Взаимоупор” в структуре менталитета русской культуры

Саморефлексия любой национальной культуры в той или иной мере связана с ее территориально-географической ориентацией и исторически обусловленными представлениями об организации и смысловом членении мирового пространства (прежде всего дуальном, бинарном, ведущем свое происхождение из архаико-мифологических моделей мира). Дихотомия “Запад — Восток” оказалась в этом отношении наиболее универсальной и устойчивой практически во всех культурах, что связано с космогоническими мотивами этой антиномии. В большинстве культур мира самим по себе смысловым полюсам Запада или Востока не отдается предпочтение, — они сосуществуют во взаимосвязи, как единый фрейм (смысловая антиномия, воплощенная бинарность — наподобие дихотомии “верх / низ”). Что касается русской культуры (в ряду других евразийских культур), то здесь, напротив, Запад и Восток часто существуют отдельно друг от друга, как различные смысловые пространства и как два разных (далее нерасчленимых) фрейма.

Одним из важнейших, исходных для самосознания русской культуры представлений является оппозиция “Запад — Восток”, несущая в себе ее метафизические и географические, мифорелигиозные и геополитические, исторические и социальные интенции. “Запад и Восток” — условная смысловая конструкция, исторически выработанная культурологической мыслью человечества для первичной (космогонической) типологии мировой культуры и действующая как парная категория, которая выражает дихотомию поляризованного целого всемирной культуры; она одновременно характеризует и амбивалентное символическое единство культуры человечества (в пределе складывающееся из Запада и Востока), и ее разделенность на принципиально отличные друг от друга, а во многом и противоположные модели культурной идентичности, которые друг друга взаимополагают и в то же время взаимоисключают, воплощая собой дополнительность и антиномичность полярных начал, диалектику единства и множественности мировой культуры как сложного саморазвивающегося целого. Если определенный культурный текст характеризуется как выражающий в том или ином аспекте одно из этих двух начал, то в качестве его эпистемологического контекста всегда выступает противоположное, компенсирующее неполноту и односторонность первого. Будучи предельно широкой смыслообразующей системой пространственных координат для любой конкретной национальной культуры, “Запад и Восток” в своей содержательной взаимосоотнесенности представляют собой простейший и универсальный случай культурной топологии вообще (два разных топоса, образующих в паре смысловое напряжение и в то же время органическую смысловую связь).

Как правило, противопоставление Севера и Юга приходило на смену антиномии Запада и Востока — тогда, когда дихотомия Запада / Востока казалась недостаточной или неактуальной. Так, для русской культуры XVIII-XIX вв. Север в лице “Северной Пальмиры” — Петербурга — являл собой русский вариант западноевропейской цивилизации: противостоящий “дикому” Югу (непокоренный горский Кавказ, "киргиз-кайсацкие степи", экзотическая Средняя Азия, опасные соседи Турция и Персия, загадочный и далекий Китай, отгороженный своей Великой стеной). Послепетровская Россия мыслила себя именно Западом, но более северным, чем большая часть Европы — сдержанным, холодным.

В отличие от дихотомии “Север / Юг” смысловая пара “Запад /Восток” носит ярко выраженный характер социокультурной и цивилизационной дилеммы: или — или. Cопоставление культур Запада и Востока (особенно впечатляющее в свете исследований западных и восточных религий, осуществленных М.Вебером) выявило почти необозримый ряд смысловых антиномий между ними. Демократия (свобода, равенство) — деспотизм; аскеза — мистика; научное знание, рациональность — интуиция, вживание в мир; динамизм, развитие — неподвижность, стабильность; модернизация, инновативность — традиционность, ритуал; индивидуализм, личность — коллективизм, государство; “логос”—“дао”; активное технико-технологическое преобразование мира — достижение гармонии с естественно-природной средой обитания; рыночная экономика, буржуазность — бесклассовое общество, коммунизм. Культурфилософская типологизация Запада и Востока в ХХ в. весьма разнообразна (ср. позиции К.Ясперса, К.Г.Юнга, В.Шубарта, Н.И.Конрада), но в той или иной мере включает дихотомию противоположностей — сглаженную или обостренную.

