Ленинская культурная революция

 

Октябрьский переворот, приведший к установлению большевистской диктатуры и вызвавший длительную кровопролитную гражданскую войну в России, положил конец мировоззренческому и стилевому плюрализму Серебряного века. Марксизм-ленинизм стал официальной идеологией; любая философия или система идей, которая выходила за пределы марксизма (в его ленинском варианте), неизбежно квалифицировалась как "буржуазная", "помещичья", "клерикальная" и признавалась контрреволюционной и антисоветской, т. е. опасной для самого существования нового политического строя и советской власти. Идейная нетерпимость, утверждавшаяся Лениным еще со времени его программной работы "Что делать?"(1902) в качестве наиболее эффективного средства борьбы с "несоциалистической идеологией" (и прежде всего "буржуазной идеологией" как наиболее распространенной, "старшей" по происхождению), стала основанием официальной политики советской власти в сфере идеологии и культуры как диктаторской, монополистической, насильственной.

Ведя свое происхождение от русского радикализма (позднего Белинского и Чернышевского, Добролюбова и Писарева, Ткачева и — негласно — Нечаева), молодая революционная культура усвоила все "беззаконные" средства русской контркультуры (непримиримость в борьбе с классовыми врагами, с господствующей культурой, включая религию; неспособность пойти на компромисс с идейными противниками и стремление не спорить с оппонентами, а насильственно устранять их со своего пути) с тем, чтобы использовать эти средства в качестве культуры господствующей и официальной при советской власти. Стоит подчеркнуть, что экстремистские по своей сути средства борьбы оппозиционного (а нередко и запрещенного) движения, являющиеся нередко “жестом отчаяния”, многократно усиливаются, оказываясь в распоряжении господствующих в обществе сил и становясь инструментами власти, т. е. сознательными и планомерными рычагами социального насилия.

Однако был и другой, не менее важный источник (кроме русского радикализма) революционной культуры — традиции российского деспотизма, русского самодержавия оставшиеся для русских марксистов-ленинцев социокультурным и политическим идеалом советской цивилизации — и до, и после революции (Г.Плеханов иронически характеризовал эту тенденцию большевизма и его лидера Ленина “идеалом иранского шаха”). Эти наклонности большевизма Н. Бердяев сумел разглядеть еще в 1905 г., в самом начале событий "первой русской революции". В статье "Революция и культура" будущий автор "Вех" проницательно писал, что революционный нигилизм — это дитя нигилизма русского самодержавия; некультурность радикализма — отражение некультурности консерватизма, революционное якобинство несет в себе дух политического самодержавия и деспотизма. Непримиримые полюса русской культуры оказались тесно и неразрывно связанными между собой, объединенными общими ценностно-смысловыми эквивалентами и установками.

Подобная смысловая зеркальность полярных начал была по-настоящему открыта для себя многими деятелями русской культуры лишь после Октября 1917 г., когда и деспотизм, и "некультурность", и вандализм русской революции проявились и в разрушении памятников культуры, и в уничтожении и продаже за рубеж культурных ценностей, и в изгнании деятелей отечественной культуры в эмиграцию, и, наконец, в создании советского государства, в полной мере усвоившего самодержавные и полицейские принципы социального и культурного устройства. Не случайно Ленин накануне Октября в создававшейся им в это время книге "Государство и революция" пришел к выводу, далекому от классического марксизма, что государственная машина не должна быть сломана и разрушена, но взята на вооружение революционерами как компонент культурного и цивилизационного наследия и в этом качестве использована для укрепления завоеваний революции, став одним из орудий "диктатуры пролетариата".

Соединение, казалось бы, несовместимых традиций: самодержавного полицейского государства и социального радикализма "непримиримой" интеллигентской оппозиции, воинствующего материализма, атеизма и светской религиозности (политический культ вождей, превращение марксизма в религиоподобную идеологию, насаждение quasi-церковных ритуалов в государственные праздники) — в фундаменте молодой советской культуры и цивилизации, дополненных пафосом социального и культурного строительства "нового мира" на руинах мира старого, свергнутого и разрушенного, открывало невиданные возможности для "монополии на истину", приобретавшие опасные гиперболические масштабы, а в условиях "безгласности" — полную бесконтрольность.

