Архитектоника Русской культуры

 

Типологическое изучение культур, интенсивно развивающееся в последнее время в рамках культурологических исследований, свидетельствует о том, что каждой национальной культуре, а еще в большей степени — каждому региональному типу культуры и типу цивилизации свойственна своя логика исторического развития и, соответственно, строения, — логика, отнюдь не исчерпываемая простой стадиальностью (формационного типа или более дифференцированной). Речь идет о том, что каждая историческая парадигма данной культуры имплицитно содержит в себе предпосылки формирования следующей парадигмы и в какой-то степени “программирует”(шаг за шагом) все историческое развитие этой культуры, не совпадающее с логиками других культур. В результате складывается неповторимая конфигурация национальной культурной истории, наглядно представимая не только в виде линейной “цепочки” сменяющих друг друга парадигм (парадигмальной “эстафеты”), но и в форме ступенчатой “пирамиды”, в конструкции которой каждая последующая парадигма “наслаивается” на предшествующую, одновременно и продолжая, и преодолевая ее. Историческое строение такой парадигмальной “пирамиды” (в соответствии с заданной логикой культурной конфигурации или определенным цивилизационным алгоритмом) и образует национальную архитектонику той или иной культуры.

Здесь и далее мы будем исходить из представления об архитектонике культуры как смысловой конструкции, органически связующей культурную семантику и социодинамику, раскрывающей внутреннее единство ценностно-смыслового и социально-исторического аспектов национальной (в данном случае — русской) культуры как целого и объясняющей ее историю, исходя из ее феноменологии, — как имманентную логику ее поступательного становления и развития во времени и пространстве.

Архитектонические различия разных культур становятся до известной степени очевидными при сравнительном изучении национально-культурных эквивалентов стадиального развития (например, западноевропейского и русского Просвещения, романтизма, символизма, авангарда и т. п.). Типология национально-культурных эпох, а также соответствующих направлений и стилей объясняется не только различной интерпретацией исходных стадиальных принципов в разных культурах, но и различным историческим опытом национальных культур, шедших к той или иной стадии различным путем. В конечном счете архитектонические различия разных культур вызваны вариативной комбинаторикой социокультурных механизмов, лежащих в основании параллельных культурно-исторических процессов, подчас далеко “разводящих” типологически близкие парадигмы. Исторические превращения каждой культурной парадигмы зависят в конечном счете не только от того, какой регулятивный механизм породил это развитие, но и от того, какой конфигуратор обусловил возникновение данной парадигмы в рамках предшествующей как некой цивилизационной программы.

Число социокультурных регулятивных механизмов, составляющих в своей последовательности — для каждой конкретной культуры — определенную (линеарную) композицию — логику культурно-исторического развития, цивилизационный алгоритм, — в мировой культуре относительно невелико: весь тезаурус подобных конфигураторов, вероятно, не превышает 1 — 2 десятков названий. В рамках одной национальной истории культуры их действует еще меньше. Так, для понимания имманентной логики развития русской культуры на протяжении 11-вековой ее истории, например, можно выявить закономерность последовательного восхождения надстраивающихся друг над другом и в то же время сменяющих друг друга лишь пяти основных регулятивных механизмов (конфигураторов): это кумуляция, дивергенция, культурный синтез, селекция и конвергенция. Для большинства культур мира (в том числе большей части западноевропейских и восточных культур) подобная конфигурация истории, выраженная в данной последовательности регулятивных механизмов, вовсе не характерна, хотя эти механизмы, взятые в отдельности друг от друга, известны и легко обнаружимы в разных национально-культурных историях.

