Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Различные концепции культурыСодержание книги
Похожие статьи вашей тематики
Поиск на нашем сайте
При употреблении слова «культура» ему, похоже, приписывают три основных смысла или группы смыслов. Прежде всего, это слово используется этнологами и историками культуры как технический термин, охватывающий любые социально наследуемые черты человек ческой жизни, материальной и духовной. Определенная таким образом, культура терминологически соотносима с самим понятием о человеке, ибо даже находящиеся на самых низких ступенях развития дикари живут в социальном мире, характеризуемом сложной сетью оберегаемых традицией привычек, обычаев и установлений. Правила охотничьей игры южноафриканских бушменов, вера в амулеты у североамериканских индейцев, специфический тип трагедии в драматическом искусстве Афин времен Перикла и динамо-машина современной индустрии — все это в равной мере и без каких-либо различий суть элементы культуры; каждый из них — продукт коллективных духовных усилий человека, сохраненный в течение известного времени не как непосредственная, автоматическая результирующая неких чисто наследственных свойств, но путем более или менее сознательных имитационных процессов, в совокупности охватываемых терминами «традиция» и «социальная преемственность». С этой точки зрения, все человеческие существа, или, во всяком случае, все группы таковых, наделены культурой, хотя формы культуры и степени ее сложности различаются в широких пределах. Для этнолога существует много типов культур и бесконечное разнообразие их элементов, но никаких ценностных, в обыденном понимании, характеристик им не приписано. Определения «высшая» и "низшая", если этнолог вообще ими пользуется, отсылают не к моральной шкале ценностей, а к стадиям, реальным или предполагаемым, в историческом поступательном развитии или в эволюционной схеме. Я не склонен использовать термин "культура" в данном техническом смысле. Подходящим заменителем было бы слово "цивилизация", если бы в повседневном употреблении оно не применялось скорее к более сложным и изощренным формам из культурного спектра. Тем не менее, при необходимости я все же буду пользоваться термином «цивилизация» вместо принятого в этнологии употребления слова «культура», чтобы избежать смешения с другими его употреблениями, которые настоятельно предполагают обращение к шкале ценностей. Второе применение термина встречается гораздо чаще. Оно отсылает к некоторому довольно условному идеалу индивидуальной благовоспитанности, здание которой основывается на какой-то малой толике усвоенных знаний и опыта, но состоит по большей части из набора типовых реакций, санкционированных общественным классом и долгой традицией. Требование искушенности в сфере интеллектуальных ценностей к претенденту на звание «культурного человека» предъявляется, но лишь до определенных пределов. Гораздо большее значение придается манерам, некоей изысканности поведения, приобретающей различные оттенки в зависимости от природы личности того, кто усвоил идеал «культурности». В худшем случае такая изысканность вырождается в презрительное отчуждение от привычек и вкусов толпы; это хорошо известный культурный снобизм. В наиболее утонченном варианте она развивается в снисходительно-прихотливый цинический склад ума, в довольный собой скептицизм, который ни за что на свете не позволит себе проникнуться непривычным воодушевлением; облик этого типа культурного поведения более привлекателен для толпы, которая лишь изредка улавливает намеки на скрытую за иронией обескураживающую игру, но подобное отношение сопряжено, пожалуй, с еще более радикальным отчуждением, нежели откровенный снобизм. Отчуждение того или иного сорта вообще является условием sine qua поп для культуры во втором понимании. Еще один ее неотъемлемый атрибут — это тесная связь с прошлым. Относящиеся к настоящему действия и взгляды видятся прежде всего как вариации на темы неизменного прошлого, исполненного бесконечного богатства и славы; лишь запоздало спохватываясь, эти действия и взгляды толкуют — если подобное толкование вообще имеет место — как инструментарий построения будущего. Духи прошлого, предпочтительно отдаленного, преследуют культурного в разбираемом здесь смысле человека на каждом шагу. Он необыкновенно чувствителен к малейшему их прикосновению; он уклоняется от того, чтобы его индивидуальность выступала в качестве какого-либо творческого начала. Но