 1988). Хоть ситуация эта и более чем двухтысячелетней давности, но по-прежнему ти­пичная: требуется «интеллигентность», чтобы оценить настоящее искусство. Далее в латыни основным значением этого слова оказы­вается «способность понимания» как высшая умственная способ­ность, главенствующая над всеми остальными — над mens «ум, дух», ratio «рассудок». У Цицерона intellegentia употребляется много раз и обрастает различными смысловыми оттенками. Большой тонкос­ти достигает этот термин у «последнего римлянина» и «первого схоласта» Боэция (480—524). В своем завершающем сочинении «Утешение философией» («Consolatio philosophiae»), написанном в тюрьме перед казнью, Боэций определяет четыре ступени позна­ния: чувство воспринимает то, что заключено в материальную фор­му; воображение постигает нематериальный образ; рассудок — ми­нуя внешнюю форму предмета, постигает его общее понятие, его идею, «универсалию», его принадлежность к определенному «ро­ду». Но есть еще высший разум, «божественная интеллигенция», которому доступны все перечисленные виды познания и еще осо­бое, высшее: этот вид разума, «поднявшись над вселенной, прони­кает лезвием чистого разума в самую простоту форм» (Cons., V, pr. 4). Высшая «интеллигенция» — это не личностный разум, это вы­сшая точка познания, взятого во всеохватывающем, универсальном масштабе (см. Уколова В.И. «Последний римлянин» Боэций. М., 1987, с. 99—100; ср. также Майоров Г.Г. Формирование средневековой философии. М., 1979, с. 362). В таком виде этот концепт перешел в немецкую классическую философию и был развит в системах Шел­линга и Гегеля (см. ниже).

2. Но сходными идеями, в применении теперь уже к истории об­щества, была пронизана вся духовная жизнь Европы первой трети XIX в. В 1812—1818 гг. Гегель создает свою первую значительную ра­боту «Наука логики», а Вильгельм фон Гумбольдт в 1822 г. публикует «Историческое учение об идеях» («Historische Ideenlehre») и годом раньше подготовительную к нему работу «О задаче историка». Здесь он пишет: «В ходе этого исследования делалась попытка внушить две вещи: что во всем происходящем действует не воспринимаемая непос­редственно идея и что познана эта идея может быть только в преде­лах самих событий. Поэтому историку не следует искать решения всех вопросов только в материальном мире и исключать идею из изобра­жения происходящего» (В. фон Гумбольдт. Язык и философия куль­туры. М., 1985, с. 306). Гумбольдт приглашает историка исследовать искусство, легенды, мнения общества как проявление «идеи».

Во Франции Гегель впервые был упомянут в 1804 г. в одном об­зоре о современном состоянии философии в Германии (в «Archives litteraires», I). Но, независимо от того, связано ли это конкретно с Гегелем или с общим «духом эпохи», примечательно, что в 1807 г., начиная свои первые публикации, французский историк — в буду­щем знаменитый историк и политический деятель — Франсуа Гизо (Guizot, 1787—1874) уже разделяет подобные представления. И уже в своей первой лекции Гизо формулирует их гораздо более точно, чем Гумбольдт. Гизо вводит понятие «истории цивилизации» как ис­тории последовательно сменяющих друг друга общественных задач, пронизанных общей идеей. В 1828 г. Гизо начинает публиковать свой знаменитый курс лекций «История цивилизации в Европе», а годом позже — «История цивилизации во Франции», которым было суждено сыграть большую роль в развитии понятия «интеллигенция» не только в Европе, но и в России. Сотни страниц «Истории цивили­зации во Франции» посвящены «силе идей», «силе общественного разума-интеллигенции» («la force des Idees», «de l'intelligence publique»). Эта сила, по Гизо, не имеет никаких оформленных средств проявления, но тем не менее оказывает принудительное воздействие на правление страной: общераспространенные идеи обладают при­нудительной силой (см. Реизов Б.Г. Французская романтическая ис­ториография. Л., 1956, с. 197). Во всем этом проглядывает большое сходство с учением Гегеля о самопознании духа в истории, в исто­рическом процессе, но Гизо дает конкретное историческое иссле­дование, а не просто декларацию. Здесь концепт «Интеллигенция», впервые, по-видимому, встречается с концептом «Цивилизация» и пересекается с ним (см. Цивилизация).