Архитектоника русской культуры в своем историческом становлении претерпевает три этапа смыслового конфигурирования. Первый из них, самый длительный (X-XVII вв.), связан с первичной конфигурацией русской культуры и образован действием двух регулятивных механизмов, следующих друг за другом (отчасти параллельно), — кумуляции и дивергенции. Второй этап (XVIII—середина ХХ вв.) представляет собой совокупность явлений и процессов вторичной конфигурации, “надстраивающихся” над смысловыми структурами, образовавшимися в результате первичной конфигурации русской культуры; этот этап связан с действием развитой дивергенции и возникновением в результате ее кризиса механизмов культурного синтеза и селекции. Третий этап, получивший импульс своего развития по окончании Второй мировой войны и продолжающийся вплоть до настоящего времени и далее, составляют процессы третичной конфигурации, связанные с блокированием механизма селекции и формированием нового интегративного механизма — конвергенции. Логика архитектонического развития состоит в том, что ни один из конфигураторов социокультурного целого не мог утвердиться (а во многих случаях и возникнуть) раньше предшествующего ему как своей предпосылки. Однако ни один из регулятивных механизмов не выпадает из архитектоники целого культуры, служа основанием (“низшее”) для следующих за ним механизмов более высокого порядка и подспудно влияя на их организационный потенциал и функции (“высшее”), а также на архитектоническое строение культурно-исторического целого.

 

Кумулятивное развитие

 

Механизм кумуляции (от лат. cumulatio — скопление) являлся господствующим в древнерусской культуре почти на всем протяжении ее существования — с доисторических времен до XVII в. Кумулятивное развитие культуры, по-видимому, широко распространенное на начальных этапах истории большинства культур мира (особенно различных типологических вариантов первобытной культуры), характеризуется неупорядоченностью, спонтанностью, случайностью составляющих его процессов и образуется в результате простого присоединения структурно самостоятельных единиц. Эта простота и стихийность кумулятивных процессов в культуре придают кумуляции черты универсальности как первичной формы организации хаоса. Так, в древнерусской культуре это — смешение природного и социального, традиций язычества и христианства, кочевничества и оседлости, скифо-сарматского, хазарского, варяжского, византийского, половецкого, южнославянского, монгольского, финноугорского, а позднее и западного (польского, немецкого и т. п.) влияний на исходный восточнославянский субстрат. Целое древнерусской культуры постепенно “слепляется” из совершенно разнородных компонентов, подобно “снежному кому”, — однако этот процесс, аккумулирующий культуру по принципу соборности, родовой общины, возведенной в ранг культурного эталона, стихиен и внеисторичен; он способен продолжаться бесконечно — до тех пор, пока мера сложности целого не превысит возможности накопления и сохранения единства культуры, т. е. интегративные возможности самого механизма кумуляции (в этом отношении довольно вялого и аморфного), после чего начинается неудержимый распад социокультурной целостности на всех уровнях ее самоорганизации и семантики, и кумуляция как механизм самоорганизации культуры сменяется дивергенцией, регулятивным механизмом, столь же тотальным и универсальным, но противоположным по своей направленности и смыслу.

Ни христианизация Руси, ни ее монголизация, ни государственная раздробленность Русской земли в период удельного размежевания, ни процесс “собирания русских земель” московскими князьями не изменили характера древнерусской культуры и не содействовали формированию на основе кумуляции какого-либо иного регулятивного механизма (вроде, к примеру, агона в античной культуре, религиозной селекции, характерной для ветхозаветной истории Израиля, или схоластического универсализма, сложившегося в готический период западноевропейского средневековья). Кумуляция, соответствовавшая первобытному синкретизму, была одинаково успешной и в доисторический (языческий) период Древней Руси, и в период монголо-татарского ига (когда оседлая и кочевая культуры особенно интенсивно ассимилировались), и в эпоху т. н. “русского средневековья” (по существу, национального варианта восточной деспотии), хотя каждый из названных исторических периодов мог бы, по идее, потребовать особого конфигуратора. Однако глубоко укорененный традиционализм древнерусской культуры не допускал смены регулятивного механизма иначе как в условиях цивилизационной катастрофы, в результате спонтанного культурного взрыва. С возникновением культурного плюрализма (включая плюрализм религиозный, политический, нравственный, эстетический и др.) механизм кумуляции, аналогичный "силовому полю", уже не смог выполнять прежних регулятивных функций по удержанию культурного целого, само существование которого оказалось невозможным в ситуации нарастающего раскола древнерусской культуры и самого ее носителя — древнерусского общества. Отсюда — неконтролируемое распространение ересей, бунтов, самозванств, народных брожений, религиозного Раскола — т. е. всяческой “смуты”.