самый, пожалуй, замечательный факт, характеризующий рассматриваемый культурный идеал, — это осуществляемый им выбор из сокровищницы былого конкретных ценностей, которые он полагает наиболее достойными поклонения. В общем случае в оправдание выбора, который мог бы показаться странным человеку со стороны, приводится ряд соображений, иногда подкрепляемых философскими догадками, однако те, кто результатам выбора не сочувствуют, как правило, склоняются к той точке зрения, что все эти соображения просто рационализируют выбор ценностей ad hoc и что этот выбор по большей части обусловлен исторической случайностью. Короче говоря, культурный идеал, о котором идет речь, — это идеал внешнего облика, идеал облачения и обхождения. Можно быть изящно облеченным одеждами, и обхождение часто бывает обворожительным, но при всем при том облачение — это всего лишь готовое платье, а обхождение оно и есть обхождение, оно остается чем-то в конечном итоге внешним и не затрагивающим сути. Для Америки данный культурный идеал, если иметь в виду его концентрированную, классическую форму, представляет собой более диковинное растение, чем для коридоров Оксфорда или Кембриджа, откуда его и завезли на наши неотесанные берега, но с какими-то частями и отростками этого растения мы встречаемся достаточно часто. Рассматриваемый культурный идеал представлен многими формами, среди которых классическая оксфордская форма является всего лишь наиболее типичной. Существуют также китайские и талмудические параллели. И где бы мы ни обнаруживали наш культурный идеал, он предстает нам в облике этакой духовной фамильной реликвии, которая должна быть сохранена в неприкосновенности во что бы то ни стало. Труднее всего удовлетворительным образом определить и проиллюстрировать третье использование термина «культура», наверное, потому, что те, кто им пользуются, очень редко бывают в состоянии отчетливо объяснить, что же они сами при этом в точности имеют в виду. Культуру в этом третьем понимании роднит с нашим первым, техническим понятием подчеркнутое внимание скорее к групповому, нежели к индивидуальному духовному достоянию. Со вторым же из разобранных нами понятий ее сближает упор на выделение из того обширного целого, которое этнологи называют культурным спектром, или культурным потоком (stream of culture), таких факторов, которые по сути своей более ценны, более характерны, более значимы а духовном смысле по сравнению с остальными. Сказать, что это третье понимание охватывает все духовные элементы цивилизации в противоположность чисто материальным, было бы неточно — отчасти потому, что получающаяся концепция культуры, видимо, по-прежнему включает в себя большое количество относительно тривиальных элементов, а отчасти по причине того, что некоторые из числа материальных факторов вполне могут занимать ключевое место вкультурном целом. Ограничивать, как это часто делается, применение термина "культура" к искусству, религии и науке опять же нежелательно, ибо при этом слишком многое исключается из его содержания. Пожалуй, ближе всего к истине мы подойдем, сказав, что концепция культуры, суть которой мы в настоящий момент пытаемся уловить, направлена на то, чтобы охватить в едином термине те общие установки, взгляды на жизнь и специфические проявления цивилизации, которые позволяют конкретному народу определить свое место в мире. Когда говорят о культуре в этом третьем понимании, то подчеркивают не столько то, во что верит тот или иной народ или что им создано, сколько то, каким образом созданное этим народом и то, во что он верит, функционирует в его жизни, какое значение все это имеет для данного народа. Разбираемому пониманию культуры особенно свойственно внезапно выходить на авансцену при обсуждении проблем, связанных с нацией, когда делаются попытки обнаружить воплощенным в характере и в цивилизации какого-либо конкретного народа некоторое специфическое преимущество, что-то разительно своеобразное, что отличало бы его от других народов. Культура при этом становится почти синонимом для таких категорий, как «дух» или «гений» народа, но синонимия неполна, ибо в то время, как эти небрежно употребляемые выражения относятся скорее к психологический или псевдопсихологическим предпосылкам национальной цивилизации, понятие культуры включает наряду с этими предпосылками также набор конкретных манифестаций, которые, как считается, для национальной цивилизации особенно характерны. Культура, таким образом, может быть