Месторазвитие и природное наследие в генезисе русской ментальности

 

Важную роль в формировании цивилизации и ее ментальных предпосылок играют геополитические и природные (ландшафтные, климатические, биосферные) факторы. С одной стороны, это внешние по отношению к культуре факторы (экстракультурные), характеризующие, так сказать, внекультурный контекст становление и развития каждой конкретной культуры; с другой, это та органическая для нее контекстуальность, которая, будучи освоена сознанием и поведением людей, оказывается интериоризована культурой, т. е. становится ее внутренней структурой и отличительной для нее семантикой. В этом отношении национальная картина природы, отображенная в языке, мифологии, фольклоре, обыденном миросозерцании и исконной религиозности народа, а позднее в формах специализированной культуры — в философии, искусстве, словесности, а также в образе жизни и культуре повседневности, становится частью культуры, притом относящейся к ее глубинным пластам, т. е. включается в менталитет.

Великий русский историк В.Ключевский не случайно свой "Курс русской истории" начинал с анализа русской природы и ее влияния на историю народа: именно здесь, в природном наследии закладываются начала национального менталитета и национального характера любого народа, в том числе и русских. Русская равнина и ее почвенное строение, пограничье леса и степи, река и бескрайнее поле, речная сеть и междуречье, овраги и летучие пески, суровый климат и сложные взаимоотношения с соседними народами (в частности, кочевыми народами Великой степи) — все это формировало и мировоззрение русского народа, и фольклорные фантастические образы, и народную философию, и характер земледелия, и тип преимущественной хозяйственной деятельности, и образ жизни, и тип государственности,. Иными словами, все эти природные явления, пережитые и осмысленные в их системности как социо- и культурогенные факторы, своеобразно отразились в менталитете русской культуры и составляли тем самым фундамент становления будущей российской (и евразийской) цивилизации.

Аналогичную роль в становлении менталитета других народов и цивилизаций сыграли поймы великих рек, архипелаги и скопления островов, горы, в том числе вулканического происхождения, степи, пустыни, морское или океаническое побережье, тундра и тайга, тропические джунгли и т. д. Различие природных условий соответственно порождало различный образ жизни; разные типы трудовой и хозяйственной деятельности; разнообразные культы, ритуалы, обряды, мифологию; отличные друг от друга формы общественного самоуправления и государственного устройства — словом, в конечном счете разные типы культур и цивилизаций.

Лес и степь как жизненное и смысловое пространство восточных славян находились во взаимном противоречии друг к другу, символизируя самим своим соседством и противостоянием соперничество оседлого и кочевого образа жизни; охоты, собирательства и земледелия, скотоводства; антиномию напряженной тесноты и широкого раздолья, контрасты тьмы и света, закрытости и открытости взору горизонта и т. д. Впрочем, и сами по себе, вне взаимной соотнесенности друг с другом, лес и степь воспринимались русским человеком амбивалентно, двусмысленно. И то, и другое были, по-своему, и жизненно важны, полезны, притягательны, и — опасны, вредоносны, страшны для человека, а потому не могли однозначно быть принятыми как родная среда, органическая стихия или отвергнутыми как чуждое пространство, а значит, — не могли быть оцененными только положительно или отрицательно, не могли стать в народном сознании полностью освоенными, очеловеченными или раз и навсегда отринутыми.

Русский лес давал местному населению разнообразные материалы и продукты, согревал, кормил и одевал восточных славян; служил надежным убежищем от внешних врагов, но в то же время он таил для человека многочисленные опасности, оставаясь для него чужим, — отсюда "недружелюбное" или "небрежное" отношение русского человека к лесу, отмеченное В.Ключевским; отсюда всевозможные страхи, запечатленные в мифологии и фольклоре. Лес грозил русскому человеку и его домашнему скоту медведями и волками; по лесам гнездились разбойники; отвоевывание у леса все новых территорий для хлебопашества давалось с огромным трудом и большими временными затратами. Русский фольклор вслед за восточнославянской мифологией населял лес зловещими существами, недоброжелательными к людям и "русскому духу", — бабой-ягой, лешим и другими представителями "нечистой силы", "кромешного", потустороннего мира. Русский человек одновременно и сотрудничал с лесом, пользовался его дарами, и боролся с ним, силой добывая из него средства своего существования, видел в нем источник жизни и обитель смерти.