Запад и Восток — это различные социокультурные и цивилизационные парадигмы, на протяжении веков и даже тысячелетий сосуществующие между собой, борющиеся друг с другом, взаимодействующие и влияющие — прямо и косвенно — одна на другую, но в процессе исторического противостояния (постоянно изменявшего свои формы и их смысловое соотношение), так и не преодолевшие семантического и структурного“параллелизма”, т. е. взаимной непереводимости, символической (политической, философской, религиозной, художественной и др.) антиномичности. Как бы далеко ни отстояли друг от друга культурно-смысловые системы Запада и Востока, они остаются связанными между собой по крайней мере совокупностью различительных принципов или набором критериев и принципов, согласно которым они оказываются сопоставимыми между собой (в том числе и как антиномические пары). Как бы тесно ни сближались между собою Запад и Восток, — всегда найдутся ценности и нормы взаимоисключающие, предельно поляризующие их семантические поля. Даже применительно к одному культурно-целостному объекту наблюдения или научного изучения можно говорить об амбивалентности представленных в нем западных и восточных начал.

При всей условности жесткой дифференциации систем ценностей и норм Запада и Востока сам принцип их антиномичности весьма показателен: противоположности, сближаясь друг с другом по принципу дополнительности, вступают в единство для того, чтобы облегчить взаимоотталкивание и противоборство, удерживаемые в гибком и динамичном равновесии бинарного целого. Встречные процессы сближения / отталкивания — не две разные тенденции соотношения частей целого, а тот баланс сил, при котором “действие равно противодействию”, и это равенство выступает гарантией нерасторжимости парадоксального альянса, — целое тем прочнее, чем сильнее сопротивление ему его составляющих. Подобная внутренне противоречивая, но единая смысловая структура культуры, основанная на силовом равновесии семантической системы, получила название “ взаимоупора ” (этот метафорический термин удачно ввел С.С.Аверинцев применительно к западно-восточному синтезу византийской культуры, возникшей на “перекрестке традиций” — древнегреческой и ближневосточной — и на стыке эпох античности и средневековья). “Взаимоупор” как социокультурный фрейм оказывается незаменимым в тех случаях, когда должны быть соединены принципиально несовместимые ценности, нормы, традиции. Невозможность достижения условного компромисса между смысловыми полюсами культуры и определения “срединной” (медиативной) области нейтральных значений приводит к формированию структур, устойчивость которых обеспечивается оппозицией и противоборством взаимоисключающих тенденций. Восточно-западный синтез русской культуры был еще сложнее и драматичнее, нежели ранневизантийский, поскольку он возник на еще более трудном “перекрестке”— византийской и кочевнической (тюрко-монгольской) традиций — в их наложении на исконный восточно-славянский субстрат.

В конечном счете из смысловой антиномичности культур Запада и Востока проистекают и периодически сменяющие друг друга их динамические установки и тенденции: взаимного национально-культурного изоляционизма, автономизации или открытости культур друг другу, интеграции; экспансионизма и агрессии или подражательности; борьбы и соперничества или взаимообогащающего диалога. Историческая динамика взаимоотношений Запада и Востока носит характер неравномерной пульсации: взаимное притяжение сменяется взаимным отталкиванием или индифферентностью по отношению друг к другу. Отношения Запада и Востока часто принимают характер кризисного состояния — бифуркации, с вытекающей из него проблемой выбора нового канала эволюции, в дальнейшем необратимой.