кратко определена как цивилизация, взятая в той мере, в какой она воплощает в себе национальный дух. Очевидно, что здесь мы вступаем на особенно зыбкую почву. Принятое ныне предположение, в соответствии с которым так называемый "гений" народа в конечном счете сводим к некоторым неотъемлемым наследственным чертам биологической и психологической природы, по большей части не выдерживает по-настоящему серьезной проверки. Достаточно часто то, что предполагается наследственной расовой или национальной характеристикой, оказывается при ближайшем рассмотрении результирующей чисто исторических причин. Определенный способ мышления, характерный тип реакции, складывается в ходе исторического развития как стандартный, или нормативный; в дальнейшем он служит образцом для выработки новых элементов цивилизации. На основании многочисленных примеров таких характерных способов мышления или типов реакции и абстрагируется некий основополагающий национальный дух. До тех пор, пока он не становится объектом поклонения в качестве некоего не подлежащего анализу психологического фетиша, специально оспаривать эти представления не возникает нужды. Этнологи сторонятся широких обобщений я смутно определенных понятий. Поэтому к оперированию с категориями вроде национального духа или гения они относятся с немалой опаской. В значительной мере эта настороженность профессиональных исследователей цивилизации оправдывается шовинизмом национальных апологетов, каждый из которых видит в духе своего народа специфические черты превосходства, категорически отрицаемые у менее благословенных обитателей земного шара. И однако, здесь, как это часто бывает, точное знание ученого в какой-то мере уступает более наивному, но и более глубокому проникновению в суть вещей обеспечиваемому опытом и непосредственным впечатлением непрофессионала. Отказывать гению того или иного народа в признании за ним высшей психологической значимости не означает — после того, как сделаны все необходимые оговорки, — отказывать ему в праве на существование. По-прежнему остается верным то, что большие группы людей повсеместно обнаруживают тенденцию думать и действовать согласно с некоторыми установленными и почти что инстинктивными формами, причем данные формы для этих людей в значительной мере специфичны. Вопрос о том, объясняются ли эти конституирующие в своем взаимодействии дух народа формы преимущественно в терминах природного темперамента, исторического развития или же сочетания этих двух факторов, представляет интерес для социального психолога, но нас он особенно беспокоить не должен. В какой мере он важен, не всегда очевидно. Достаточно знать, что на деле нации (использование этого слова не предполагает здесь никаких политических импликаций) несут на себе — в мыслях и в действиях их представителей — отпечаток «литейной формы», некоторой матрицы, и в определенных элементах цивилизации следы этой матрицы более различимы, нежели в других ее элементах. Специфическая культура нации — это такой набор элементов ее цивилизации, в котором отпечатки матрицы выражены с наибольшей рельефностью. На практике национальную культуру иногда удобно отождествлять с духом нации. Чтобы покончить с предварительными дефинициями, рассмотрим пару примеров. Территория, через которую мы в настоящий момент пробиваемся, вся целиком представляет собой заповедник субъективизма, замечательный полигон для демонстрации национального тщеславия. И все же во многих случаях мнения по поводу особенно заметных культурных характеристик тех или иных народов оказываются интернациональными. Ни один человек, хотя бы поверхностно интересовавшийся французской культурой, не остался безразличным к таким ее свойствам, как ясность, отчетливая систематичность, уравновешенность, тщательность в выборе средств и хороший вкус, которые пронизывают столь многие аспекты национальной цивилизации. У этих свойств имеется своя слабая сторона. Мы знакомы с излишней механистичностью, эмоциональной робостью или ограниченностью (что отнюдь не то же самое, что эмоциональная сдержанность), гипертрофией стиля в ущерб содержанию, которые обнаруживаются в некоторых проявлениях французского духа. Пользуясь термином «культура» в ограниченном выше смысле, можно сказать, что те элементы французской цивилизации, в которых характерным образом проявляются свойства ее гения, составляют культуру Франции; или, выражаясь несколько иначе, культурная значимость любого элемента цивилизации Франции определяется