Зато у Гегеля, пропустившего те же идеи через концепцию своей «Логики», некоторые утверждения звучат прямо как продолжение Боэция: «В теоретическом отношении к природе первой стороной является то, что мы отходим от явлений природы, оставляем их в неприкосновенности и ориентируемся по ним. При этом мы начи­наем с чувственных сведений о природе. Однако если бы физика основывалась лишь на восприятиях.., то работа физика состояла бы лишь в осматривании, прислушивании, обнюхивании и т. д., и животные, таким образом, были бы также и физиками. В действи­тельности, однако, видит, слышит и т. д. дух, мыслящее существо... В теоретическом отношении мы отпускаем вещи на свободу... Лишь представление, интеллект (у Гегеля здесь букв.: интеллигенция — die Intelligenz. — Ю.С.) характеризуется этим свободным отноше­нием к вещам» (Философия природы, § 246. — Гегель//Энцикл. фи-лос. наук. Т. 2. М., 1975, с. 15). В другом месте Гегель обобщает: «Субъект, погруженный в созерцание, находится в непосредствен­ной связи с ним, так что в созерцании, собственно говоря, он не имеет еще никакого другого бытия, кроме указанного объективно­го, пространственного и временного бытия. Свободная деятельность интеллигенции состоит здесь во внимании к многообразному на­личному бытию непосредственно данного и в том, чтобы по собствен­ному усмотрению останавливаться на каком-то содержании или переходить К другому — способность постигать» (Учение о поня­тии и философская энциклопедия. Втор. отд. Филос. энцикл., § 138// Гегель. Работы разных лет. Т. 2. М., 1971, 184).

Как ни абстрактны эти рассуждения Гегеля, они, по-видимому, оказали прямое воздействие на трактовку политических и социаль­ных вопросов в Германии 1830—1840-х гг. Это связано именно с тем, что у Гегеля большую роль играет идея «самосознания духа в истории, в историческом процессе», столь важная для Германии этой поры. Вполне гегельянский взгляд мы находим в статьях К. Маркса, объединенных названием «О сословных комиссиях в Пруссии» (1842 г.). Сословным интересам различных социальных группировок Маркс противопоставляет «интеллигенцию» или «ин­теллигентность» как принцип: «... Интеллигентность... не есть ищу­щий удовлетворения эгоистический интерес, это — всеобщий ин­терес»; «Об интеллигентности речь может идти не как о части, входящей в состав целого, а как об организующем начале»; «... Что­бы требование представительства интеллигенции имело смысл, мы должны толковать его как требование сознательного представи­тельства народной интеллигентности, которая отнюдь не пытается противопоставлять отдельные потребности государству, но для ко­торой высшая потребность заключается в том, чтобы претворить в жизнь самую сущность государства, рассматриваемого притом как ее собственное деяние...» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 40, с. 287— 290). Эти высказывания Маркса следует трактовать, конечно, не как какое-то особое «марксистское» понимание интеллигенции как со­циальной группы — чего здесь вовсе нет, а как гегелевскую идею о самосознании народа, причем совершенно ясно, что это самосоз­нание, под названием «интеллигентности» или «интеллигенции» свя­зывается не с какой-либо отдельной социальной прослойкой, не с сословием, а с самосознающим духом всего народа. В таком качестве заметки Маркса очень важны — они свидетельствуют о важном про­межуточном звене в развитии концепта «интеллигенции»: интел­лигенция понимается уже не как разлитый в обществе «разум- ин­теллигенция» у Гизо, а как социальное, историческое самосознание народа в процессе государственного строительства, но это само­сознание не связывается еще определенно с каким-либо сословием (а вероятно, такие попытки были, так как слова Маркса восприни­маются как протест против них).