Любая демагогия, апеллирующая к социально-политической аргументации, манипулирующая критериями "равенства", "народовластия", борьбы с "врагами народа" и заговором "международной реакции", получала возможность самоутверждения вопреки объективной реальности и выводам мировой науки (которую было легко представить в роли "классового врага", лживого и корыстолюбивого). Напротив, любые, даже очень аргументированные и убедительные возражения подобным демагогическим построениям, принимаемым на веру, отвергались, несмотря на свою доказательность и правдоподобность, подчас вопреки здравому смыслу, — по логике чуда, где самая "абсурдность" оказывается для верующего убедительнее наглядного и логичного опровержения фантастических гипотез.

Так, в 1920-е годы стало возможным "победононосное шествие" богдановской концепции "пролетарской культуры" во многочисленных творческих объединениях "Пролеткульта", а также в еще более радикальных культурных группировках военно-коммунистического толка — типа “Октября”, “Молодой гвардии”, журнала “На посту” (причем в дилетантском упрощении идеи А.Богданова искажались до неузнаваемости); вульгарно-социологическая методология в литературоведении и искусствознании, с легкой руки В.Переверзева и В.Фриче, стремительно распространялась среди их учеников и последователей в еще более примитивном и схематичном виде; в области языкознания восторжествовала "яфетическая" теория Н.Марра, мифологизировавшая языковые процессы в обществе с помощью "нового", псевдомарксистского "учения о языке"; в истории командные позиции захватила марксистская школа М.Покровского, отличавшаяся нигилизмом по отношению ко всей предшествующей отечественной исторической науке и т.д.

Однако все эти теоретико-методологические “новации” могут показаться сегодня всего лишь искренними заблуждениями и “преувеличениями от увлечений” больших ученых по сравнению с позднейшим явлением "лысенковщины" или "ждановщины" в сталинскую эпоху. Здесь теоретический воинствующий дилетантизм и политический монополизм в науке и искусстве, в философии и идеологии оборачивались уже не только идеологическими дискуссиями или кампаниями по "проработке" несогласных, но и прямо их устранением — культурным, политическим или физическим.

Эта культурно-политическая линия советской власти подкреплялась, начиная с Ленина, мерами административно-политическими: декретивными запретами в отношении печати, научных и философских обществ, культурно-просветительных и художественных мероприятий; введением политической цензуры — Главлита; высылкой за границу идейных оппонентов советской власти (в том числе выдающихся русских философов, ученых, писателей, профессоров и преподавателей вузов и т.д.). Революционное насилие, почитавшееся русскими марксистами "повивальной бабкой истории", а потому универсальным средством "перестройки" мира и "перековки" человека, не удовлетворялось в области культуры одними идеологическими предписаниями и политическими декретами: ему на помощь пришли советские административные органы (наркомат просвещения, агитпроп, политпросвет, Пролеткульт и т.п.), причем в тех случаях, когда государственного и партийного вмешательства оказывалось недостаточно, в дела культуры и идеологии вмешивались чрезвычайные органы насилия (ВЧК, ГПУ, позднее НКВД, МГБ), и это давление, принимавшее нередко слепые формы "красного террора", работало очень эффективно (разумеется, не только в области культуры и идеологии), включая механизмы социального страха.

С самого Октября 1917 в стране нагнетается атмосфера подозрительности, борьбы с действительными и мнимыми политическими заговорами, утверждается "синдром осажденной крепости" (враждебное капиталистическое окружение, заговор мирового империализма, происки белоэмиграции и т.п.). В силу принятого большевиками предельно политизированного понимания культуры любое "инакомыслие" в области общественных и гуманитарных наук, а вскоре и художественной культуры интерпретировалось как заведомо враждебная, подрывная деятельность. В августе 1921 г. по недоказанному и необнародованному обвинению (процесс был закрытым) за участие в контрреволюционном заговоре был расстрелян знаменитый поэт Н.Гумилев; по тому же делу о вымышленной "Петроградской боевой организации", инспирированному питерскими чекистами, были расстреляны профессора В.Н.Таганцев, М.М.Тихвинский, Н.И.Лазаревский, скульптор князь С.А.Ухтомский, другие ученые, преподаватели, студенты, медики, рабочие... Не помогло, а, может быть, даже и усугубило вмешательство Горького, поехавшего в Москву для встречи с Лениным по "таганцевскому делу"; возможно, неудача в заступничестве за Гумилева и др. представителей интеллигенции ускорила отъезд Горького из России — в свою каприйскую эмиграцию. В конечном счете это провокационное "дело" было задумано властями как средство устрашения интеллигенции, предупреждающее любые формы выражения ею своей оппозиционности, несогласия с советской властью, возможные связи с эмиграцией и т.п.