тем светом, который он проливает на французский гений. С этих позиций мы можем дать культурологическую оценку таким чертам французской цивилизации, как формализм французской классической драмы, упор во французской системе образования на изучение родного языка и его употребление классиками, распространенность эпиграмм в жизни и письмах французов, интеллектуалистский склад, столь часто приобретаемый во Франции эстетическими движениями, отсутствие в современной французской музыке какой-либо напыщенности, почти полная непредставленность экстатических тонов в религии, сильная тенденция к бюрократии во французской системе управления. Для любой из этих черт и для сотен других не составляло бы труда привести параллели из английской цивилизации. Тем не менее, я осмеливаюсь полагать, что в Англии их относительная культурная значимость меньше, чем во Франции. Соответствующие им углубления культурной матрицы цивилизации в случае Франции более рельефны. По-видимому, изучение подобного рода черт позволяет как бы бросить беглый взгляд на дух французской культуры с высоты птичьего полета. Обратимся теперь к России, культуре которой присущ столь же определенный склад, как и культуре Франции. Я упомяну только один, но, быть может, самый значимый аспект русской культуры, какой я ее вижу, — склонность русского рассматривать людей не как представителей каких-либо типов, не как создания, извечно облаченные в одеяния той или иной цивилизации, но как абсолютные человеческие существа, существующие главным образом в себе и для себя и лишь во вторую очередь — во имя цивилизации. Для русской демократии создание демократических институтов является менее фундаментальной целью, нежели действительное освобождение личности как таковой. Единственная вещь, которую русский воспринимает всерьез, — это изначальная, «корневая» человечность (elemental humanity), неодолимое проявление человеческой сути, и в его мировидении эта изначальная человечность обнаруживает себя на каждом шагу. Поэтому он с гордостью ощущает себя в равной степени раскованно в общении и со своим соседом, и с Богом. Воистину, я не сомневаюсь в том, что самому убежденному из русских атеистов общаться с Богом проще, чем приверженцу религии из других стран, для которого Бог — всегда нечто таинственное. К своему окружению (в содержание этого термина я включаю все механизмы цивилизации) русский обычно относится с немалым презрением. Он не слишком-то готов мириться с подчинением глубин личности некоему институту качестве платы за блага цивилизации. Мы можем в бесчисленных формах проследить эту всеохватную человечность, это прямо-таки дерзкое прощупывание спеленатого цивилизацией подлинного "я" (real self). В личностных отношениях мы можем заметить любопытную готовность русского пренебречь всеми институциональными перегородками, отделяющими одного человека от другого; слабой стороной этого свойства иногда оказывается вполне искренняя личная безответственность. Отречение Толстого не было изолированным явлением, это был символ глубоко сидящего в русском человеке безразличия к институционализму, к ценностям, которыми обросла цивилизация. В духовном смысле для русского легко ниспровергнуть любое воплощение духа институционализма; дух этот — отнюдь не то, по отношению к чему он хранит лояльность. Естественно, что свойственная русским озабоченность стихийным проявлением человеческой сущности с наибольшей наглядностью воплощается в сфере искусства, где самовыражение получает наибольшую свободу. На страницах произведений Толстого, Достоевского, Тургенева, Горького и Чехова личность, преступая все границы, неистовствует в ужасающей игре с преступлением, в депрессиях и в апатии, в щедром энтузиазме и идеализме. Многие из персонажей русской литературы вглядываются в жизнь озадаченно и недоверчиво. «Эта штука, которую вы называете цивилизацией, - это и есть жизнь?» - сотни раз слышим мы их вопрос. Также и в музыке русский дух с наслаждением обнаруживает себя, упивается криками и жестами человека как такового. Он обращается к нам в пронзительных интонациях Мусоргского, равно как и в почти невыносимом отчаянии Чайковского. Трудно представить себе магистральное направление русского искусства пораженным где-либо гнилью сухого формализма; мы ожидаем, что сквозь оковы прорвется какой-то человеческий крик или проблеск человеческого чувства. Я воздержался от любых попыток провести параллель между духом французской цивилизации и духом русской цивилизации, между культурой Франции и культурой России. Близкие параллели вынуждают уделять особое внимание различиям. Я удовлетворился простым предположением о том, что в основе тех элементов цивилизации, изучение которых относится к компетенции этнолога и историка культуры, лежит некая сущность, и это и есть культура, адекватная интерпретация которой "сопряжена со сложностями и часто отдается на откуп литераторам.