Не менее важна для русской ментальности и степь. С одной стороны, степь символизировала волю, удаль, разгул, широту, не ограниченные никакими узами или запретами, это — зримый образ безмерности и безудержности, свободы и самостоятельности, — одновременно влекущий и пугающий — самим отсутствием норм и границ; с другой, степь — это воплощение бездомности и бездолья русского человека, его брошенности на произвол судьбы и трудной задачи одинокого выживания; кроме того, это опасное пространство, заселенное хищными кочевниками и гуляками-ворами, в равной мере непредсказуемыми в своем поведении, несущими разорение и разрушение любой социокультурной стабильности, определенности, оседлости, делающими надежды на лучшее будущее проблематичными, нередко иллюзорными или слишком долгосрочными.

Любовь русского человека к реке, как ее характеризует В.Ключевский, позволяла преодолеть подобную "двусмысленность" леса и степи. Она была соседкой и кормилицей, воспринималась как член и даже глава семьи (Волга, например, — "матушка"; Амур — "батюшка" и т. п.). Река служила водяной и ледяной дорогой, воспитытывала в народе "чувство порядка" и общественность, приучала своих прибрежных обитателей к общению с "чужими людьми" (в том числе с соседними народами), воспитывала дух предприимчивости, навыки артельных действий, сближала разбросанные части населения, приучала меняться товаром и опытом. Если что и способствовало формированию в русском народе навыков предпринимательства и торговли, раннекапиталистического духа, — то таким фактором являлась на Руси именно река (ср. географию русского купечества — Великий Новгород и Псков, Киев, Владимир, Москва, города Поволжья — Ярославль, Тверь, Нижний Новгород, а затем и множество других).

Один из ярких представителей евразийства Г.В.Вернадский писал в своем труде "Начертание русской истории" о месторазвитии русского народа как определяющем характер его культуры и истории факторе. Месторазвитие вообще понимается им как совокупность социально-исторических и географических признаков определенной среды обитания, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде. В процессе исторического исследования, по Вернадскому, может быть установлена система сменяющихся типов месторазвитий для каждой конкретной цивилизации, обладающая тем не менее на всем протяжении национальной истории преемственностью и типологической определенностью.

"Географической основой" русской истории, как показывал Г.Вернадский, является соотношение лесной и степной зоны, борьба леса и степи, граница между которыми была и остается до сих пор размытой — и в ландшафтном, и в хозяйственном отношении. Лесная зона с древнейших времен — область охотников; степная — область скотоводов. Земледелие вдвигало "клин между лесом и степью", одновременно и разделяя и сближая "охотничью" и "скотоводческую" культуры Евразии. Русский народ выступал в истории Евразии преимущественно носителем земледельческой культуры, однако наряду с земледелием он был посредником между лесными промыслами и степным скотоводством. Называя русский народ не только "народом-пахарем", но и лесопромышленником, и скотоводом, Г.Вернадский в то же время утверждал, что это еще и "народ-посредник" между разными хозяйственно-природными областями, различными этносами и народностями, живущими по соседству; "народ-торговец", для которого большое значение имели торговые пути и прежде всего естественные пути, объединяющие лес и степь, т. е. великие реки с их притоками. Так, образы пути, реки, лесостепи, межкультурного посредничества стали сознаваться как составная часть менталитета русской культуры вообще.

В каждый момент исторического развития конкретной культуры мы имеем дело со своеобразной модификацией культурного пространства и того ценностно-смыслового целого, которое представляет собой культура данного времени. Именно в этом семантическом пространстве мыслит, чувствует и действует человек как субъект и объект культуры; здесь складываются определенные представления о природе и общественных отношениях, о государстве и праве, об искусстве и науке, о мифологии и религии, о смысле жизни и направленности истории. В каждый исторический период складывается своя иерархия и типология ценностей ("вертикаль" и "горизонталь"), свои интеграционные и дифференциальные процессы, определенные смысловые тяготения, ускорения и замедления и т.п. Рождаются определенные мотивы и образы, идеи и ассоциации, жанры и стили, характеризующие разные исторические этапы и периоды жизни нации и отдельных ее классов, слоев, страт. В то же время можно говорить и о хронотопе всей национальной культуры в метаисторическом плане, т.е. помимо дробных исторических дифференциаций по векам, десятилетиям и годам, как об одном из существенных аспектов национального менталитета культуры.