Само соотношение Запада и Востока в масштабе мировой культуры как целого представляет собой смысловую конструкцию “взаимоупора”, но конфронтационный и конфликтный характер их взаимоотношений сказывается обычно лишь в особых случаях (колониальные завоевания, освободительные движения, подъем национально-культурного возрождения). Зато для культурных (не только территориальных, но и смысловых) областей, пограничных между Западом и Востоком и как бы поневоле совмещающих поляризованные смыслы и ценности смежных с ними западных и восточных явлений, фреймы, воспроизводящие конструкцию “взаимоупора”, не просто типичны, но составляют “каркас” системы. В пограничных культурах резко контрастируют их взаимоисключающие тенденции: открытость и закрытость; “всемирная отзывчивость” и национальный мессианизм, космополитизм и изоляционизм; революционное новаторство и охранительность; динамизм и статичность и т. д., — но не для того, чтобы окончательно отделиться друг от друга. Постоянное колебание между двумя полярными тенденциями является не только “естественным”, но подчас и “единственно возможным” для подобного типа культур динамичным фактором их развития, а бифуркация становится в пограничных культурах не характеристикой того или иного кризисного состояния, но перманентным свойством всего исторического процесса, интериоризованным культурой на ментальном уровне.

Пограничные культуры имплицитно включают в себя как западный, так и восточный дискурсы, которые вместе составляют систему, на всех уровнях построенную на “взаимоупоре” противоборствующих смыслов. Подобная система, с одной стороны, постоянно чревата расколом целого; с другой, даже в случае раскола (и особенно в условиях раскола)“взаимоупор” удерживает силой две части (или стороны) единого в смысловом поле одного фрейма или метафрейма. При этом обе части раздвоенного целого испытывают силы как взаимного притяжения, так и взаимного отталкивания, находясь в состоянии зыбкого, неустойчивого баланса сил.

Для пограничных культур, как и культурных форм, типичны проблемные ситуации, имплицитно включающие в себя не определенные, не известные, эксплицитно не заданные элементы, отношение к которым определяет направление ее разрешения, логического и исторического саморазвития. Культурно-исторический процесс в подобных культурах носит особенно непредсказуемый, творчески-поисковый характер; пограничность в культуре предопределяет ее мощную, нередко гипертрофированную инновативность (подчас превращающуюся в самоцель культуры). М.М.Бахтин не случайно подчеркивал, что напряженная и продуктивная жизнь культуры, связанная с рождением новых смыслов, проходит на границах культур и культурных областей, культурно-исторических эпох.

В большинстве культур мира самим по себе смысловым полюсам Запада или Востока не отдается предпочтение, — они сосуществуют во взаимосвязи, как единый фрейм (смысловая антиномия, воплощенная бинарность — наподобие дихотомии “верх / низ”). Что касается русской культуры (в ряду евразийских и других пограничных культур), то здесь, напротив, Запад и Восток часто существуют отдельно друг от друга, как различные смысловые пространства и как два разных (далее нерасчленимых) фрейма. Однако в приложении к себе самой русская (как и любая пограничная) культура использует антиномию “Запад — Восток” как единый бинарный фрейм. Россия внешне противостоит и Западу, и Востоку; внутренне же она является одновременно и Западом, и Востоком, то разделяя собой две “сверхцивилизации” мира, то соединяя их собою в единое целое. В этом отношении Россия образует вместе с Западом и Востоком смысловую триаду и в то же время является единым, нерасчленимым целым с ними, воплощая тем самым монистическую“ всемирность ”.

Называя Россию отдельной частью света — “Востоко-Западом”, Н.А.Бердяев (в книге "Русская идея", 1946) утверждал, что в России “сталкиваются” два потока мировой истории — Восток и Запад. Г.В.Плеханов (в своем труде "Истории русской общественной мысли", 1914-1918) также отмечал в русской культуре и в истории России два противоположно направленных процесса, но “разбегающихся” в разные стороны — на Запад (европеизированная дворянская культура) и на Восток (традиционная культура русского крестьянства). Однако обе эти модели русской культуры (соответственно — центростремительная и центробежная), при всей своей видимой противоположности, отнюдь не исключают друг друга: культурно-исторические процессы западного и восточного происхождения и сталкиваются между собой в русской культуре, и отталкиваются друг от друга; собственно национально-русские тенденции в культурном развитии России то и дело раздваиваются, устремляясь одновременно и на Запад, и на Восток, или противостоят и тому, и другому.