Подлинная культура Вторую и третью интерпретации термина «культура» я бы хотел бы положить в основу разговора о подлинной (genuine) культуре, то есть о том претенденте, на престол, чьи требования нам предстоит рассмотреть. Мы можем принять этот термин как обозначение специфической матрицы, формирующей национальную цивилизацию, в то время как из второго понимания культуры как ориентированной на традиции личностной утонченности мы позаимствуем понятие идеальной формы. Сразу хочу сказать, что в мои намерения менее всего входит выступать в защиту какого-либо конкретного типа культуры. Превозносить или осуждать те или иные основополагающие свойства нашей цивилизации, ругать или хвалить какие-то из нитей ее духовной ткани было бы пустым делом. Эти свойства и эти нити должны приниматься за основу. Конечно, они подвержены медленным изменениям, как и все в человеческой истории, однако для создания подлинной культуры в радикальных изменениях основ — сколь бы значительны ни были происходящие при этом преобразования — нет нужды. Другими словами, подлинная культура вполне мыслима в рамках любого типа цивилизации и на любой ступени ее развития, она может быть усмотрена в формообразующей матрице любого национального духа. Она столь же легко представима в терминах магометанского полигамного общества или не знающего земледелия «примитивного» общества американских индейцев, как и в терминах привычных нам западных обществ. С другой стороны, то, что по контрасту может быть названо "мнимой" ("spurious") культурой, столь же легко представить себе в условиях всеобщего просвещения, как и в условиях относительного запустения и невежества. Подлинная культура не является с необходимостью ни высокой, ни низкой; она всего лишь по природе своей гармонична, уравновешенна и самодостаточна, и в этом — ее неотъемлемые свойства. Она представляет собой выражение в высшей степени вариативной и все же в некотором смысле единой и последовательной жизненной установки, в соответствии с которой значимость любого элемента цивилизации видится в отношении его ко всем остальным ее элементам. В идеале это культура, в которой ничто не является духовно бессмысленным, в которой ни один существенный компонент функционирующего целого не приносит с собой чувства крушения надежд, не на то направленных и не вызывающих сочувствия усилий. Она не является духовным гибридом противоречивых обрывков, герметически изолированных отсеков сознания, избегающих участия в гармоничном синтезе. Если определенная культура сопряжена с необходимостью рабства, то она прямо признает это; если она испытывает к рабству отвращение, то она нащупывает путь к такому экономическому устройству, которое исключает необходимость использования рабского труда. Она не устраивает широкомасштабных демонстраций своих бескомпромиссно противостоящих рабству этических идеалов только лишь для того, чтобы в определенных дозах ввести эквивалент рабской системы в свой экономический механизм. Или, если в рамках некоторой культуры возводятся великолепные храмы, то это потому, что данная культура ощущает необходимость символизировать красных каменных сооружениях глубокий и жизненно важный религиозный импульс; если же культура готова отбросить институционализированную религию, то она готова также обойтись и без зданий служащих таковой религии. Она не выглядит сконфуженной, если кто-либо прямо апеллирует к ее религиозному сознанию: пожалуйста желающие могут загладить вину перед последним, украдкой пожертвовав несколько долларов на поддержку религиозной миссии в Африке. Точно так же не занимается она и старательным обучением своих детей тому, что, как ей известно, не является ни полезным ни жизненно важным ни для них, ни для их будущей взрослой жизни. И она не обнаруживает терпимости к тысячам духовных несообразностей, которые достаточно очевидны в жизни сегодняшней Америки. Конечно, даже про самые чистые из доныне известных примеров подлинной культуры было бы преувеличением сказать, что они всегда были свободны от духовных диссонансов, от