Русская и американская психологическая идентичность: сопоставительный аспект

 

Familiarization with the differences is the first step to bridging them.

Y. Richmond

Различия в психологической самоидентификации русских и американцев и их взаимовосприятии в процессе МК - это одна и наиболее трудноуловимых, но, тем не менее, самых глубинных причин непонимания в процессе межкультурного общения. Всесторонне описать русскую и американскую языковые личности –непосильная задача для одного исследователя. Настоящий раздел представляет собой попытку сопоставления, основанного на исследованиях отечественных и зарубежных ученых, а также личных наблюдениях автора. Высказанные здесь соображения – это не столько выводы, претендующие на аксиоматичность, сколько пунктир, намечающий возможные направления исследования американской и русской языковых личностей.

 

Индивидуализм и коллективизм

 

Одной из ведущих, традиционно подчеркиваемых характеристик американцев является индивидуализм, который при сравнительном анализе с русской культурой противопоставляется коллективизму, или соборности. Само слово "индивидуализм", представляющее собой ядро соответствующего концепта, в американской культуре имеет положительную коннотацию. Правда, некоторые ученые (например, Рон Брейди в личной беседе), подчеркивают необходимость разграничивать понятия "индивидуализм" (individualism) и "индивидуальность" (individuality). Однако закрепившийся как в обыденном, так и научном сознании американцев термин "individualism" продолжает объединять оба понятия. Он обозначает "веру в первостепенную значимость индивидуума, установку на самодостаточность и личную свободу" (The American Heritage Dictionary), ответственность за самого себя и право на личный выбор.

Американская культура зиждется на понятии индивидуализма, который определяет характер государственности, законодательной системы, равно как и коммуникации между индивидами в профессиональной сфере и в быту. Истоками американского индивидуализма являются проповедуемые протестантской церковью личные взаимоотношения с Богом, не опосредованные церковной иерархией, свобода от монархов и аристократов, географическая мобильность, ослабление семейных связей (Light et. al. 1989: 233). Понятие индивидуализма составляет основу протестантской трудовой этики. "Западная цивилизация держится на индивидуализме, - утверждает журналистка К. Богерт. - Личность – это священно <...> Дорожить собой и любить себя – с этого реально начинается цивилизованная жизнь" (Богерт 1998: 5).

Русская культура, со своей стороны, традиционно считается коллективистской, соборной. У. Г. Стефан и М. Абалкина-Паап полагают, что русские являют собой своего рода антитезу протестантской этики: низкую заинтересованность в личных достижениях, тенденцию к выражению своих импульсов, а не к их подавлению, высокую ценность личностных взаимоотношений, ориентировку на групповые ценности в противовес индивидуальным, крепкие семейные узы (Stephen, Abalakina-Paap 1996: 376) Американцы также отмечают соборность и эгалитаризм русской православной церкви (например, Richmond 1996: 28).

Н. А. Бердяев объясняет недостаточное развитие личного начала в русской жизни тем, что "в русской истории не было рыцарства, этого мужественного начала. <...> Русский народ всегда любил жить в тепле коллектива в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне матери. <...> С Ивана Калиты <...> личность была придавлена огромными размерами государства, предъявлявшего непосильные требования" (Бердяев 1990b: 12).

В книге Й. Ричмонда, написанной с большой симпатией к России, говорится о том, что в Америке воспевается индивидуум, в то время как в России индивидуальные права подчиняются общественному благу. Если для Америки характерны плюрализм и терпимость по отношению к различным точкам зрения, то русские ценят консенсус и единую превалирующую над всем правду (Richmond 1997: xxv). "Взаимозависимость, - пишет он, - становится для русских объединяющим фактором. Истоки ее – в бескрайности русских равнин. Русские повсюду несут с собой свою групповую этику" (указ. соч.: 14). У. Г. Стефан и М. Абалкина-Паап также отмечают зависимость русских от групповой эмоциональной поддержки и морального руководства (Stephen, Abalakina-Paap 1996: 375).

Спектр проявлений описанных выше психологических различий в коммуникационной сфере очень широк. Глубинные корни индивидуализма/коллективизма становятся внутренним импульсом, определяющим поведение людей при общении друг с другом.