Сложное действие оказывала на менталитет русского человека его бескрайняя равнина, отличающаяся пустынностью и однообразием, протяженностью и неопределенностью; она рождала чувства покоя, сна, пустынности, одиночества, уныния. Равнинность ландшафта порождала противоречивый культурно-семантический комплекс русского народа: душевная мягкость и скромность дополнялись смысловой неопреоделенностью и робостью; невозмутимое спокойствие, граничило с тягостным унынием; отсутствие ясной мысли, вытекающее из предрасположенности к духовному сну, порождало отвлеченную мечтательность, оправдывавшую лень; аскетизм пустынножительства, родственный беспредметности творчества, приводил к глубокому предубеждению в отношении житейских удобств и бытового благоустройства. Все эти свойства русской духовности получили в истории отечественной культуры далеко идущие последствия.

Косвенным отражением ландшафта русской равнины как феномена национальной культуры является и хозяйственно-бытовое обустройство ее коренного населения. Вид людских жилищ оставался неизменным на протяжении многих веков. Ключевский, отталкиваясь от особенностей западноевропейского образа жизни, отмечал, что русские крестьянские поселения отличаются примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств, пренебрежением к домашнему благоустройству, производят впечатление временных, случайных стоянок переселенцев. Таким образом, полукочевнический быт восточных славян — еще со времен постоянного ожидания разорительных набегов степняков — сохранил свои глубинные основания на протяжении почти всей национальной истории — 11 веков — и даже вошел составной частью в строение цивилизации как типологически устойчивая ее доминанта. Впрочем, эти же особенности домашнего обустройства и быта русских людей классик славянофильства И.Киреевский в свое время объяснял исключительной духовностью русского народа, компенсирующего внешние неудобства своей повседневной жизни и страдания возвышенными нравственно-религиозными идеалами и потусторонними, "неотмирными" устремлениями. Так или иначе, с древнейших времен в менталитете восточных славян сложился разрыв между внешними условиями существования, грубостью быта и утонченной жизнью духа, внутренней самоуглубленностью.

Смысловое ядро русской культуры, проанализированное Г.Федотовым на примере творчества А.Блока, — самосознание оседлой, но сохранившей тягу к духовному кочевничеству цивилизации, сознание, обремененное мучительным беспокойством, неразрешимой раздвоенностью, тоской по утраченной и, быть может, никогда более не осуществимой воле, безмерностью пространственной ориентации и следующей отсюда известной русской "широтой духа", соединяющего в себе слишком многое, в том числе принципиально несовместимое. Бесконечность равнины и пролегающего по ней пути с неведомой целью — это и есть характерный и специфический для русской культуры хронотоп — смысловое единство специфических для нее времени и пространства.

Этой русской " неукорененности " в природных и бытовых условиях способствовала и сама русская природа, которая, по характеристике Ключевского, при видимой простоте и однообразии отличается недостатком устойчивости. Русский же человек, сохраняя "бродячее" отношение к своему местожительству и к окружающей природе, проявлял явную "непредусмотрительность" в отношении окружающей среды; в результате явления, бывшие продуктами культуры, становились географическими особенностями страны и физическими ее бедствиями (овраги и летучие пески). Подобное же — небрежное или беспечное — отношение к природе (к лесу и полезным ископаемым, к рекам и водоемам, к охране среды и радиационной опасности) стало характерной особенностью национального природопользования в России (вплоть до ХХ в.) и запечатлелось не только в менталитете русской культуры, противоречивом и драматичном, но и в самом типе российской цивилизации, с одной стороны, почти не дистанцирующейся от природы (ни в хозяйственном, ни в смысловом отношении), гордящейся своей ничем не замутненной "естественностью", отталкивающейся от "технического прогресса" и западной "машинной цивилизации", а с другой, — не оберегающей свою природу, не считающей ее ценностью, стремящейся ее "одолеть" — любыми, в том числе самыми варварскими средствами, а потому как бы "не знающей" экологии (вплоть до самого последнего времени, да и то относящейся к ней во многом формально, легкомысленно, по принуждению).