 

Дивергентное развитие

 

Именно раскол сложного социокультурного целого — во всех сферах и на всех уровнях русской культуры — послужил началом складывающегося нового регулятивного механизма — дивергенции (от лат. divergere — обнаруживать расхождение), означающего раздвоение, расщепление единого на противоположности, в то же время понимаемые как смысловые полюса противоречивого целого. Расхождение в понимании святости между последователями Иосифа Волоцкого и Нила Сорского и возникновение соответствующих идейных течений в православии (культурно-исторически восходящих к смысловой структуре двоеверия и в конечном счете стимулировавших религиозный Раскол); рождение “самозванства” как смысловой антитезы самодержавию и установление национальной традиции двоевластия, впоследствии постоянно воспроизводимой в истории России и русской культуры; обострение отношений между светской и духовной властью, борющимися за самоутверждение и возвышение одной за счет другой, и следующее отсюда размежевание между верой и культурой, до того синкретически взаимосвязанными и неотделимыми друг от друга, появление национально-русского феномена “светской святости” (см. об этом в трудах А.М.Панченко); выделение официальной, государственной культуры (“Стоглав”, “Лицевой летописный свод”, “Степенная книга”, “Великие Минеи-Четии”, “Домострой”), противопоставляемой культуре частной, демократической, “самочинной”; наконец, русский религиозный Раскол последней четверти XVII в., завершивший распад древнерусской культуры и цивилизации — все это характерные проявления становящегося на рубеже XVI-XVII вв. механизма дивергенции, в дальнейшем, на протяжении по меньшей мере трех веков, являвшегося ведущим в истории русской культуры.

Важно подчеркнуть, что “детонатором” цепного процесса социокультурной дивергенции каждый раз выступал один и тот же механизм насильственной централизации культуры и общественной жизни (неотделимый от их унификации и монополизации государством), называвшийся в XVI в. “грозой”. Этот механизм не образовывал особой культурной парадигмы и выполнял компенсаторную функцию: нараставшая плюрализация культурной реальности, вступавшая в противоречие с кумулятивным принципом “единопоточности”, казалось, не может быть преодолена иначе как силой государства, подавляющего любое инакомыслие или “отклоняющееся” от жестких общеобязательных нормативов поведение. Однако чрезмерное социальное и политическое давление на культуру (“гроза”) не только не сплачивало ее в монолитное целое (хотя в равной мере не способствовало дальнейшему развитию культурного плюрализма), но вело к неизбежно углублявшемуся расколу (по формуле: противодействие, равное действию). В результате культура поляризовалась в соответствии с антиномией “подчинение — сопротивление”, и любые процессы в ней принимали последовательно дивергентный характер (“третьего не дано”).

Спасительные в условиях тотального раскола культуры тринитарные интенции, исходившие от преп. Сергия Радонежского и его ближайших последователей и сподвижников (в т. ч. А. Рублева) и выражавшиеся в апологии Троицы и принципа троичности, максимально способствующего консолидации разобщенного общества и аморфной культуры, к этому времени постепенно угасли, формализовались, а потому не могли противостоять наступлению сплошной дивергентности русской культуры, а тем более способствовать становлению иного регулятивного механизма — объединительного, а не разделительного (ср. "троеперстие"). Подобные интенции возобновятся лишь к концу дивергентной парадигмы — в философии В.Соловьева и творчестве русских символистов рубежа XIX-XX вв., с характерной триадой “Истины — Добра — Красоты” и представлением “трех сил” мировой истории, действующих в России и в масштабах всего человечества (Восток — Запад — Славянство / Россия).