Среди прочих ведущих принципов, определяющих коммуникацию в американской среде, Э. Стюарт выделил следующие, которые, с нашей точки зрения, отражают специфику общения в индивидуалистском обществе:

· проведение четкого разграничения между работой и досугом;

· объективность (деперсонализация) во взаимоотношениях с окружающими;

· восприятие человека как существующего отдельно от природы и господствующего над ней;

· высокая ценность обладания материальными объектами;

· осознание собственного "я" ("self"), способного существовать отдельно, изолированно как результат индивидуализма, самодостаточности и независимости;

· способность к фрагментарному восприятию окружающих и реакции на них с точки зрения их отдельных качеств и социальных ролей, в противовес цельному восприятию личности (Stewart 1971).

Американское "я", составляющее основу общества США, объединяется с "я" других индивидуумов, но при этом никогда не растворяется в этом единении. С раннего возраста американцев обучают самоценности собственной идентичности и способности проявлять ее в коммуникации с другими людьми. Подавление индивидуального самосознания считается грубейшим нарушением педагогического процесса и закона жизни в американском обществе в целом. "<…> в европейско-американской культуре, - пишет Б. С. Ерасов, - личностное начало получило статус безусловности, неподчиненности другим регулятивным принципам <...> Устойчивость внутреннего мира личности не зависит от каких-либо внешних авторитетов, т. к. в самом себе индивид находит те безусловные принципы, которые помогают ему выстоять в любых обстоятельствах и придать им смысл, опираясь на собственное суждение” (Ерасов 1997: 242).

Пристальное внимание к концепту "индивидуализм" в американской культуре обусловило возникновение уточняющих терминов, позволяющих охарактеризовать его с разных сторон: creative individualism, pragmatic individualism, rugged individualism и т. д. Различные аспекты концепта также иллюстрируются идиомами, например: Your right to swing fists ends where my nose begins. В американском фольклоре всегда действуют герои-одиночки, например, Дейви Крокетт (Davy Crockett), Майк Финк (Mike Fink), Пол Баньян (Paul Bunyan), "Одинокий волк" ("Lone Wolf"), путешествующий из одного произведения в другое и т. д. Ковбои, шпионы, сыщики, полицейские в американских фильмах и романах, как правило, действуют самостоятельно. Характерный пример – знаменитый фильм с участием Кэри Гранта High Noon – о шерифе в маленьком городке, который в одиночку борется со злом и побеждает.

Положительной чертой американского общества становится свобода личности, ее самореализации и самоопределения. Пестуемый с детства подход воспитывает самоуважение и отношение к человеческой личности как высшей ценности. В США чувство ответственности за других развито не столь сильно, как в коллективистских культурах, следствием чего становится бόльшая свобода решений об устройстве собственной жизни, а также географическая и социальная мобильность.

С другой стороны, индивидуализм приводит к напряженным взаимоотношениям между личностью и обществом и сосредоточенности на собственном "я". Американцы сами признают, что за право ставить на первое место самоценность своего "я" им приходится платить дорогую цену. Игнорируется человеческая потребность во взаимозависимости и взаимопомощи, что приводит к депрессии, психическим расстройствам, самоубийствам, преступности и коррупции (Light et. al. 1989, 233). Э. Берри полагает, что американская приверженность индивидуализму привела к взаимному безразличию. С ее точки зрения, "nuclear family" – это единственный пример коллективизма в американской культуре (Berry, Epstein 1999: 105). Но даже в семье родители и дети мало времени проводят вместе, и понятие "quality time", развиваемое некоторыми психологами и социологами, не служит тому убедительным оправданием. Семья выпала из числа основных приоритетов и более не считается обязательным источником счастья. Наблюдается ослабление внутрисемейных связей, осложнения во взаимоотношениях между родителями и детьми, отсутствие обязательств перед состарившимися родителями.

Если американцы прежде всего идентифицируют себя как индивидуумы, а лишь затем как члены этнической группы, социального класса, местной общины, семьи и т. д. (Armitage), то “<...> русские по сравнению с американцами и другими группами выделяются своим страстным желанием стать членами некоторого коллектива, их отмечает чувство коллективизма, принадлежности к определенному сообществу, а также теплота и экспрессивная эмоциональность человеческих взаимоотношений” (Kluckhohn 1961: 611). Э. Берри считает чувство разделенной ответственности, которую люди ощущают по отношению друг к другу, самой привлекательной стороной русской культуры (Berry and Epstein 1999: 105).