гнили лишенных жизненности социальных обыкновений. Но все же великие культуры, те, которые интуитивно ощущаются нами как здоровые духовные организмы — например, афинская культура времен Перикла или (возможно, в меньшей степени) культура елизаветинской Англии, — по крайней мере тяготели к подобной гармонии. Следует ясно понимать, что охарактеризованный идеал подлинной культуры не обязательно связан с тем, что мы называем эффективностью. Общество может быть восхитительно эффективным в том смысле, что все виды деятельности в нем тщательно спланированы применительно к цели извлечения максимальной пользы для общества как целого, оно может не допускать ни малейших потерь и при этом как носитель культуры оно все равно способно оказаться низшим организмом. Недостаточно, чтобы цели деятельности были приемлемы для общества, чтобы у каждого его члена было смутное представление о том, что он вносит свою лепту в достижение социального блага. Само по себе все это прекрасно, но подлинная культура отказывается рассматривать человека как простой винтик, как сущность, чей единственный raisan d'etre заключается в подчинении коллективной цели, которая им не осознается или имеет лишь отдаленную значимость для его интересов и чаяний. Деятельность индивида по преимуществу должна непосредственно откликаться на его творческие и эмоциональные импульсы, она должна быть всегда чем-то большим, нежели средством для достижения некоей цели. Великое культурное заблуждение индустриализма,как он развивался до настоящего времени, заключается в том, что, оседлав для нас машины он остается в неведении относительно того, как избавить большую часть человечества от опасности оказаться оседланным машинами. Телефонистка, которая в течение большей части отпущенного ей на бодрствование времени применяет свои способности для выполнения в конечном счете высокоэффективной, но не отвечающей никаким ее духовным запросам рутинной процедуры, - это ужасающая жертва цивилизации. Если взглянуть на нее с точки зрения тех задач, которые призвана решать культура, то здесь налицо провал — тем более прискорбный, чем значительнее природная одаренность девушки. Стоит высказать опасение, что сказанное про телефонистку верно и в отношении большинства из нас, рабов кочегаров у топок, разожженных для демонов, которых мы могли бы сокрушить, если бы они не являлись к нам под личиной благодетелей. Американский индеец, разрешающий свои экономические проблемы посредством остроги и силка, оперирует на относительно низком уровне цивилизации, но им представлен несравненно более высокий, чем в случае нашей телефонистки, образец решения тех вопросов, которые культура должна ставить перед экономикой. Речь здесь не идет о непосредственной полезности, эффективной направленности, экономических усилиях или сентиментальных сожалениях по поводу того, что время «естественного человека» миновало. Деятельность индейца, бьющего острогой лосося, представляет собой высший тип по сравнению с деятельностью телефонистки или фабричного рабочего просто потому, что при ее выполнении обычно не возникает чувства духовной фрустрации, ощущения подчиненности тираническим, но при этом по большей части незамысловатым требованиям, поскольку охота на лосося естественным образом сочетается со всеми остальными видами деятельности, в которых участвует индеец, а не выделяется из всего его жизненного уклада этаким бесплодным пустырем чисто экономических усилий. Подлинная культура не может быть определена как сумма желаемых абстрактных результатов, как некий механизм. Мы должны смотреть на функционирование культуры как на рост здорового растения, самый малый листок и ветка которого органически питаются соком из его сердцевины. Причем такого рода рост предложен здесь как метафора не только для жизни социальной группы; имеется в виду применение ее также и к индивидууму. Культура, которая не вырастает из коренных интересов и желаний ее носителей, которая направлена от неких общих целей к индивидууму, — это внешняя культура. Слово «внешняя» (external), которое столь часто инстинктивно используется для описания подобной культуры, оказывается при этом выбранным очень удачно. Подлинная культура — культура внутренняя (internal) в том смысле, что она направлена от индивидуума к тем или иным целям. Мы уже убедились в отсутствии необходимого соответствия между развитостью цивилизации и тем, в какой мере подлинной является культура, формирующая ее духовную сущность. Этот