Осенью 1922 г. в десятидневный срок, под угрозой смертной казни, по личному указанию Ленина (при активном участии Троцкого, Сталина, Дзержинского и др. видных представителей большевистского руководства страны), из СССР были насильно высланы Н.Бердяев, И.Ильин, Н.Лосский, Ф.Степун, С.Франк, Л.Карсавин, А.Кизеветтер, Ю.Айхенвальд, М.Осоргин и многие другие известные деятели дореволюционной русской культуры. Был вынужден согласиться на депортацию и крупнейший русский социолог П.Сорокин, обвиненный Лениным в идейном "крепостничестве", "поповщине" и т. п. "реакционных" научных взглядах за совершенно невинную публикацию данных социологических исследований о бракоразводных процессах после революции.

Ленин был убежден в том, что интеллигенция, воспитанная и развращенная буржуазным обществом, либо уже подкуплена мировой и отечественной буржуазией, либо обязательно будет куплена ею; профессора и публицисты, писатели и актеры — все это "дипломированные лакеи капитала", и потому от них нечего ждать, кроме контрреволюции, саботажа и лживой информации. Горький, пользуясь своей славой "пролетарского художника" и давней дружбой с Лениным, безуспешно пытался убедить последнего в том, что интеллигенция — это "мозг нации", залог ее будущего процветания, научного и промышленного, политического и художественного. Ленин и его единомышленники были убеждены, что интеллигенция — явление классовое, что она кровно связана с буржуазией и может быть лишь временно использована в культурном и промышленном строительстве, пока не образована новая, "трудовая" интеллигенция, вышедшая из среды рабочих и крестьян.

Ленинский революционный нигилизм (а он был в это время свойствен и Троцкому, и Бухарину, и Каменеву, и Зиновьеву, и Сталину) легко переносился и на его отношение к классическому культурному наследию — будь то воздвижение памятников или книгоиздание, финансирование театров или проведение художественных выставок. Тем более легко относился большевизм к современной ему культуре, служившей ареной политико-идеологической и социальной борьбы; здесь потери даже не считались. Увлеченный идеями мировой революции, Ленин был готов утверждать поначалу, что культура вообще противостоит революции, в принципе мешает ей: против революционного пролетариата на Западе работает “высшая мысль культуры” и поэтому рабочий класс развитых стран Европы находится в “культурном рабстве”. Поэтому, утверждал Ленин, в России революцию было так легко начать и труднее продолжать, в то время как на Западе революцию трудно начать, но зато легче будет продолжить.

Однако мировая революция не наступала, надежда на поддержку российской революции культурным пролетариатом Запада становилась все менее реальной, и продолжение социальной и политической революции в России приходилось связывать с осуществлением культурной революции. В цикле своих последних статей Ленин прямо утверждал, что теперь (после окончания гражданской войны) центр тяжести переносится на мирную организационную "культурную" работу. Призывая своих соратников по партии к "культурничеству", Ленин понимает культуру все так же политизированно и прагматически — как средство достижения социально-политических, экономических, организационных и чисто технических целей. Он ставит, например, утопическую задачу — соединить победоносную пролетарскую революцию с буржуазной культурой, с буржуазной наукой и техникой; превратить всю сумму накопленного капитализмом богатейшего запаса культуры и знаний, техники из орудия капитализма в орудие социализма.