Однако и русский коллективизм имеет свою обратную сторону. Зависимость от общества, закрепленная исторически, политически и экономически, препятствует самовыражению, вере в значимость отдельного личного мнения и способности повлиять на ход общественных событий. Результатом становится пассивность личности и чувство собственного социального бессилия. Отметим, что в русском языке нет эквивалентов для широко распространенных в английском языке слов self-reliance и self-made man.

Естественно, что столь глубокие психологические различия не могут не сказаться на взаимоотношениях русских и американцев. Для представителей коллективистских культур, включая русскую, индивидуализм – понятие чуждое. Они часто воспринимают американскую самодостаточность и привычку надеяться только на себя как безразличие, эгоизм, отчуждение. Когда американцы не без гордости говорят об индивидуализме как одной их ведущих черт американского национального характера, русских это, как правило, ставит в тупик (как можно этим гордиться?).

На коммуникативном уровне антимония коллективизм/индивидуализм имеет ряд проявлений, в число которых входят:

· количество и качество коммуникации;

· коммуникативная дистанция;

· выбор вербальных средств;

· особенности невербального поведения;

· характер речевых актов;

· выбор коммуникативных стратегий;

· отношение к МК.

Количественный аспект проявляется в частоте вступления в коммуникацию как со знакомыми, так и незнакомыми людьми, а также длительности коммуникативных контактов. Американцам незнаком феномен русского "кухонного" общения, привычка изливать душу близким; у них не бывает длинных и обильных застолий, когда люди часами разговаривают, поют, одно блюдо сменяет другое и т. д. В силу особенностей жизни в пригородах, дети реже играют большими группами с соседскими детьми на улицах (чем богаче район, тем более явно выражена эта закономерность, хотя бы потому, что дома находятся далеко друг от друга).

На качественном уровне противоречие между индивидуализмом и коллективизмом проявляется в степени приоритетности общения, а также характере его осуществления. Для американцев общение не является ценностью само по себе, если за ним не стоит прагматических целей: “Talk is cheap”, “Actions speak louder than words”, “He’s all talk (and no action)”. Тезис: "Позаботься о себе сам" – это проявление одной из высших американских ценностей – того, что они называют self-reliance. Перевод "самодостаточность" передает лишь незначительную часть данного концепта, обозначающего ценность человеческой личности, ее независимость и способность самостоятельно достичь свих целей. Для русских же общение считается ценностью независимо от степени его информативности или полезности. Недаром русские так любят цитировать фразу Экзюпери о "роскоши человеческого общения".

Каждый отдельно взятый американец верит в то, что если он захочет высказаться, его голос будет услышан. Именно здесь находятся истоки высокой коммуникативной активности американцев в институциональном дискурсе, особенностей американских коммуникативных стратегий и специфики вербального самовыражения. Для американцев характерна меньшая коммуникативная "связка", относительная легкость обрывания связей. Типичный пример – высказывание американской женщины о разводе: "Я свободная личность, имеющая право на счастье. У меня одна жизнь, и я не должна провести его в несчастном браке. Если мой бывший муж не может без меня жить - это его собственная проблема". Русским в большей степени свойственны самоотречение, муки совести, чувство ответственности: "Но я другому отдана и буду век ему верна..." В коллективистских культурах, в частности, в России, развиты "любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу" (Пушкин).

Характерно коммуникативное различие во взаимоотношениях хозяев и гостей. Й. Ричмонд обращает внимание на серьезность, с которой русские относятся к своим обязанностям по отношению к гостям. Анализируя значение слова г остеприимство, Ричмонд отмечает, что оно имеет более широкое и глубокое значение в русском языке, нежели hospitality в английском (Richmond 1997: 167). Русские считают необходимым уделять гостю максимум внимания, чтобы он не скучал и ни в чем не нуждался, и готовы потратить на это все свое время и последние копейки.