В то же время и сама дивергенция как конфигуратор русской культуры несла в себе не только функцию дифференциации, или разделения надвое, но и специфически лонятую интегративную цель-смысл — задачу первичного структурирования аморфного целого: ведь дивергенция в русской культурной истории “надстраивалась” над кумуляцией, логически следовала за ней и вытекала из нее. Поэтому дивергентное развитие русской культуры не вело ее к распаду, расщеплению или взрыву, но удерживало возникшие (в результате инверсионного разделения исходного единства) противоположности в рамках противоречивой, бинарной целостности (амбивалентных фреймов, складывающихся и сопрягающихся между собой по принципу “взаимоупора”).

Дивергентное развитие русской культуры в XVIII-XIX вв. привело к кристаллизации устойчивого российского феномена бинарности; непримиримые оппозиции составляли первоначально неотделимые друг от друга и генетически единые интенции отечественной культуры: сторонники и противники петровских реформ; либералы и консерваторы; западники и славянофилы; космополитизм и почвенничество; материализм и идеализм; атеизм и религиозные искания; естествознание и гуманитарные науки; радикализм и охранение; действительность и искусство и т. п. История культуры и культурная жизнь в России, благодаря господству дивергенции, превратились в перманентный спор, незавершенный и в принципе незавершимый диалог, полифоническое сочетание несводимых друг к другу и полемически заостренных явлений. Соответственно (дихотомично) определилась и концепция цивилизационной вненаходимости России (Россия как “своеобразная цивилизация”, не принадлежащая ни к Западу, ни к Востоку, у П.Чаадаева; “Россия и Европа” Н.Данилевского; “Византизм и славянство” К.Леонтьева; Россия и “всемирность” у Ф.Достоевского и т. д.).

В 60-е — 70-е годы XIX в. в русской культуре восторжествовал лозунг и принцип “Примирения нет!”, — одинаково поддержанный радикалами и консерваторами, правительственным официозом и оппозицией и приведший к трагически безысходному взаимному непониманию, даже взаимной неуслышанности различных течений, пластов и явлений русской культуры. Апофеозом радикальной непримиримости в обществе стал расцвет терроризма в России, — не только социального и политического экстремизма, и криминализации общественной жизни, но и мощного и своеобразного культурного явления, сочетавшего в себе идеологическую модель, нравственное самооправдание, религиозное подвижничество, эстетизацию личной жертвенности и героизма во имя великих общественных целей (благо народа) и гуманистических (в конечном счете) идеалов. Помимо демонстративной нравственной, религиозной, политической, эстетической и т. п. амбивалентности, русский терроризм как феномен культуры (характернейшими его представителями стали В.Засулич и Б.Савинков [В.Ропшин]) знаменовал собой исчерпанность “собственно культурных” — в традиционном понимании, т. е. духовных—средств убеждения и воздействия на общество (например, литературы, публицистики, критики, искусства, философии,) и выдвижение на первый план культуры социально-практических, экстремистских, а потому сильно действующих — в силу своей нравственно-религиозной “недозволенности”, политической и правовой “запрещенности” — действий, поступков, ненормативных актов, а именно — непосредственного и ничем не ограниченного насилия, первоначально индивидуального, а затем и массового, даже тотального.

Если бы в основании дивергентных процессов русской культуры лежал какой-то более “сильный” интегративный механизм, нежели кумуляция (например, универсализм возрожденческого типа, в свою очередь апеллировавший к средневековому схоластическому универсализму и подражавший античной агональности), то механизм дивергенции приобрел бы игровой или риторический характер стилевой “соревновательности”(как в западноевропейском барокко) или конфессионально-бытовой селекции (как в эпоху западной Реформации). Однако вялая и слабая интеграция культуры, осуществляемая в рамках кумулятивных процессов, не могла эффективно сопротивляться дивергенции, сплошь принимавшей формы раскола, к тому же осложненного взаимным ожесточением сторон и социокультурной легитимацией насилия. Отсюда идет тотальный характер дивергенции в русской культуре XVII-XIX вв., охватывающей самые тонкие смысловые структуры — вплоть до конфронтации литературы и литературной критики, гуманитарных наук и естествознания, психологии и физиологии, философии культуры и философской антропологии, эстетизма и утилитаризма в искусстве и т. п.