Пограничное положение России и русской культуры между Востоком и Западом, Азией и Европой; вызванные этим внутренние противоречия русского национального характера, менталитета, образа жизни, быта, социокультурных институтов, общественной психологии и идеологии, специализированных областей культуры (включая науку и искусство, философию и религию); непредсказуемость социокультурной истории — все это явилось источником вековых конфликтов и идеологических споров: кочевых и оседлых народов, язычников и христиан, соборности и авторитаризма, нестяжателей и государственников, религиозных реформаторов и староверов, западников и славянофилов, сторонников и противников реформ, либералов и консерваторов, демократов и коммунистов и т. п. Все перечисленные здесь (и иные)“пары” оппозиций существуют только как далее неразложимые смысловые антиномии, интериоризованные русской культурой как структурная формула ее менталитета, как модель самовоспроизводства.

Вместе с тем изначальная "пограничность" русской культуры, а затем и российской цивилизации — по отношению к Западу и Востоку — порождала не только универсализм целей и притязаний русской культуры (что нередко выливалось в мессианские и эсхатологические предчувствия и идеалы), но и делало ее путь, как и судьбу России весьма драматическими, чреватыми взлетами и падениями, катастрофическими событиями, жестокими испытаниями, великими потрясениями, имевшими всемирноисторическое, глобальное значение.

 

Бинарность русской культуры

 

Любая попытка представить российскую цивилизацию в виде целостного, исторически непрерывно развивающегося явления, обладающего своей линейной логикой и выраженным национальным своеобразием, наталкивается на большие внутренние сложности и противоречия. Каждый раз оказывается, что на любом этапе своего становления и исторического развития эта цивилизация как бы двоится, являя одновременно два отличных друг от друга лица. Европейское и азиатское, стихийное и организованное, естественное и искусственное, светское и духовное, официальное и оппозиционное, коллективное и индивидуальное — эти и подобные "пары" противоположностей свойственны российской цивилизации с древнейших времен и сохраняются фактически до настоящего времени. Двоеверие, двоемыслие, двоевластие, раскол — это лишь немногие из значимых для понимания истории нашей цивилизации понятий, выявляемые уже на стадии древнерусской культуры. Подобная стабильная противоречивость русской культуры, порождающая, с одной стороны, повышенный динамизм ее саморазвития, с другой, — периодически обостряющуюся конфликтность, внутренне присущую самой цивилизации, составляет ее органическое своеобразие, типологическую особенность и называется бинарностью.

Характерной особенностью русской культуры с ее "двоецентрием" является то обстоятельство, что ее основу, суть, глубинный смысл составляют не механическая сумма двух противоположно заряженных "ядер", сопряженных между собой в одно неразрывное целое, а самое их "сопряжение", непрерывно меняющееся, как бы "мерцающее" отношение двух "центров", "ядер", "полюсов", сочетающее в себе их глубокое внутреннее единство и в то же время не снимающее их абсолютной противоположности.

Не случайно через всю отечественную историю проходят бинарные фреймы, организующие русскую культуру и российскую историю как сквозную дихотомию: двоеверие, двоевластие, опричнина, ереси, самозванство, бунты, раскол, разночинство, русский коммунизм, евразийство, русское зарубежье, постсоветская реальность — в каждом из этих и подобных им понятий заключены смысловая амбивалентность, двусоставность, внутренний драматизм. Строго говоря, и такие классические смысловые “пары” русской культуры, как “западничество и славянофильство”, “народ и народничество” или “революция и контрреволюция”, являются в каждом случае не суммой двух фреймов, а единой смысловой конструкцией, в которой ни один из полюсов не может существовать без другого, вне взаимодействия и полемики с ним, вне борьбы за первенство. Более того, “победа” любого полюса автоматически означает его же “поражение”, поскольку вне противоборства его целеустремленность и активность теряют смысл и “точку приложения”. Следует признать, далее, что все фреймы, из которых складывается целое русской культуры (а значит, и истории) на всех уровнях ее смысловой организации, сопрягаются между собой по принципу именно “взаимоупора”: язычество — христианство, самодержавие — православие, власть — интеллигенция, интеллигенция — народ, религия — наука, искусство — действительность, литература — критика, история — современность, “русская идея” — “коммунистическая идея”, госбезопасность — правозащитное движение, диссидентство и т. д.