Американцы же иногда воспринимают русское гостеприимство как нечто навязчивое. Это особенно явно проявилось в период холодной войны, когда американские гости рассматривали русское радушие как шпиономанию, нежелание отпускать их ни на минуту, чтобы они не могли выведать их секреты. Именно в таком ракурсе русское поведение трактует Д. Шиплер (Shipler 1989). Впрочем, мнение иностранцев о чрезмерности русского гостеприимства существовало задолго до холодной войны. Так, в частности, еще Маркиз де Кюстин писал: "Они занимают вас каждую минуту, они не дают вам думать, они всецело завладевают вашим вниманием; они тиранизируют вас официальной вежливостью; они спрашивают, как вы проводите свои дни <…>" (Marquis de Custine, цит. по: Richmond 1997: 167).

В целом в России, с точки зрения американцев, намного чаще допускается "вторжение" в чужое личное пространство, что выражается в разговорах незнакомых людей на улицах, советах, которые пожилые женщины дают молодым мамашам, замечаниях в отношении поведения молодых людей и т. д. По сей день американские студенты, живущие в русских семьях, жалуются на недостаток "privacy" - посягательство на свое личное время и пространство. Они с недоумением рассказывают о русских "бабушках", которые не пускают их из дома с мокрыми волосами, постоянно настаивают на том, чтобы они хорошо поели, и беспокоятся, когда они поздно приходят домой.

Американцы, со своей стороны, считают, что гостю надо создать такие условия, при которых он имел бы все необходимое для жизни, но в то же время не был "перегружен" вниманием. Он должен чувствовать себя как дома – а это означает, что (как свойственно для индивидуалистских культур) гостя надо предоставить самому себе, на надоедая ему. Американцы полагают, что никого не следует опекать (" Don't mother them ") и каждый должен уметь сам позаботиться о себе.

Для представителей коллективистских культур, включая Россию, бывает трудно приспособиться к такому пониманию гостеприимства. Русские нередко прочитывают сигналы американской "самодостаточности" как эгоизм, равнодушие к чужим проблемам, желание жить только для себя, а иногда и грубость. Поэтому для русских, впервые посещающих США, американская манера принимать гостей часто имеет эффект обманутого ожидания, из-за чего они приезжают из Америки обиженными. У американцев это вызывает нескрываемое изумление.

Заметим, однако, что уровень коллективизма/индивидуализма, различается внутри государств и зависит от географического положения, этнического происхождения, социальной среды, индивидуальных особенностей ЯЛ. Жизнь в больших городах накладывает свой отпечаток на модели коммуникативного поведения. Личность, растворяющаяся в толпе - типичная картина как для Москвы, так и Нью-Йорка. Куда девается русский коллективизм и американская привычка улыбаться незнакомым людям?

Прежде, чем перейти к анализу вербальных проявлений индивидуализма/коллективизма, хотелось бы привести высказывание В. Г. Гака, который пишет: “Вообще следует с осторожностью подходить к попыткам прямо связывать языковые формы с самосознанием, с мышлением говорящего на нем народа” (Гак 2000: 60). Полностью соглашаясь с этой точкой зрения, хотим подчеркнуть, что все сказанное ниже о связи языка и самосознания носит гипотетический характер и может, скорее всего, служить как информация к размышлению.

В лингвистической литературе противопоставление по параметру индивидуализм/коллективизм довольно часто связывается со спецификой употребления местоимений. "<…> в английском языке личное местоимение I всегда пишется с большой буквы, - отмечает С. Г. Тер-Минасова. - Может ли русский человек представить себе, что Я всегда пишется так, как I? Да никогда! Это было бы так нескромно, неприлично, странно, противно и менталитету, и характеру – выпячивание себя. В русском языке с большой буквы пишется местоимение Вы, когда оно употребляется в единственном числе, то есть относится к одному человеку. Таким образом, подчеркивается особенно вежливое отношение к другому человеку. <…> Не ты, а Вы, да еще с большой буквы – двойная уважительность" (Тер-Минасова 2000: 214). Кроме того, русские любят подчеркивать, что "я" - последняя буква алфавита.

Для английского языка характерна бόльшая частотность употребления притяжательных местоимений, чем для русского. Например, предложение: He put on his hat переводится как Он снял шляпу (а не свою шляпу), то есть в русском языке местоимение, обозначающее принадлежность, часто опускается.