тезис нуждается в дальнейшем разъяснении. Под развитием цивилизации понимается постоянно возрастающая степень усложненности, изощренности нашего общества и нашей жизни как индивидов, составляющих это общество. Такая прогрессирующая усложненность — это неизбежный совокупный результат процессов просеивания общественного опыта, постоянно увеличивающейся сложности наших бесчисленных организационных форм и прежде всего – нашего стабильного растущего знания о природном окружении и, как следствие этого, нашего практического овладения, для достижения экономических результатов, теми ресурсами, которыми наделила нас и которые скрыла от нас природа. Совокупное воздействие всех этих процессов усложнения в основном и создает у нас ощущение того, что мы называем «прогрессом». Забравшись в офис, расположенный в здании, этажей на двадцать с лишним более высоком, чем когда-либо могло пригрезиться нашим отцам, мы ощущаем себя поднимающимися к высотам этого мира. Устремляя наши тела сквозь пространство со все увеличивающейся быстротой, мы ощущаем движение вперед. Говоря об усложненности, я включаю в это понятие не только интеллектуальные или технические успехи, но и большую часть тенденций, ведущих к более чистому, более здоровому и, в значительной мере, более гуманному существованию. Ведь это замечательно — содержать руки в идеальной чистоте, избавиться от оспы, пользоваться анестезией. Наша растущая умудренность, наша увеличивающаяся озабоченность соблюдением требований здравого смысла делают эти тенденции императивными. Желать прекращения их прогрессивного развития было бы чистейшим обскурантизмом. Однако не может быть иллюзии более странной, нежели та — а мы почти все ее разделяем, — согласно которой коль скоро обслуживающие нашу жизнь орудия ныне более специализированны и хитроумны, чем когда-либо ранее, и коль скоро мир никогда не знал ничего более совершенного, чем рожденный современной наукой технический арсенал, то из этого с необходимостью должно следовать, что мы в равной степени достигли и более совершенной жизненной гармонии, более глубокой и в большей степени удовлетворяющей нас культуры. Это как если бы мы полагали, что сложное математическое вычисление, в котором участвуют семи- и восьмизначные числа, не может не дать таких же чисел и в результате. Мы, однако, знаем, что миллион, умноженный на ноль, дает ноль с таким же успехом, как и умноженная на ноль единица. Правда заключается в том, что усложненность, то есть то, что мы обычно понимаем под прогрессом цивилизации, в конечном счете является всего лишь количественным понятием, определяющим внешние условия для роста или упадка культуры. Мы правы в том, что верим в прогресс цивилизации. Мы заблуждаемся, полагая, что поддержание или тем более успешное развитие культуры является функцией таково прогресса. Знакомство с фактами этнологии и истории культуры прямо доказывает, что наибольшие высоты культуры часто достигались на низких уровнях усложненности, а на высоких - фиксировались наиболее глубокие провалы. Цивилизация, как целое, шагает вперед; культура приходит и уходит. Любое глубокое изменение в поступательном движении цивилизации, в особенности любое преобразование ее экономических оснований, сопровождается тенденцией к расшатыванию и трансформации культурных ценностей. Старые культурные формы, вошедшие в привычку реакции, обычно стараются противостоять этому, опираясь на силу инерции. Несоответствие этих привычных реакций новому цивилизационному окружению приносит с собой определенную меру духовной дисгармонии, что наиболее чувствительными индивидами воспринимается как фундаментальная нехватка культуры. Иногда несоответствие преодолевается с большой быстротой, в других же случаях оно может сохраняться на протяжении нескольких поколений, как это было в Америке, где хроническое состояние культурного несоответствия в течение столь длительного периода сводило высшие проявления нашей жизни к бесплодной поверхностной подражательности. Вообще говоря, подлинной культуре легче просуществовать на более низком уровне цивилизации: дифференциация индивидуумов с точки зрения их социальных и экономических функций при этом столь намного меньше, чем на высших уровнях, что меньшей является и опасность сведения индивида к положению неразличимого фрагмента социального организма. Каким образом воспользоваться неоспоримыми преимуществами дифференциации функций и при этом не упустить из поля зрения индивида как сердцевину