3. Только в России в период между 1845—1865 гг. совершается следующий этап в развитии концепта «Интеллигенция»: субъектом (носителем, агенсом, производящим деятелем) исторического само­сознания народа в процессе государственного строительства ока­зывается при этом новом понимании не абстрактный «разум», не «дух народа» и не весь народ, а определенная, исторически и соци­ально вполне конкретная часть народа, взявшая на себя социаль­ную функцию общественного самосознания от имени и во имя всего народа. Собственно, это и есть основное содержание концепта «Ин­теллигенция», и, вопреки мнениям о будто бы необычайной запу­танности его дальнейшей истории, мы полагаем, что она ясна и проста: концепт остается одним и тем же, как бы «рамкой» для кад­ра, но он лишь как бы «примеривается», а затем и передвигается с одной социальной группы на другую, в поисках ответа на вопрос: какая же социальная группа является субъектом самосознания нации? В «кадре» оказываются разные социальные группы.

Необходимо, однако, подчеркнуть, что такое «передвижение» совершается не вполне стихийно, — не так, как, скажем, понятие «авангарда», самого модного течения или группы в искусстве, фик­сируется то на одном, то на другом течении в литературе, живопи­си или эстрадной музыке. Напротив, в данном случае «передвиже­ние» концепта и его фиксация на той или иной социальной группе происходит путем сознательных усилий, путем общественного ос­мысления и обсуждения в среде различных социальных групп и об­щества в целом — в конечном счете, путем сознательных усилий тех самых социальных групп, которые в данную историческую эпо­ху и оказываются, в силу самих этих усилий самосознания, носи­тельницами общественного самосознания. Далеко не случайно по­этому — напротив, исторически детерминированно, — вопрос о роли самосознания в истории, о роли личности в истории и о роли воли и детерминизма в истории оказывается связанным с вопросом об интеллигенции.

Процесс развития концепта на этом не заканчивается, в нем есть определенная «логика» развития, или, можно сказать, «алгоритм». Его хорошо уловил русский историк права Петр Иванович Новгородцев (1866—1924): «Прежняя формула об органическом действии нацио­нального духа (как у представителей французской романтической ис­ториографии, см. выше. — Ю.С.) сменилась потом более конкретным представлением о значении среды и эпохи, далее среда была разло­жена на классы, а классы на группы...» (Нравственный идеализм в фи­лософии права//Проблемы идеализма. М., 1902, с. 238).

Роль класса и социальной группы внутри класса в формирова­нии морали вообще, и в частности идеи социального самосознания, особенно подчеркивалась — и преувеличивалась — в марксистской этике (см. далее Нравственный закон, Мораль). Но даже и такое, искажающее, представление основано на объективной «логике» («алгоритме») развития этого концепта, оно (представление) про­сто фиксирует и «повышает в ранге» некоторое звено, некоторый этап в этом развитии.

Однако процесс продолжается. Далее, естественно будет допус­тить — и предвидеть — что в какой-то момент истории, в силу объ­ективных причин (определенного состояния данной страны) внутри определенной социальной группы выдвинется еще более узкая «под­группа», которая и окажется носителем (агенсом, действующим ли­цом) идеи социального самосознания. Так в действительности и произошло в России (тогда — в СССР) в 1960—1980-е гг., когда из среды интеллигенции выдвинулась нравственно активная группа — диссиденты (см. далее Диссиденты).

Наконец в силу той же «логики» (подкрепленной к тому же про­светительской идеей XVIII века о «законодательной силе» личнос­ти) носителем социального самосознания могла представляться и совсем уже узкая группа именно отдельных личностей — активных, «критически мыслящих» и т. п. Этот этап — с некоторым наруше­нием последовательности в «логике» концепта — возник еще ранее в среде русских разночинцев революционной ориентации, в особен­ности у русских народников и в концепции Петра Лавровича Лав­рова (1823—1900). Деградацию и нравственное вырождение этой идеи мы увидим потом в «культе личности И.В. Сталина». Но этот путь — путь вырождения — был не единственно возможным. На­ряду с ним существовал и путь возрождения.