Дивергентное развитие в течение трех веков вывело русскую культуру на грань революционного взрыва, экстремальность и успешность которого в истории определяется остротой противостояния нормативных состояний культуры и ее антинормативных устремлений, взаимоисключением утверждающих и отрицающих ее интенций. Причем это амбивалентное состояние, дуализм проникали в каждое отдельное явление, в каждую творческую индивидуальность, в каждый процесс: дивергенция была чревата расщеплением каждой личности и каждого смысла культуры на антиномичные друг другу нормативные и антинормативные компоненты, диаметрально противоположные оценки одних и тех же явлений. Н.Бердяев отмечал, что все деятели культуры Серебряного века были людьми “двойных мыслей”; двоемыслие укоренялось и в массовой общественном сознании: все важные слова и понятия, нормы и ценности обретали двойное, нередко взаимоисключающее значение. Глубина и универсальность дивергентных процессов в русской культуре рубежа XIX-XX вв. выражалась в том, что дивергенцией были охвачены самые глубинные ментальные структуры культуры, — расщеплялось ее, казалось бы, далее не разложимое смысловое “ядро”. Подобным восстанием культуры против собственной традиционности и самоидентичности был ознаменован Серебряный век, закономерно разразившийся революцией.

 

Попытка культурного синтеза

 

Вместе с тем аналогии Серебряного века с эпохой Возрождения (ср. концепция “культурного ренессанса” Н.А.Бердяева), при всей своей метафоричности и условности, вполне правомерны: преобладающим в культуре этого времени становится конфигуратор культурного синтеза, затронувший не только различные виды искусств, но и другие специализированные культурные формы (науку, философию, религию), а также социализированные формы культуры (политическая, правовая, хозяйственная культура в России этого времени); более того, русская культура Серебряного века стремилась интегрировать в себе и социальную действительность (социум), и личную жизнь деятелей культуры, и повседневное поведение простых людей как специфические феномены культуры. Был выработан универсальный символический язык культуры, “снимавший” в себе антиномии онтологического и эпистемологического, эмпирического и трансцендентного, социального и культурного, образно-ассоциативного и понятийно-дискурсивного и т.п., не только позволявший интегрировать морфологически различные феномены русской и мировой культуры этого времени, но и сближать явления далеких в стадиальном и региональном отношении культур (древности, Средневековья, Просвещения, романтизма и модерна, классики и современности, Запада и Востока).

Однако культурный синтез, к которому стремился русский Серебряный век, был противоречив и неорганичен (подтверждением тому служат такие его культурные плоды, как русский авангард, русский неопозитивизм, русский революционный марксизм и его крайнее, экстремистское течение — большевизм). В отличие от западноевропейского Ренессанса, в основании которого лежали культурно-регулятивный механизм универсализма и принцип индивидуалистического гуманизма, русский “культурный ренессанс” осуществлял семантический синтез, предполагавший взаимодополнительность двух “нижележащих” механизмов — кумуляции и дивергенции, во многом взаимоисключающих, а потому, в случае интеграции, “взрывоопасных”. Отсюда кратковременность Серебряного века как парадигмы, системная нестабильность его выдающихся культурных достижений (в области литературы и искусства, философии, общественно-политической и религиозной мысли), а главное, — его внутренняя противоречивость в социально-политической и морально-этической сфере, остроконфликтная антиномичность нравственного и эстетического, политического и религиозного, социального и философского, личностного и коллективного, массового и элитарного. Культурный синтез в Серебряном веке был осложнен дивергентностью, приобретавшей все более жесткий и безальтернативный характер, и в конечном счете оказался вытеснен ею как эпохальный конфигуратор русской культуры и российской истории. Однако это не было простым возвратом к прежнему конфигуратору дивергенции.