В связи с вышесказанным представляют интерес рассуждения Г. И. Берестнева о русском местоимении "себя". "Ответить на вопрос о типах референтных объектов, или референтных зон, на которые способно указывать местоимение себя, - пишет он, - значит понять, с какими аспектами действительности отождествляют себя носители русского языка в тех или иных условиях, каким предметным содержанием наполнено их представление о собственном "я" и вообще какова содержательная природа их самосознания". Далее он отмечает, что местоимения "свой", "себя" способны указывать на области пространства, присвоенные субъектом, а также на ряд инстанций, которые субъект мыслит находящимися внутри себя (Берестнев 2001: 76 – 82). Можно высказать предположение, что такое использование личного местоимения, а также наличие в русском языке возвратных глаголов свидетельствует о большей степени отождествления себя с внешним миром, что традиционно считается отличием коллективистских культур от индивидуалистских.

Сопоставляя английский и русский языки с позиций МК, С. Г. Тер-Минасова также приходит к выводу, что категория артикля выражает повышенный интерес языковых коллективов к отдельной личности или предмету (Тер-Минасова 2000: 213).

Еще одним языковым проявлением коллективизма/индивидуализма могут служить различия на уровне синтаксиса. В. Г. Гак выдвигает этнопсихологическую гипотезу, согласно которой народы “самовыражаются” через посредство синтаксических конструкций. Более высокая степень развития индивидуализма обусловливает тенденцию начинать свою речь с "Я". "Русский человек, напротив, старается не выделять себя, он как бы отходит на задний план, предпочитая употреблять безличные обороты или конструкции, в которых семантический субъект выражен косвенным падежом: Мне кажется; наверное; может быть, а не “Я считаю”, Придется уйти... Что же теперь делать...” (Гак 2000: 57).

Неодинаковая частотность употребления разнохарактерных речевых актов в лингвокультуре может также рассматриваться как проявление разной степени развития личностного или группового начала. К. М Шилихина проводит параллель между суверенностью личности в обществе и ресурсами языка. По ее наблюдениям, возможности российской культуры для экспликации личности, в том числе для открытого выражения негативных эмоций, гораздо шире, чем американской, однако границы суверенитета личности значительно уже из-за того, что российский менталитет в большей степени нацелен на организацию социального начала. С ее точки зрения, характерным для носителей русского менталитета, соборного по своей сути, является использование акта призыва с целью модификации поведения большой группы людей. Кроме того, русские часто прибегают к речевым актам требования и предложения. “Корректируя поведение собеседника, российские коммуниканты апеллируют к совести адресата. В американском общении подобный речевой прием невозможен, поскольку нарушает суверенность личности” (Шилихина 1999: 150 – 157). В целом, в российской культуре намного чаще, чем в американской, коллектив используется как средство воздействия на личность.

Коллективизм/индивидуализм ярко проявляется на уровне мотивации, поведенческих стратегий и организации общественной жизни. Если американцы склонны выдвигать на передний план автономность и общественное одобрение, то русские редко говорят о своих личных достижениях. Русские ожидают и даже требуют от своего окружения моральных оценок (лояльности, уважения, искренности), а американцев больше интересует, нравятся ли они другим или нет (Bauer et al.; цит. по: Вежбицкая 1992: 37). В связи с этим русским, приехавшим в США, бывает трудно производить хорошее впечатление на интервью для приема на работу: русские стесняются "выпячивать" свои заслуги и хвалить себя.

Американские студенты не учатся как постоянная группа, каждый сам составляет для себя расписание. Группа, сложившаяся для прохождения определенного курса, представляет собой сочетание индивидуумов, в противовес России, где имеется "коллектив". Каждый класс и группа имеют свое лицо, что немыслимо для американцев. Сильно воздействие общественного мнения, что с удивлением отмечают Д. Шиплер (Shipler 1989: 71), и Й. Ричмонд (Richmond 1993: 19).

По наблюдениям американской исследовательницы А. Балдвин, русские студенты создают внутри академических групп развитую сеть взаимной поддержки. Студент, который не понял материал урока или хочет одолжить конспекты, может свободно обратиться за помощью к однокурсникам и в большинстве случаев получить ее. Для американцев же, напротив, одной из главных ценностей является самостоятельность, предполагающая силу, независимость и надежность. Описывая свои студенческие годы в США, Балдвин вспоминает, что ее сокурсники обычно предпочитали делать что-то без посторонней помощи. Каждый был окружен другими людьми, но при этом оставался центром своей собственной вселенной: "мы были очень замкнутыми во всем, что касалось наших забот, эмоций и желаний. Мы отстранялись от окружающих и старались тщательно выстраивать свои отношения с ними" (Балдвин 2000: 370 – 371).