В качестве такого этапа надо рассматривать этику русских эсе­ров. Здесь нельзя не согласиться с советским исследователем: «На ход этических рассуждений эсеров оказала решающее влияние иде­ология народников. У эсеров конструирование идеала исходило из желаемого, они восхваляли "критически мыслящую личность", пре­увеличивали роль интеллигенции в историческом развитии, будто бы способной "тащить историю" в соответствии с выработанным ею "социальным идеалом", приняли на вооружение субъективный метод в социологии (метод Лаврова. — Ю.С.)...» (Дробжев М.И. Этические идеи эсеров//Очерки этич. мысли в России конца XIX — начала XX века. М.: Наука, 1985, с. 277). В конце этого отрезка «кон­цептуального пути», пройденного в соответствии с описанной ло­гикой, возникало следующее положение, высказанное в наиболее определенной форме эсером Н.Д. Авксентьевым: «Перед нами вста­ет в конце концов идеал свободной самоопределяющейся, автоном­ной, моральной личности, черпающей свой закон из собственной своей разумной воли» (Авксентьев Н.Д. Сверхчеловек. Культурно-этический идеал Ницше. СПб., 1906, с. 107,цит. в указ. раб. Дробжева, с. 285, выделено в тексте наше. — Ю.С; см. далее Нравствен­ный закон).

К близкому выводу, но без отношения к Ницше, подошел и П.И. Новгородцев в уже упомянутой статье, вернемся к ней: «...Да­лее среда была разложена на классы, а классы на группы, — гово­рит Новгородцев и продолжает, — но как бы ни видоизменялось основное понятие, сущность его оставалась все та же: представле­ние о связи личности с некоторой объемлющей ее средой, объясня­ющей ее жизнь, ее стремления, ее идеалы. А это представление было косвенной поддержкой для той проповеди о смирении личности пред общим ходом событий, с которой историческое созерцание высту­пило первоначально» (с. 238).

Но вернемся к концепту «Интеллигенция», к тому моменту в русской истории, когда «рамка» концепта, как понятие о «самосоз­нающей социальной группе» начинала получать не только концеп­туальное, но и социологическое основание.

Заканчивал свою статью П.И. Новгородцев твердой констата­цией связи между понятиями самосознания, нравственного закона и философии, и, хотя здесь концепт «Интеллигенция» пересекает­ся с концептом «Нравственный закон» (а ему посвящена отдельная статья нашего словаря), мы все же — именно в силу объективной «логики концептов» — приведем здесь большую конечную цитату из статьи Новгородцева: «Философия Канта, впервые с такой яс­ностью проведшая грань между бытием и долженствованием, вмес­те с тем установила между этими областями безысходный и безна­дежный дуализм. Нравственная идея оказывалась возвышенной, но недосягаемой целью стремлений. Задача нашего времени, как и эпо­хи непосредственных преемников Канта, состоит в том, чтобы по­нять связь двух областей и их конечную гармонию. Эта задача вы­водит нас за границы как положительной науки, так и моральной философии: мы вступаем здесь в область метафизики... Причин­ная необходимость, естественный ход событий могут противоре­чить и противодействовать нравственному закону, но только в пре­делах ограниченного опыта. Конечное торжество принадлежит высшей гармонии.

Отсюда нравственная задача, и в частности идея естественного права, получают свое высшее подкрепление. Сила нравственных построений и твердость надежд опираются на такой фундамент, ко­торый незыблем для временных разочарований и преходящих неу­дач. Каковы бы ни были эти неудачи и разочарования, в служении высшему благу, в сознании нравственного закона мы находим вер­ный путь к освобождению от призрачной силы преходящих явле­ний и к радостному признанию абсолютных начал» (с. 296).