В виде бинарных фреймов предстают перед нами и имена деятелей русской культуры (Феофан Грек — Андрей Рублев, Иосиф Волоцкий — Нил Сорский, патриарх Никон — протопоп Аввакум, Радищев — Щербатов, Карамзин — Чаадаев, Пушкин — Гоголь, Некрасов — Фет, В.Соловьев — К.Леонтьев, Л.Толстой — Достоевский и т. д.); подобным же образом сопрягаются между собой ключевые фигуры отечественной истории (Аскольд и Дир, Ольга и Владимир, Александр Невский и Михаил Тверской, Иван Грозный и Андрей Курбский, Борис Годунов и Лжедимитрий, Екатерина II и Пугачев, Ленин и Сталин, и др.).В каждом случае смысловая “пара” означает и символическое единство фигур (современность или преемственность, общность деятельности, влияния, имиджа), и их антиномичность, противоборство (различие характера, облика, целей, судьбы, авторитета, начального и конечного звена исторического процесса, причины и следствия, начала и конца), т. е. воплощает собой принцип амбивалентности как системообразующий конструкт культуры.

Характерно, что и в русском фольклоре (и близких ему смеховых произведениях) типичны парные персонажи (Фома и Ерема, Иван да Марья). В восточнославянском язычестве антиномичны (вплоть до несовместимости) культы Перуна и Велеса; по-своему парны и другие языческие божества: Дажьбог и Стрибог, Хорс и Семаргл, Лада и Лель, Мор(ок) и Марена, в том числе и мелкие (домовые и лешие, водяные, русалки и т. п.). Парны православные святые: Петр и Павел, Борис и Глеб, Фрол и Лавр, Косьма и Дамиан, Петр и Феврония и др.). Парны русские столичные города: Киев и Новгород, Владимир и Суздаль, Москва и Петербург. Бинарны многие символические названия произведений русской художественной культуры (особенно литературных): “Мертвые души”, “Поэт и гражданин”, “Отцы и дети”, “Война и мир”, “Преступление и наказание”, “Былое и думы”, ”Христос и Антихрист”, “Мастер и Маргарита” и т. п. Во многих случаях в художественных заглавиях произведений русской литературы заключена скрытая, но отчетливо подразумеваемая антиномия по разным смысловым основаниям (“Бедная Лиза”, “Ревизор”, “Пролог”, “Обрыв”, “Новь”, “Воскресение”, “На дне”, “Белая гвардия”, “Тихий Дон”, “Разгром”, “Хорошо!”, “Дар”, “Котлован”, “Архипелаг ГУЛАГ” и т. д.). Столь последовательная антиномичность культурной семантики (достаточно редкая в западноевропейских или восточных культурах) свидетельствует о глубоко укорененной — в ментальных основаниях русской культуры — смысловой дихотомии, провоцирующей инверсионные процессы во всех сферах национальной жизни России и на всем протяжении ее истории.

За каждым бинарным фреймом в истории русской культуры встает в явной или имплицитной форме изначальная культурная дихотомия Запада и Востока, символизирующая причастность России и русской культуры как тому, так и другому, — т. е. всему человечеству, мировой культуре и цивилизации, притязания на принципиальную “всемирность”, “всеохватность”, вселенский масштаб. Начальный импульс каждой культурно-исторической парадигмы в русской истории связан с этим дискурсом: Крещение Руси, монголо-татарское иго, возникновение концепции“Москва — третий Рим”, религиозный Раскол и Петровские реформы, отмена крепостничества и русская революция, крах советского тоталитаризма и распад СССР — все эти события знаменовали для России и русской культуры каждый раз обновление культурно-исторического контекста и обретение в нем заново смысловой конфигурации всемирности.