культурных ценностей — это большая и сложная проблема для любой быстро усложняющейся цивилизации. Мы в Америке далеки от ее разрешения. В самом деле, можно усомниться, осознает ли эту проблему кто-нибудь, за исключением незначительного меньшинства. И тем не менее охватившие ныне весь мир волнения в сфере трудовых отношений в качестве одного из наиболее глубоких своих корней имеют своего рода ощущение культурной ущербности современной формы индустриализма. Тем, сколь часто при низком уровне усложненности цивилизации культура обнаруживает свою жизненную значимость, в наибольшей степени бывает поражен, пожалуй, чуткий к материалу этнолог, изучающий непосредственно ту или иную аборигенную цивилизацию. Он не может не восхищаться гармоничностью и самосогласованностью жизни среднего представителя цивилизации типичного племени американских индейцев; прочностью, с которой все компоненты его жизни — экономический, социальный, религиозный и эстетический связаны воедино в некое значимое целое, по отношению к которому индеец отнюдь не является пассивным заложником, и прежде всего — формообразующей ролью, зачастую определенно творческой, которую этот индеец играет в механизме своей культуры. Когда политическая девственность его племени оказывается разрушенной в результате контакта с белыми, и старые культурные ценности лишаются атмосферы необходимой для сохранения их жизненной значимости, индеец оказывается в состоянии обескураживающей опустошенности. Даже если ему удается преуспеть в достижении вполне приемлемого компромисса со своим новым окружением, в участии в чем-то таком, что его доброжелатели рассматривают как великое продвижение на пути к просвещению, он все равно будет склонен сохранять в себе некое беспокойное чувство потери какого-то смутного и очень большого блага, какого-то состояния души, которое он затруднится определить, но которое давало ему веселье и отвагу такое веселье и такую отвагу, какие нынешнее процветание едва ли когда будет способно ему в полной мере компенсировать. Случилось то, что он выскользнул из теплых объятий культуры в ледяную воду фрагментарного существования. Индеец уходит, и прискорбно при этом не сокращение численности племен из-за болезней, и даже не презрение столь часто распространяющееся на индейцев, живущих в резервациях, а исчезновение подлинных культур, хоть бы они и были построены на не слишком изощренной материальной основе. У нас нет права предъявлять к более усложненным уровням цивилизации требования сохранить за индивидом все многообразие его функций, но мы вполне вправе осведомиться, может ли индивид в порядке компенсации резонно потребовать усиления культурной значимости, духовного возвышения тех функций, которые остались на его долю. Если этого не происходит, то он должен быть признан отброшенным назад. Ограничение функций происходит главным образом в экономической сфере. Поэтому, если индивид намерен сохранить свою ценность как культурного существа, настоятельно необходимым для него становится получение компенсации в неэкономических, неутилитарных сферах — социальной, религиозной, научно-эстетической. С этой идеей компенсации в наше поле зрения попадает важная проблема - проблема непосредственных и отдаленных целей человеческой деятельности. Единственная функция человека, взятого просто как организм, заключается в том, чтобы существовать, другими словами — поддерживать свою жизнь и продолжать свой род. Следовательно, забота о пище, одежде и жилище для себя и для тех, кто от него зависит, составляет непосредственную цель деятельности человека. Существуют цивилизации, наподобие эскимосской, в которых, несомненно, наиболее значительная доля человеческой энергии затрачивается на достижение этих ближайших целей, в которых большая часть деятельности человека прямо или опосредованно вносит вклад в раздобывание и обработку пищи и материалов для одежды и жилища. Не существует, однако, практически ни одной цивилизации, в которой хоть какая-то доля доступной ей энергии не остается свободной для обеспечения каких-то отдаленных целей, хотя, как правило, под воздействием процессов рационализации создается видимость того, что преследование этих отдаленных целей способствует достижению целей непосредственных. (Например, магический ритуал, который, будучи рассмотрен с пси
|
||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-09-20; просмотров: 672; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.139.104.140 (0.017 с.) |