Но главная задача "культурничества", по Ленину, — это "переваривание" политического опыта революции, — "переваривание" экономическое и бытовое, научное и беллетристическое. Ленин повторяет эту мысль не один раз. При этом не случайно в его понимании экономика, техника, наука, быт — всё объединяется в понятии “культура”. Ликвидация безграмотности, распространение книг, овладение полезными научными знаниями и практическими навыками (в хозяйствовании, в экономике, торговле, организации промышленности и транспорта), освоение современной техники и технологии, научной организации труда (включая знаменитую "потогонную" систему Тэйлора) и "уменье управлять" — вот, собственно, и весь нехитрый набор ленинской "культурной революции". Правда, и для освоения этого "культурного минимума", по мнению Ленина, понадобится “целый переворот”, “целая полоса культурного развития всей народной массы”; поэтому в осуществлении культурной революции общими правилами должно стать приноровление культурного прогресса к уровню самого обыкновенного крестьянина, вхождение культуры в быт, в привычки народа, т. е. “минимизация” и утилитаризация культуры в отсталой, крестьянской по преимуществу стране.

Понятно, что ни о какой "высокой" или специализированной культуре речь у Ленина не идет: имеется в виду воспитательная и организационная работа, преобразование производства и экономики, деятельность госаппарата, социального управления и т. п. Изменение "культурного уровня" — это внедрение новых норм, принципов, знаний “в плоть и кровь” экономики, обыденной жизни, в условия существования масс. В конечном счете Ленин добивается всех этих социокультурных изменений путем упрощения культурной ситуации, унификации культурного уровня и культурного стиля в масштабах всей страны, устранения культурных различий в обществе, "многоукладность" которого сам же Ленин безусловно признает (но только в социальном и экономическом плане). Конечно, это была задача не менее утопическая, нежели осуществление всемирной революции или создание коммунизма в одной стране в кратчайшие строки.

В работе, написанной Н.Бердяевым вскоре после изгнания его в эмиграцию, — "Новое средневековье" (1924)— русский философ глубоко объяснил самый стиль молодой советской культуры, восторжествовавший как в декретах советской власти, так и в ее культурной политике, в ленинских статьях и выступлениях по вопросам культуры, — в тех конкретных культурных процессах, которые происходили в Советской России: в ее массовой литературе и просвещении, в выступлениях "агитбригад" и плакатах РОСТА, в развертываемой на улицах и площадях "монументальной пропаганде", — как стиль военный, грубый, “солдатско-мужицко-пролетарский”, стиль "завоевателей", стиль военного коммунизма. И в то же время не случайно, что вместе с введением нэпа наблюдался не только экономический, но и культурный подъем, связанный с ослаблением политического давления на культуру, с "разрешительными" тенденциями в культурной политике, с ростом стилевого, идейного и эстетического многообразия во всех областях культуры.

Период 1920-х гг. в истории советской культуры был, несмотря на диктаторский, милитаристский стиль управления ею со стороны коммунистической партии, временем расцвета. Вместе с политикой нэпа появилась своеобразная формула "равновесия": культурный плюрализм в условиях политической диктатуры. Провозглашался принцип соревновательности пролетарской культуры и творческой деятельности “попутчиков” советской власти — всех тех деятелей отечественной культуры, которые не эмигрировали из Советской России, примирились с большевистской диктатурой и были готовы к сотрудничеству с коммунистической партией по вопросам культуры, в том числе к участию в осуществлении культурной революции. Свой вклад в осуществление этой формулы, позволявшей сосуществовать на протяжении примерно десятилетия авангарду и традиционализму, пролетарской поэзии и "формалистам", "Серапионовым братьям" и "Перевалу", ЛЕФу и РАППу, "новокрестьянской" культуры и "старой", дореволюционной академической и научно-технической интеллигенции внесли Л.Троцкий и А.Луначарский, Н.Бухарин и А.Богданов, А.Воронский и Вяч.Полонский.

Однако “культурный плюрализм” мало соответствовал ситуации “осажденной крепости”, в которой находилась Советская Россия; неадекватным он был и ощущению одержанной большевизмом победы — сил революции над контрреволюцией, социализма над капитализмом, “красных” над “белыми”. В этой ситуации плюрализм естественно воспринимался всеми лишь как “передышка” в борьбе, как переходный период от “старого” к “новому”, как временное равновесие противоборствующих тенденций, как “неокончательность” исторического выбора. Завершение культурной революции имплицитно предполагало смысловую однозначность: жестокое подавление любого “инакомыслия” или “разномыслия” и насильственное утверждение культурного монизма. Политико-идеологическая диктатура в сфере культуры становилась в Советском Союзе неизбежностью.