Наблюдения за невербальным поведением также подтверждают эти различия. Рассаживаясь в аудитории, американцы, если есть возможность, обязательно оставляют места друг между другом, а не "кучкуются", как русские студенты. Двое обедающих в кафе, вместо того, чтобы общаться между собой, разговаривают с другими людьми по сотовым телефонам.

На уровне выбора коммуникативных стратегий также наблюдаются определенные различия. Й. Ричмонд, не раз участвовавший в российско-американских деловых переговорах, заметил, что русские соблюдают строгую дисциплину и высказывают единое коллективное мнение, в то время как американцы "говорят многими голосами", каждый высказывая свое личное мнение, что отражает плюрализм американского общества. Он считает, что русские с готовностью используют эту разноголосицу свою пользу (Richmond 1993: 154).

Немаловажно для МК и то обстоятельство, что американская самодостаточность, отсутствие интереса к другим странам, нежелание изучать иностранные языки приводит к международной изоляции, "интернациональной наивности" (international naivete) и низкой степени готовности рядовых американцев к эффективному межкультурному общению.

Как это ни парадоксально, но, наряду с индивидуализмом, обращает на себя внимание конформизм американцев. Целью самокультивации в Америке стало не столько достижение уникальности, сколько достижение одинаковости, что в значительной мере объясняется большим количеством иммигрантов, желающих ассимилироваться в американское общество. В результате в США конформизм заменил свободу, став высшей ценностью. Наблюдается устойчивая тенденция к консолидации и стандартизации, триумф стандартизации над индивидуализмом (Dubois 1969: 24 – 26; Commager: 21; 406 – 410).

Проявления конформизма, которые в США стали особенно явными в ХХ веке, обнаружились на самых различных коммуникативных уровнях - как вербальном, так и невербальном. Это унификация орфографии, ставшей более последовательной и логичной, стандартизация произношения, которое, несмотря на огромные географические просторы, не пестрит диалектами, как в крошечной Англии, употребление сленга как попытка уйти от будничного языка. Инструментами стандартизации стали пресса, радио, кино, школа, бизнес, реклама, политика. Конформизм очень ярко проявляется в речи американцев, которая изобилует клише, штампами и готовыми формулами типа: I can’t believe it! Are you OK? На невербальном уровне конформизм проявляется в одежде, этикете, манерах и стиле жизни, который складывается под влиянием коммерческого искусства. Интересно отметить, что американские стандарты оказывают существенное влияние на российскую культуру через посредство американского кино, телевидения, рекламы и переводных журналов.

 

Агентивность/неагентивность

 

Для определения характера культуры многие исследователи в области коммуникации используют как критерии роль в ней "бытия" и "действия". Существует распространенное мнение о том, что американской культуре присуща агентивность – деятельностный подход к окружающему миру -, в то время как ведущим свойством русской культуры является бытийность – созерцательное отношение к действительности, философствующее бездействие.

Первая реакция американцев на проблему или препятствие – ощущение потребности действовать. "Мы активистская культура", - заявляет К. Сторти и далее отмечает, что американцы в большей степени сосредоточивают свое внимание на операционных процедурах, нежели на восприятии ситуации. В результате стержнем американской культуры становится ментальная ориентация на практическое действие, имеющая в основе своей субъективную точку зрения (Storti 1994: 24 – 38). Последнее утверждение очень существенно и может быть развито следующим образом: принятие субъективной точки зрения за основу ведет к соответствующим инференциям и попытке изменить окружающий мир в соответствии со своим восприятием, без учета специфики объективной реальности и национально-культурной ситуации. Представляется, что именно благодаря этому обстоятельству американцы заработали в мире репутацию людей, которые постоянно вмешиваются в дела других народов и учат их жить по-своему. Речь при этом идет не только об агрессии, но и о действиях, предпринимаемых американцами с благими намерениями (деятельности миссионеров, преподавателей бизнеса, представителей многочисленных общественных организаций и т. д.). Так, например, американский миссионер, цитируемый в книге Riders to the Midnight Sun: From the Black Sea to the Russian Arctic, произносит следующую фразу: "Нам надо изменить веру людей, чтобы изменить их сердца, а когда мы изменим их сердца, мы изменим их страну" (Llewellyn 2000: 91). Нередко при этом американцы пытаются действовать, не разбираясь в местной политико-экономической ситуации и посему исходя из неверных посылок, а в результате коммуникативных и прочих неудач имеют тенденцию возлагать вину на своих партнеров по коммуникации – представителей иных культур.