Нараставшая внутренняя поляризация русской культуры конца ХIХ — начала ХХ вв. приводила к “расщеплению” культурного ядра, выразившемуся в наполнении ключевых понятий и представлений культуры противоположными и нередко взаимоисключающими смыслами, полярными оценками (достаточно вспомнить осмысление различными идейными течениями в это время таких явлений, как “революция” и “реформы”, “либерализм” и “демократия”, “социализм” и “капитализм”, “материальность” и “духовность”, “наука” и “религия”, “нравственность” и “польза”, “личность” и “массы”, “хулиганство” и “рутина”, “хамство” и “творческая активность”, "мещанство" и "интеллигенция" и т. д.). Дивергентный социокультурный процесс перерос в революционный, взрывной тип социокультурной динамики, в котором процессы качественного размежевания и борьбы различных ценностей, норм и тенденций в русской культуре заслонили собой, а затем и остановили объединительные, синтезирующие ее тенденции и процессы.

Самое же главное — осуществляемый в Серебряном веке синтез носил почти исключительно культурный характер, не становясь синтезом социокультурным. Это означало, что распространение синтезирующих интенций на собственно социальные процессы (в том числе политические и экономические) носило во многом виртуальный, а во многих конкретных случаях и иллюзорный характер. Художественно-эстетические и религиозно-нравственные идеи не имели прямого влияния на социальную реальность и существовали обособленно от экономической и житейской повседневности огромного большинства населения России; философский и научный дискурсы существовали в вопиющем отрыве от настроений и интересов трудящихся масс, в своей основе темных и непросвещенных, озлобленных и полных деятельного нетерпения. Культурная и социальная семантика как никогда до того в истории русской культуры дифференцировались, размежевались между собой, вступили в жестко-конфронтационные, непримиримые отношения. Высокая элитарная культура Серебряного века, вошедшая в историю отечественной и мировой культуры, фактически оказалась в неразрешимом противоречии с массовой культурой повседневности — утилитарно-практической, забытовленной, шаблонной, что и предопределило неизбежность социокультурного взрыва.

Р усская революция (в том числе “культурная революция”, расцвет “левого”, авангардистского искусства, рост насилия и его апологии как особых феноменов культуры и т. п.) знаменовала собою осуществление такого инновационного синтеза предшествовавших тенденций и форм, который решительно порывал и с ними, и со всем культурным наследием прошлого, выступая как их последовательное отрицание. В то же время дивергенция, положенная в фундамент этого синтеза, распространилась на целое культуры и не только осуществила миссию гражданской войны в культуре с делением на “красных”, белых” и разного рода “попутчиков” (идея Л.Д.Троцкого), но и привела к трагическому распаду русской культуры на две — советскую и культуру русского зарубежья (в результате чего реализовалась ленинская концепция “двух культур в одной”, — правда, применительно только к одной национальной культуре, русской, в течение более чем трех веков развивавшейся в русле дивергентных процессов, а потому в принципе чреватой расколом).

Отныне уже не одна, а две русские культуры существовали в мировой культуре, притом не только в разных смысловых пространствах, с различными идеологическими (в том числе политическими, философскими, религиозными, художественно-эстетическими и этическими) установками, но в разных географических ареалах. Однако их своеобразие и пути дальнейшего развития определяли не столько их культурный контекст и исторические условия развития (асимметричные по отношению друг к другу), но их взаимоотношения, выливавшиеся в идейную конфронтацию, огульную критику и жесткое обличение, игнорирование и замалчивание друг друга, непримиримое отчуждение, последовательно проводимый смысловой контрапункт, — т. е. различные формы антидиалога, в дальнейшем все совершенствовавшиеся.

 

Селективное развитие

 

Регулятивным механизмом каждой из двух оппозиционных русских культур ХХ века, с одной стороны, поддерживавшим единство и целостность каждой из них, а, с другой, укреплявшим их взаимное противостояние (являя собой своего рода формулу строгого “взаимоупора” как воплощенной бинарности и амбивалентности самой русской культуры как целого), стал механизм селекции (от лат. selectio — выбор, отбор). В истории мировой культуры механизм селекции в общем виде известен практически в каждой культуре; он служит самоограничению и сохранению самоидентичности той или иной культурной системы за счет отсечения, изъятия тех компонентов и форм, которые противоречат принципам данной системности. Особенно сильны селекционные процессы в периоды войн (религиозных, гражданских, межнациональных), революций, крупномасштабных реформ, когда в противоборстве и идейно-мировоззренческой конфронтации сталкиваются целые культурные парадигмы (национальные, эпохальные, конфессиональные и т. п.).