Но эта причастность России и русской культуры к “всеединству” мира (В.С.Соловьев) не однозначна, не одномерна — ни в национально-цивилизационном, ни в космополитическом смысле. Русская культура и “вненаходима” по отношению к миру (выступая как “третья сила” — наряду с Западом и Востоком — В.Соловьев), и одновременно включает в себя человечество (“всемирная отзывчивость”, по Достоевскому). Не случайно Г.П.Федотов рисовал схему “русскости”(т. е. менталитета русской культуры) в виде эллипса, обладающего “двоецентрием”. В своих ментальных основаниях Россия, в равной мере принадлежащая и Западу и Востоку, непосредственно “встроена” в мировое человеческое сообщество со всем присущим ему противоречивым социокультурным многообразием, являя собой образец “цветущей сложности”(К.Н.Леонтьев). Тем самым она оказывается изоморфной тому мировому целому, которое складывается из Востока и Запада и в то же время по смыслу больше простой суммы восточных и западных начал. Россия, по выражению М.Я.Гефтера, является “миром миров”, подобно целому, называемому человечеством, и в этом отношении представляет собой “всеединство противоположностей”.

По степени своей структурной и смысловой сложности целое русской культуры (а еще в большей степени — многонациональной культуры России) сопоставимо с мировой культурой. Рефлексируя собственную культуру, отечественные мыслители либо были склонны видеть в ней феномен всемирно-исторического масштаба и значения, способный не только отразить и укрупнить универсалии общечеловеческого культурного опыта, но и открыть новые пути для всего человечества (Гоголь, Белинский, Герцен, Л.Толстой, Достоевский, Н.Данилевский, В. Соловьев, Мережковский, Бердяев и др.), либо полагали, что исключительность русского культурного и социального опыта состоит в поразительном выпадении России из традиций как Запада, так и Востока (различно у Карамзина,Чаадаева, Чернышевского, Леонтьева, Писарева, Ключевского, Розанова, Ленина, Шестова), в ее выделенности тем или иным образом не только среди других национальных культур, но и в целом всей мировой культуры.

Множество подобных рефлексивных отображений русской культуры свидетельствует о том, что русская культура постоянно соотносит себя со всей мировой (или по крайней мере европейской) культурой как с равновеликим себе универсумом; именно с этим своим “собеседником” она вступает в различные диалогические отношения (согласие, спор, подражание, отчуждение, конфронтация, союз и т. п.), представляет мировую культуру своим контекстом, предметом, зеркалом, антиподом, судьбой. Составляя с мировой культурой как целым единую смысловую конструкцию, “надцивилизационный узел”, русская культура реализует принцип “взаимоупора” в предельно возможном, глобальном отношении (русское и всемирное, родное и вселенское начала составляют взаимосоотнесенные и конфликтующие части космического целого — ср.: Л.Толстой и Достоевский, В.Соловьев и К.Леонтьев, Д.Мережковский и В.Розанов, Вяч.Иванов и А.Блок, “русские космисты” и русские марксисты, рефлексии русского авангарда, начиная с В.Хлебникова и кончая Д.Хармсом).

На территории Руси-России в течение более чем тысячелетия разворачиваются своего рода “турбулентные” этно- и социокультурные, а также цивилизационные процессы всемирно-исторического масштаба и значения, неизбежно несущие на себе печать одновременно инновативности и катастрофичности. Русская Евразия — это “место встречи” Востока и Запада; но эта встреча (по логике “взаимоупора”) соединяет и разделяет, сближает и отдаляет; это и конфликт и альянс, и интеграция и дифференциация — воплощенные “единство и борьба противоположностей” в мировой культуре. Несомненно, что сам феномен “русского коммунизма”, впервые исследованный в культурно-историческом плане Бердяевым, как и, например, феномен “русского зарубежья”, явились логическим результатом специфически преломленного и практически интерпретированного в ХХ веке глобального западно-восточного синтеза, — особого культурного дискурса, мучительно, долго и трудно складывающегося в пограничной зоне Запада и Востока (ср. иные, более “мягкие” варианты подобного синтеза — в Америке, особенно Латинской, и в регионе “дальневосточного чуда”).