Н.Бердяев вслед за В.Ключевским писал, что "пейзаж русской души" соответствует пейзажу русской земли, подчеркивая безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широту национально-русского сознания. Сильный природный элемент, содержащийся в русской душе, по Бердяеву, связан с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины, с необходимостью и в то же время практической трудностью ее "оформления". Из природных компонентов национально-русского менталитета Бердяев сумел вывести метафизические свойства русской истории и культуры, возведя отдельные связи и соответствия между природными, социальными и культурными явлениями и процессами национальной истории в ранг целой историософии ("Русская идея"). Так, развивая идеи С.Соловьева, В.Ключевского, Бердяев утверждал, что деспотический характер русского государства объясняется своеобразием русской ментальности — необходимостью насильственного, идущего от власти, "сверху", оформления огромной, необъятной русской равнины. Фактически, речь шла именно о ментальных основаниях российской цивилизации.

Культ природы (природный календарь с его ярко выраженной цикличностью, круговоротом; устойчивая семантика аграрных праздников и соответствующих обрядовых форм; почитание Земли как всеобщей Матери и т.п.) был настолько важен для становления и развития менталитета русской культуры, общественного строя и государственности на Руси, что это своеобразно отразилось в самоназвании русского народа. Исследователи и самобытные мыслители — уже ХХ века — обратили внимание на то, что представители различных стран, народов, национальностей называются по-русски именами существительными (француз, немец, лях, финн, грузин, татарин, монгол, турок, китаец, якут, чукча, горец и т.п.), и только русские именуют себя именем прилагательным — как воплощение своей принадлежности сущему, причастности предмету, высшему и самоценному — по сравнению с людьми, составляющими народ. Этот высший предмет, это сущее — Русь, Русская земля.

Населяющие Русскую землю люди, — ее защищающие, ее обрабатывающие, любящие, пользующиеся ее милостями и покровительством, ее дети — русские, принадлежат Руси, относятся к ней, составляют в совокупности это целое (будучи ее составными частями, элементами, ее строительным материалом). Русь (территория) первична; люди, включая их племенную, национальную, этническую принадлежность, — вторичны, производны от Руси. Фактически все, кто живут на Русской земле, и есть русские, независимо от их племенного происхождения, языка, религии. Русь мыслится сразу как суперэтнос, как категория всеобщего и универсального характера, т. е. как цивилизация. "Комплекс принадлежности" Русской земле сохраняется в менталитете русской культуры фактически до сих пор: апелляция к Родине-матери, к Матери-Сырой-Земле, к России как носительнице высших ценностей сохраняется как устойчивая доминанта национального самосознания русских, косвенно восходящая к культу национальной природы.

Характерно для русских патерналистское отношение к своему государству, понимаемому как высшая, самоценная, неподсудная инстанция; фактически на государство переносится культ Матери-Земли, мифология природы. Лишь в последнее время культ Государства, вера в его могущество, покровительство, правоту по всевозможным вопросам, потребность служить ему и жертвовать всем подорвались, сохраняясь у представителей старшего поколения советских людей как романтические воспоминания о бывшем Советском Союзе, коммунистических идеалах, собственных бескорыстных подвигах во имя Отчизны и ее суровых, но по-отечески справедливых вождях. Отсюда же берет свое начало и знаменитое культовое чувство ностальгии, столь характерное для русской эмиграции и совершенно не свойственное (во всяком случае в таких крайних формах) для представителей других наций, оказывающихся за пределами своей родины в роли беженцев или изгнанников: это сакрализация далекой и, возможно, никогда не возвратимой Родины, страдающей от насилия и переносящей унижения, увенчанной нимбом святости, великомученичества и будущего величия.