Здесь надо сказать о связи слов интеллигенция и самосознание в русском языке. Хотя, как мы видели выше, и по смыслу, и по про­исхождению эти два слова тесно связаны, однако второе, по мере развития первого, в русском языке стало сдавать свои позиции. По данным Е.А. Земской, слово самосознание как калька или перевод с нем. SelbstbewuBtsein первоначально употреблялось в значении, пря­мо вытекающем из его состава, «сознание себя, осознанность»: «Без размышления, без самосознания они бросились друг к другу и уста их соединились» (Толстой А.К. Князь Серебряный, гл. V), здесь — «не помня себя, не сознавая себя». В 30—40-е гг. XIX в. это слово стало употребляться и в отвлеченном, обобщенном значении, свой­ственном ему и в современном русском языке, — но, важно отме­тить, как бы в некоторой синонимичной близости и к слову интел­лигенция (которое, как уже было сказано, само имело значение «самосознания нации»): «Остерман знал, что истинного самосоз­нания национальности не существовало в России» (Лажечников. Ле­дяной дом, ч. II, гл. 7); «...содействовал самосознанию России...» (Белинский. Письмо к Гоголю, 1847 г.) и т. п. В настоящее время се­мантический компонент «самосознание нации» полностью выделил­ся из слова интеллигенция и закрепился за словом самосознание, тогда как компонент «носитель самосознания в обществе», напро­тив, закрепился за словами интеллигенция и интеллигент.

4. Осталось сказать о связи понятия об интеллигенции с кон­текстом русской духовной жизни начала XX в. В 1902 г. Московским психологическим обществом, крупнейшим русским философским кружком (председатель Л.М. Лопатин) был издан указанный сбор­ник «Проблемы идеализма». Помимо уже упомянутого П.И. Нов-городцева, среди участников сборника были С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев, Е.Н. и С.Н. Трубецкие — единомышленники по «фи­лософии Всеединства», наиболее сильного и наиболее оформлен­ного течения в русской философии начала XX в., основанного Вл. Соловьевым (подробно об этом течении см.: Акулинин В.Н. Фи­лософия всеединства: От B.C. Соловьева к П.А. Флоренскому. Но­восибирск: Наука, Сиб. отдел., 1990). Таким образом, концепт «Русская интеллигенция» формировался в самой тесной связи с фи­лософией и — надо сказать еще точнее — в связи с самой русской философской жизнью, с философствованием как духовной общест­венной деятельностью (в это же время и позднее мы увидим ту же связь — философствования как жизни духа — у русских символис­тов — Андрея Белого и др.)

Упомянутый сборник 1902 г. явился непосредственным пред­шественником знаменитого сборника «Вехи» 1909 г. Обе книги груп­пировали в качестве ядра своих авторов одних и тех же лиц. Но между двумя сборниками пролегла русская революция 1905 — 1906 гг., и во втором из них проблема интеллигенции приобрела особую со­циологическую остроту (см. ниже).

Вернемся теперь к концепту «Интеллигенция», чтобы рассмо­треть его более детально.

Б) Русская интеллигенция. Социологическая характеристика

Именно в России 1860-х гг. слово и понятие «интеллигенция» приобрело социологический смысл, стало обозначать социально оформленную часть общества, взявшую на себя «миссию» (можно было бы сказать — «функцию») выразителя и «формирователя» са­мосознания нации. На протяжении целого исторического периода оно приобретало разнообразные и до некоторой степени противо­речивые социальные оттенки, но — подчеркнем еще раз — в рамке достаточно единого, инвариантного концепта, очерченного выше.

1. Писатель П.Д. Боборыкин, по его утверждению (а также по мнению исследователя Р.В. Иванова-Разумника), употребил это сло­во едва ли не первым в 1866 г. в значении «высший образованный слой общества» (Боборыкин П.Д. Подгнившие «вехи»//«В защиту интеллигенции. М., 1909, с. 128). В смысле «чиновники, представи­тели административной власти» это слово употреблено в одном и том же 1865 г. в дневниках министра внутренних дел П.А. Валуева и профессора литературы, цензора А.В. Никитенко. Верхи дворянства считали интеллигенцию людьми низшего ранга, недо­статочно «воспитанными», презирали этот термин и никогда не при­меняли его к себе (свидетельство Л.Д. Любимова в мемуарах о русской эмиграции, 1965 г.).