Однако в данном случае речь идет об особом конфигураторе, во-первых, действующем на протяжении целой культурно-исторической эпохи, а во-вторых, направленном на искусственное, целенаправленное “выведение” качественно новой, улучшенной культуры (революционной, пролетарской, социалистической, советской или, напротив, контрреволюционной, общечеловеческой, национально определенной, эмигрантской и антисоветской). В Советском Союзе шло планомерное создание культуры, не только порывающей со своим культурным прошлым и современным окружением, не только пересматривающим, с точки зрения классовости, партийности, народности, революционности, коммунистической идейности, воинствующего безбожия (атеизма), всемирно-исторических задач (пролетарского интернационализма и перманентной мировой революции), все национальное и всемирное культурное наследие, но и создающей нечто, никогда не существовавшее, — должное, будущее (например, изображение жизни в ее “революционном развитии” — как сверхзадача соцреализма). За рубежом русской эмиграцией также вырабатывалась особая русская культура, искусственно сохранявшая и оберегавшая все существенные компоненты и принципы дореволюционной русской культуры, но особенно те, которые оказались табуированными, запрещенными и изъятыми из обращения в советской культуре (черты национального своеобразия русской культуры, религиозность и богословские идеи, либерализм, демократизм, консерватизм, монархизм, общечеловеческие ценности и т. д.).

Тоталитарная культура (от лат. totalis — весь, полный, целый), постепенно формировавшаяся в СССР путем последовательного изъятия, запрещения и уничтожения актуально или потенциально “чуждых” идее социализма и “враждебных” феноменов культуры, стремилась к совершенной целостности и абсолютному синтезу, но достигала этого, в отличие от “культурного ренессанса” начала ХХ в., средствами перманентного насилия над культурой, своего рода социокультурной вивисекцией над самой собой и своим историческим прошлым, беспощадно устраняя всё, мешающее целостности, — “лишние” культурные формы, оппозиционные тенденции, любые проявления инакомыслия, внутренние противоречия, критическую рефлексию системы, несанкционированные инновации или неэталонные интерпретации и оценки “разрешенных” явлений и т. п., и тем самым добиваясь подчинения основного массива культурных феноменов политически заданной матрице культурного целого (строгая селекция).

В то же время эмигрантская культура (культура русского зарубежья) — правда, с гораздо меньшей последовательностью, целеустремленностью и планомерностью, нежели тоталитарная культура, — добивалась “чистоты” от тоталитарных тенденций, с различной степенью осознанности и ригористичности отмежевываясь от большевизма, революции, социализма, советской власти, атеизма, советской культуры и ее деятелей, даже новой орфографии, а также от аналогичных тенденций в своей собственной среде, т. е. осуществляла свою селекцию, зеркально обращенную относительно тоталитарной селекции и принципиально вялую (а потому апеллирующую одновременно к ценностям либерализма и демократии, к монархизму и парламентаризму, к общечеловеческому опыту и национальному менталитету, к философии свободного духа, экуменизму и православной церковности, к жестким лозунгам Белого движения и интеллигентским идеалам гуманизма, поискам компромисса, к модернистским исканиям и сохранению, даже “охранению” культурного наследия — национального и мирового). Однако русская эмиграция была слишком разнородной в политическом, религиозном и культурном отношении, чтобы достигнуть полного синтеза, подобного тоталитарному. Более того, она сознательно противопоставляла свою “неорганизованность”, “мягкость”, спонтанность, идейный и стилевой плюрализм (внутреннюю "кумулятивность") советскому “монизму” как свободу — порабощению, как демократию — деспотии, как личное творчество — унификации и общей дисциплине. Эмигрантская и советская культура складывались в ХХ в. как единство асимметричное, гетероморфное, внутренне антитетичное, самоосуществляющееся через взаимное противостояние, сквозные оппозиции, последовательную непримиримость друг к другу.