Исключительная жесткость столкновения и разрыва тенденций, противоположных и взаимодополнительных по смыслу, формам, целям и логике саморазвития, противоречиво смыкающихся и взаимодействующих в смысловом поле русской культуры, приводит к тому, что история русской культуры, а вместе с ней и сама история России, противоречиво соединяет в себе черты непрерывности и дискретности. Это означает, что сквозные, “стержневые” линии культурно-исторической преемственности и структурно-семантической изоморфности связуют разные периоды национально-культурного развития как единую топологическую модель и неделимый ценностно-смысловой континуум; в то же время “взрывной” характер разрешения исторически накапливаемых бинарных противоречий и проблем в последовательно пограничной культуре предопределяет неизбежно резкую “ломку” культурных парадигм, внезапно сменяющих друг друга по той же логике “взаимоупора” западного и восточного начал.

Языческая и христианская, византийская и монгольская традиции не только сменяют друг друга, но и во многом опровергают, оспаривают, отменяют предшествующий культурный опыт. Культурную самоизоляцию и самодостаточность Московского царства отвергает установка на тотальную европеизацию постпетровской России. Начавшуюся с огромным опозданием и внутренним сопротивлением культурного материала капитализацию России (и русские консерваторы, и русские социалисты возлагали надежды на то, что русский народ, привязанный к соборности и общине, либо не вступит на путь буржуазных отношений, либо перескочит опережающим образом этот этап европейского исторического развития) сменил русский коммунизм, первоначально нацеленный на осуществление мировой революции, а затем переориентировавшийся на собственное самоосуществление в “отдельно взятой стране”. Наконец, в постсоветский период уравнительный “русский социализм” столь же внезапно сменился неокапитализмом — “диким”, “варварским” рынком, — как в свое время, в результате русской революции, буржуазные “столыпинские реформы” были сметены коммунами, “раскулачиванием”, колхозами.

Фактически каждая новая культурная парадигма в российской истории знаменовалась процессами, пересматривавшими, отрицавшими или приостанавливавшими ход изменений, начатых на предыдущем этапе (в рамках “старой” парадигмы): Октябрьская революция покончила с либеральными свободами, завоеванными в ходе “первой русской революции” 1905 г. и Февральской 1917 г.; коллективизация вернула крепостничество в русскую деревню; сталинский Союз во многом реанимировал идеологию и символику Российской Империи, казалось бы, окончательно погребенные Лениным и его соратниками по большевизму.

В российской социокультурной истории “старое” никогда полностью не исчезало, но в своих наиболее стабильных формах продолжало вялый “дрейф”, параллельно с формированием “нового”; в то же время “новое”никогда не вытесняло до конца “старое”, хотя именно на это, казалось бы, претендовало. “Старое” и “новое” в истории России не столько сменяли друг друга последовательно, сколько шли параллельно друг другу, накладываясь друг на друга и делая свое сосуществование особенно парадоксальным, внутренне противоречивым и драматичным (на этом социокультурном механизме основан феномен социокультурной многоукладности России).

Это означало, что противоречивость, разорванность, "кентаврообразность" России и русской культуры являются не временным, пусть и длительным, периодом становления русского менталитета, свидетельствуют не о затянувшейся фазе социокультурной "неоформленности" русского духа, мечущегося в поисках присущих только ему принципов и границ, но о конститутивных свойствах самого менталитета русской культуры, с ее изначальной "безграничностью", широтой, способной "вместить" в себя абсолютные, взаимоисключающие крайности; с ее тяготением к предельным "абсолютам" и отторжением всего, напоминающего "золотую середину" или примирение соперничающих начал, межеумочность компромиссов; с ее готовностью двигаться либо в одну, либо в прямо противоположную сторону — безо всякого "перерыва постепенности", стихийно, спонтанно, — "вдруг". Отсюда — и знаменитая непредсказуемость российской истории, и ее не менее заметная повторяемость, — свойства, проявляющиеся в невиданных, по сравнению с другими странами и народами, масштабах.