2. В другом социальном смысле — и это значение склонны под­черкивать многие современные исследователи культуры — интелли­генцией в это же время назывались люди «свободных профессий» — врачи, адвокаты, «свободные художники» и т. д. В этом варианте концепта выступает древняя европейская традиция выделять в осо­бую группу —«свободные профессии» — фр. professions liberales; arts liberaux, исп. profesiones liberales, в противопоставлении к arts mecaniqes, т. е. «механическому, ручному труду, ремеслам». Инте­ресно, что современные испанские словари определяют эти профес­сии как «требующие применения интеллекта» («que requieren el ejercicio del entendimiento» — Diccionario enciclopedico Sopena, III, 2473). Это, конечно, определение архаическое, но оно восходит к глубокой культурной традиции — к «семи свободным искусствам» Средневековья. В наши дни такое понимание концепта «Интелли­генция» все еще остается, но оказывается одним из самых узких и анахронических.

Некоторые исследователи переносят такую концептуализацию в далекое прошлое и считают возможным говорить об «интелли­генции в эпоху Гомера» (представителями которой оказываются у них рапсоды, зодчие и т. д.); об интеллигенции эпохи Возрожде­ния, т. е. о представителях «свободных искусств» в это время, тог­да «интеллигенция» — это и Тассо, и Кастильоне, и Аретино, и Чел-лини, но зато не Микеланджело, который был «исключением» — художником-интеллигентом. «Художникам, — писал в 1929 г. А. Дживелегов, — среди которых редки были идейные люди, вроде Микельанджело, и спрос на которых все же был больше, чем спрос на интеллигентов — ибо они содействовали внешней пышности — вообще было легче приспособиться, чем людям умственного тру­да... Интеллигенция была явлением совершенно новым. Этого вида общественного служения не знали средние века. Средние века зна­ли рыцаря, который был призван защищать общество, знали духов­ное лицо, облеченное заботами о душе, а иногда и о теле человече­ства. Но светского ученого, светского проповедника, светского учителя не знали. Он явился вместе с новой культурой, чтобы слу­жить ей и ее пропагандировать. Это был гуманист, и не сладко бы­ло на первых порах его существование... Только сверхъестествен­ная способность приспособляться, только гибкость, доходившая порой до морального безразличия, помогли гуманистам выполнить свою историческую миссию... Унижаясь перед королями, князьями, вельможами, попрошайничая у пап и прелатов, пресмыкаясь вез­де, где звенело золото, гуманисты вбивали в сознание имущих и командующих, а через них и всего общества, идею важности и ве­ликого значения интеллигентского труда» (Очерки итальянского Возрождения. М., 1929. Читая эти строки теперь, спрашиваешь се­бя: а уж не метил ли Дживелегов, в 1929 г., под покровом итальян­ской истории и в нашу современность?).

Такой же перенос понятия «интеллигенция» на прошлое содер­жится и в термине «крепостная интеллигенция» в России, впервые он был употреблен в статье: Леткова Е. Крепостная интеллигенция //Отечеств, записки. СПб., 1883, № 11, нояб.; см. также: Курмачева М.Д. Крепостная интеллигенция в России. Втор. пол. XVIII — нач. XIX в. М.: Наука, 1983.

3. Но вернемся к России XIX в. В свете новейших данных история этого концепта в России все более расширяется р прошлое. Как показал СО. Шмидт, первое засвидетельствованное на сегодня­шний день употребление этого слова содержится в дневниковой записи поэта В.А. Жуковского 2 февраля 1836 г.: в Петербурге, около Адмиралтейства, в балагане случился страшный пожар, погибло много народа, а «через три часа, — с возмущением продолжает Жу­ковский, — после этого общего бедствия, почти рядом [...] осве­тился великолепный Энгельгардтов дом, и к нему потянулись кареты, все наполненные лучшим петербургским дворянством, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллиген­цию; никому не пришло в голову (есть исключения), что случившее­ся несчастье есть общее; танцевали и смеялись и бесились до 3-х часов и разъехались, как будто ничего и не было...» Автор публи­кации заключает, что для Жуковского понятие «интеллигенция», как, видимо, и для всех людей его круга, ассоциируется не только с определенной социальной средой и европейской образованностью, но и с нравственным поведением (СО. Шмидт, в сб. Русское по­движничество /Сост. Т.Б. Князевская. М.: Наука, 1996, с. 217—218). О раннем периоде этого слова и понятия см. также недавно опуб­ликованные материалы акад. В.В. Виноградова в его кн. История слов. М.:Толк, 1994, с. 227—229.