При всем принципиальном различии двух видов селекции, различно регулировавших самосохранение и развитие двух противостоящих друг другу русских культур, а также их антиномичность, взаимоотталкивание — это был один тип культурной регуляции, успех которой во многом зависел от возможности самоизоляции (и взаимоизоляции) двух конфронтирующих между собой культур в рамках одной конфигурации национальной культуры. Одновременно обе русские культуры методом селекции отстаивали свою национальную самоидентичность в контексте европейской и мировой культуры, поддерживая в себе диссимилятивные тенденции.

Советская культура, проводившая и в этом плане очень строгую селекцию, сочетала классово-партийный подход (мания классового антагонизма, пролетарская солидарность, антибуржуазность, коммунистическая целеустремленность и т. п.) и национально-радикалистские установки (антиимпериализм и антиколониализм, помощь национально-освободительным движениям, социалистический патриотизм, борьба с космополитизмом и др.). Культура же русского зарубежья, развивавшаяся в инокультурном, иноязыковом, иноконфессиональном окружении, сохраняла свою самобытность (и ментальную преемственность по отношению к национально-культурному прошлому России), действуя гораздо менее жесткими средствами; она стремилась не к самоизоляции в мире (как тоталитаризм), а, наоборот, к достижению открытости и культурной консолидации с Европой и миром. Поэтому диссимилятивные тенденции эмигрантской культуры не исключали ее адаптации к западной культуре и сочетались с ассимилятивными процессами, а механизм селекции в русской зарубежной культуре по отношению к контексту западноевропейской и мировой культуры работал вяло (по сравнению с советской тоталитарной культурой).

Обе русские культуры ХХ века, возникнув из единой, хотя и противоречивой, культуры — Серебряного века, представляли собой две разные системы смысловых структур и ценностей русской культуры, существующие во взаимонепроницаемых смысловых пространствах, отталкиваясь друг от друга, бескомпромиссно разделенные “железным занавесом” взаимных табу и запретов. Однако их многое и объединяло — структурно-функциональное сходство селективных процессов и общая установка на поддержание неравновесного состояния социокультурной неполноты (во многом установка, противоположная конфигуратору "культурного синтеза"). И советская, и эмигрантская культура были отделены от Серебряного века социокультурным "взрывом": при этом советская культура была отторгнута от недавнего прошлого страны временным разрывом социальной и культурной преемственности — революцией; культура русского зарубежья была отрезана от своего дореволюционного прошлого территориальным отчуждением — эмиграцией. Двойная (пространственно-временная), притом крайне резкая, ценностно-смысловая метаморфоза ("революция + эмиграция"), произошедшая с русской культурой Серебряного века после революционного "взрыва", суммарно и выразилась в формировании "железного занавеса" — символического "разделителя" поляризованных ценностей, смыслов, норм и традиций, типов деятельности и автономных систем ментальностей.

“Железный занавес” не только отделил советскую культуру от культуры русского зарубежья, послереволюционную действительность от дореволюционного прошлого, но и тоталитарную Россию от всей остальной мировой культуры и иных цивилизаций. В отношениях между "двумя русскими культурами" начал действовать регулятивный механизм селекции, констатировавший не только различие двух культурных систем, но и их непримиримую конфронтационность, бескомпромиссное их размежевание и смысловую взаимоисключаемость. Его парадоксальность заключалась в том, что практически все реальные субъекты русской культуры в условиях социально-политического и культурно-исторического раскола страны не могли (и не хотели) слышать своих оппонентов, слушая исключительно самих себя; не могли и не хотели видеть какой-либо иной системы норм и ценностей, кроме той, которую исповедовали сами, искренно считая ее единственно правильной, исторически закономерной, соответствующей самой природе русской культуры, ее ментальным <