Американскому деятельностному подходу противопоставляется русская неагентивность - "ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь <...>, склонность к фатализму, смирению и покорности; недостаточная выделенность индивида как автономного агента <...>, как контролера событий" (Вежбицкая 1992: 33 – 34). Американский концепт doer (не эквивалентный русскому деятель) и его производные (например, doing one's own thing) не имеют аналогов в русской лингвокультуре. Русская пословица В чужой монастырь со своим уставом не ходят несколько отличается по своей сути от английской When in Rome, do as the Romans do. Первая призывает к невмешательству в чужие дела, а вторая - к конформизму.

"Русский народ не хочет быть мужественным строителем, - пишет Н. А. Бердяев, - его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, она всегда ждет мужа, жениха, властелина. Россия - земля покорная, женственная. <...> Русская безгосударственность - не завоевание себе свободы, <...> а свобода от активности" (Бердяев 1990b: 11 – 12). Русский фатализм приводит к тому, что жизненные препятствия кажутся непреодолимыми, а, следовательно, и нет смысла предпринимать какие-либо действия, чтобы преодолеть неблагоприятную ситуацию.

Вербальная и невербальная коммуникация как определенные виды деятельности испытывают на себе действие описанных выше факторов. Так, например, А. Вежбицкая полагает, что безличные конструкции в русском языке отражают культурную традицию воспринимать мир как совокупность событий, не поддающихся человеческому контролю и уразумению. События, которыми человек не может управлять, отражаются в русском языке с помощью инфинитивных конструкций с модальными словами: нужно, необходимо, нельзя, должно, или без модальных слов: не бывать, не жить, ни пройти ни проехать, а также с помощью рефлексивных конструкций: не спится ей, не пишется, хотелось. В английском языке, напротив, существует большое число конструкций, "где каузация позитивно связана с человеческой волей”: X made Y wash the dishes; X had her boots mended; X got Y to wash the dishes, и т. д. (Вежбицкая 1992: 71 – 92).

С А. Вежбицкой полемизирует З. К. Тарланов, который считает исторически более корректным рассматривать безличные конструкции как отражение в русской культуре тенденции к объективированию и объективизму. Английские же конструкции, с его точки зрения, сохраняют "синтаксическую память привязанности представляемого ею состояния к агенсу, хотя это состояние во внеязыковой действительности лишено какой бы то ни было агентивной соотнесенности". Он называет это явление квазиагентивностью и высказывает мнение, что английская конструкция отстает от русской, ориентируясь на субъективность как проявление архаичности языкового сознания [Тарланов, 1998: 72]. Мы, скорее, склонны согласиться с точкой зрения А. Вежбицкой, равно как и с мнением другого цитируемого В. Г. Гаком зарубежного лингвиста, который метко назвал русские предложения без глагола “языковой обломовщиной”, поскольку усмотрел в них "нежелание говорящих утруждать себя подбором глагола с соответствующими грамматическими показателями” (Гак 2000: 63).

На невербальном уровне противоречие по линии агентивности/неагентивности проявляется в том, что в русской культуре существует более четкое деление между "активными" и "пассивными" коммуникативными ролями, в то время как общение в США отличается большей степенью симметричности. Например, по русским понятиям хозяин должен проявлять бόльшую коммуникативную активность, чем гость. В американской культуре такое разделение не столь явно (хочешь общаться – сам прояви активность). Из-за этого русские гости иногда чувствуют себя обделенными вниманием. То же самое явление наблюдается во взаимоотношениях преподавателей и студентов: русские студенты в большей степени готовы к пассивной роли слушателей в лекционном зале, в то время как американцы хотят сами активно участвовать в академическом процессе. Поэтому американским студентам бывает нелегко приспособиться к русской манере преподавания, в то время как русские студенты жалуются на недостаток информации и "бестолковые" формы деятельности, используемые в американской аудитории.