Переходя к более позднему периоду, мы используем работу: В.Р. Лейкина-Свирская. Интеллигенция в России во второй полови­не XIX в. М.: Мысль, 1971. До некоторой степени сходные процессы отмечены также в Польше, что вполне естественно в силу связи меж­ду историческими судьбами обеих стран. Мы можем говорить здесь о своеобразной русско-польской изоглоссе в культуре [см. Культу­ра]. Конкретный материал см.: Wojcik Z. Rozwoj pojecia inteligencji. Wroclaw etc.: Wydawn. Polsk. Akad. Nauk, 1962.

Еще до того, как слово «интеллигенция» вошло в привычный русский обиход, концепт уже существовал и его «рамка» передвигалась на особую часть общества, не чиновников и не «свободные профессии»: Герцен и Огарев говорили об «образованном меньшин­стве», о «новой России», Чернышевский — о «новых людях», Лав­ров — о «критически мыслящих личностях». Этот, третий, вариант концепта, развивается далее в двух направлениях: с одной сторо­ны, он расширяется на большую часть разночинцев, а с другой, су­жается до революционных интеллигентов, бунтарей против существующего строя. В последнем смысле у Николая Васильевича Шелгунова (1824—1891), который писал: интеллигенция — «созна­ющая сила, и в этой роли — ее государственная функция. Она же создает и новое государство, разрушая сначала критикой все об­ветшалое» (Неизданная записка 1881— 1882 гг.//Каторга и ссыл­ка, 1929, № 8—9, с. 165; цит. у Лейкиной; это очень близко к концепту Гегеля и Маркса 1842 г.). «Нигилисты» 60—70-х XIX в. играют в этом процессе важную роль (см. здесь Отцы и Дети). В концепции П.Л. Лаврова (1823—1900) передовая интеллигенция сужается до совокупности «критически мыслящих личностей», которые пере­делывают историю. Впоследствии это понимание развилось в кон­цепцию революционных социал-демократов «о роли личности в истории» и, в конечном счете, выродилось в «культличности» в эпо­ху сталинизма.

4. Более широкое понимание интеллигенции в социальном смыс­ле, как связанное с разночинцами, оказалось наиболее устойчивым и типичным для России всей второй половины XIX в. и начала XX в. Словарь Даля так определяет слово разночинец: «Человек неподат­ного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху» (IV, 41). Из податных сословий, мещан и крес­тьян, образованные разночинцы выходили лишь в небольшом коли­честве, но в основном это были дети купцов и духовных лиц, фор­мально вышедшие из своего сословия, дети чиновников и низших офицеров, выслуживших личное почетное гражданство или личное дворянство на низших ступенях табели о рангах.

В.Р. Лейкина-Свирская, сделавшая первую попытку в упомяну­той работе исследовать «широкую тему об интеллигенции как со­циальном слое капиталистической России», так характеризует раз­ночинцев: «Разночинцы были в основной массе жителями городов. В первой переписи Петербурга, проведенной в 1869 г., содержится подробный перечень профессий и занятий лиц, попавших в рубри­ку разночинцев. Тут и конторщики, и придворные служители, и лоц­маны, и воспитанники домов призрения и учебных заведений, имев­ших характер приютов, и служащие, и служители театральных ведомств (в том числе актеры) и т. п. Сюда же попали люди не­определенных званий, как арестанты, бродяги, а также музыканты, сестры милосердия и проч., и не показавшие своего звания ученики Академии художеств, студенты и фабричные. В общем числе разночинцев (17,5 тыс. обоего пола) очень мало таких, которых можно причислить к работникам умственного труда: аптекари разных гра­даций, ветеринары и фельдшера — 233 человека муж. пола; худож­ники — 337 чел. м. п.; домашние воспитатели и гувернеры — 104 чел. об. п.; наконец, люди разных технических специальностей (агроно­мы, технологи, механики, землемеры, таксаторы, чертежники, то­пографы, ученые, управляющие) — их всего 25 чел. м. п. Сохраняя старое значение, вместе с тем слово «разночинец» постепенно на­полнялось новым смыслом, связанным с привилегией образования. Разночинцами стали называться получившие чин или звание по пра­ву образования. Изменение смысла слова было связано с новым со­циальным явлением — быстрым формированием буржуазной интел­лигенции» (указ. соч., с. 25; здесь непонятно для нас только слово «буржуазная»: что «буржуазного» в этой интеллигенции? По-ви­димому, ничего).

Из показанного пестрого состава разночинцев ясно, что кон­цепт «Самосознающего класса», а тем более «класса, сознающего ход истории и государства и берущего на себя ответственность за такое осознание» — конечно, мог быть применен только к очень небольшой части общества. Это и произошло. К моменту революции концепт «Интеллигенция» в сознании русского общества понимался в духовном смысле именно таким образом, а в социальном — как применимый к части разночинцев, наиболее образованной и эти­чески наиболее чуткой, совестливой части.

5. Национальный состав и «национальный вопрос» в русской интеллигенции. Этот подзаголовок мы даем здесь по чистой «тра­диции наименований» «вопросов», так как по существу русская интеллигенция всегда снимала «вопрос» о национальной принадлеж­ности, о национальности интеллигента. С чисто социологической точ­ки зрения (как раз в этом отношении, как мы увидим ниже, недоста­точной) русская интеллигенция формировалась, конечно, прежде всего из русских, но также из немцев, поляков, евреев, литовцев и, в меньшей степени, из представителей других национальностей, на­селявших Российскую империю. Некоторыми ориентирами в соци­ологической части могут служить данные об университетском об­разовании в связи с вопросом о национальности.

После подавления польского восстания 1830 г. русское прави­тельство закрыло Варшавский университет (1830 г.), Вильнюсский (тогда — Виленский) университет, находившийся под сильным поль­ским влиянием (1832 г.) и Кременецкий лицей (1831 г.); вместо них по инициативе министра народного просвещения С. Уварова был открыт Киевский университет (1834 г.), с целью «подавить дух отдельной польской национальности и слить его с общим русским духом» (Ми­люков П. Университеты в России//Энцикл. cл. Брокгауз — Ефрон, т. 68, с. 791). Позднее эти университеты были снова открыты, но их права существенно урезаны: они имели особые уставы, ограниченный состав профессуры, меньшие оклады и т. д. Проводилась также по­литика ограничения образования по национальному признаку. По­сле польского восстания 1863 г. для поляков была установлена 10-процентная норма при поступлении в русские учебные заведения; в 1866 г. эта норма была поднята до 20%. Для евреев ограничения за­ключались в следующем: с 1866 г. евреи не допускались к преподава­нию в университетах юридических, политических, исторических и словесных наук; в 1886 и 1887 гг. прием евреев в средние и высшие учебные заведения был ограничен процентной нормой от общего чис­ла поступавших: в черте оседлости (учебные округа Виленский, Ки­евский, Одесский, Варшавский, Дерптский) и в Западной Сибири — не выше 10%; в Казанском и Харьковском округах — до 5%; в Петер­бурге и Москве — не выше 3%; при этом требовалось также полицей­ское свидетельство о «праве жительства» вне черты оседлости; во­обще не принимались евреи в Военно-медицинскую академию (но при этом допускался прием сверх нормы на медицинские факультеты уни­верситетов), в Московский сельскохозяйственный институт и нек. др. (Лейкина-Свирская, с. 41).

В) Русская интеллигенция. Духовный склад

Кем бы и когда бы ни делалось «портретирование» русской ин­теллигенции, а оно предпринималось много раз, оно никогда не мог­ло удовлетворить всех ее представителей одновременно; всегда кому-нибудь из них одни черты казались преувеличенными, а дру­гие преуменьшенными. Поэтому мы пойдем здесь (сначала) особым путем: будем указывать только те черты русской интеллигенции, ко­торые подмечались и обсуждались ею самою, т. е. будем приводить высказывания (выделено в тексте, кроме особо отмеченных случа­ев, всюду нами). (См. также Облик толпы).

(1) «В нашей литературе много раз указывалась духовная отор