Концепты как опорные элементы лингвокультуры

Понятие концепта, уже достаточно хорошо разработанное в российской культурологии и лингвистике, пока остается не известным широким слоям западных, и, в частности, американских ученых, занимающихся проблемами языка и коммуникации. Представляется, что это отчасти обусловлено терминологическими проблемами: в русском языке термин "концепт" используется наряду с термином "понятие", и они дифференциируются, а в английском языке для объяснения обоих явлений приходится пользоваться словом "concept".

Термин "концепт", заимствованный лингвистикой из математической логики, используется как своего рода "алгебраическое" значения, которым носители языка оперируют в письменной и устной речи. При этом, как отмечает Д. С. Лихачев, заместительная функция концепта облегчает общение, позволяя коммуникантам отвлекаться от мелочей и преодолевать несущественные различия в понимании слов (Лихачев 1993: 284).

Поскольку концепт есть "сгусток культуры в сознании человека", “пучок” представлений, знаний, ассоциаций, переживаний, сопровождающих слово (Степанов 1997: 40), то это понятие, которое является феноменом и продуктом культуры, должно стать одним из ключевых при анализе проблем МК. Концепты, понимаемые как основные ячейки культуры в ментальном мире человека (там же: 41) могут быть использованы как опорные элементы для сопоставления менталитетов, а также культурных и ценностных доминант, которые, в силу своей неуловимости, подвижности и расплывчатости, с трудом поддаются анализу.

Существует мнение о том, что концепты - это многомерные (Ляпин 1996) и многослойные образования (Степанов 1997). Представляется, что понятия многослойности и многомерности не дублируют, но и не взаимоисключают друг друга. Если под многослойностью понимать наличие в структуре концепта разных компонентов, "наслаивающихся" друг на друга, то о многомерности можно говорить в более широком смысле – как его многоаспектности, возможности его рассмотрения с различных точек зрения, сочетании в концепте личного и коллективного, универсального и специфически национального, социального и прочего человеческого опыта.

Ю. С. Степанов выделяет три "слоя" концепта: 1) основной, актуальный признак; 2) дополнительный или несколько дополнительных, "пассивных" признаков; 3) внутренняя форма (Степанов 1997: 44) “У концепта сложная структура, - пишет Степанов. - С одной стороны, к ней принадлежит все, что принадлежит строению понятия <...> с другой стороны, в структуру концепта входит все то, что и делает его фактом культуры - исходная форма (этимология); сжатая до основных признаков содержания история; современные ассоциации; оценки и т. д.” (там же: 41).

Анализируя многомерность концептов, С. Х. Ляпин выделяет в них рациональные и эмоциональные, абстрактные и конкретные компоненты (Карасик 1996: 6). Такой подход в известной мере перекликается с позицией Ю. С. Степанова, утверждающего, что "концепты могут “парить” над концептуализированными областями, выражаясь как в слове, так и в образе или материальном предмете" (Степанов 1997: 68).

Выступая в качестве базовых, опорных элементов языка, концепты объединяют представителей определенной лингвокультуры, обеспечивая основу взаимопонимания между ними через "сгустки смысла", в которых воплощается дух народа. Концептуальное пространство отдельной языковой личности и лингвокультуры в целом организуется в концептосферу, основной характеристикой которой являются те возможности совместного "творения смыслов", которые она открывает перед носителями языка.

С позиций МК концептосферу можно рассматривать в двух ее ипостасях: как взгляд "извне", то есть анализ концептосферы в целом как выражения национально-культурной специфики определенного народа, и как взгляд "изнутри", попытку проникнуть во внутренний мир представителей разных социальных групп через посредство концептов как многомерных образований. Перекрещение идеосфер, основанное на "разделенном знании" представителей конкретной культуры, а также особенностях национального характера и специфике коллективной языковой личности, своеобразно преломляющей жизненный опыт, создает то смысловое ядро, которое становится базовым для достижения взаимопонимания внутри данной лингвокультуры.

Зависимость концептов от национального, сословного, классового, профессионального, семейного и личного опыта человека, пользующегося концептом (Лихачев 1997: 282), приводит к тому, что уровень взаимопонимания будет лучше у людей с аналогичным опытом. В МК аналогичный опыт можно рассматривать двояко. На бытовом и эмоциональном уровне люди из одной культуры с большей степенью вероятности поймут друг друга благодаря наличию "разделенного" национально-культурного опыта. С другой стороны, даже принадлежа к разным культурам, люди с одинаковым уровнем образования и сходными интересами могут иметь много общего с точки зрения выбора ключевых концептов.

Кроме того, в разных лингвокультурах фокусировка и членение концептуального пространства осуществляется по-разному. При совпадении этого членения у людей из разных культур будет больше предпосылок для адекватной коммуникации, нежели при несовпадении.

Мы полагаем, что наиболее эффективным путем "вычитывания" национально-специфических концептов из языков является их межъязыковое сопоставление. Можно согласиться с В. И. Карасиком, который усматривает возможности представления этнокультурной специфики концептов через посредство "картирования соответствующих лексических и фразеологических групп, сопоставления ценностных суждений, вытекающих из стереотипов поведения, зафиксированных в значениях слов, устойчивых выражений, прецедентных текстов", а также анализа внутренней формы слов (Карасик 1996: 14). Следует учитывать разный исторический опыт, который лег в основу русской, британской и американской концептосфер. При анализе последней необходимо принять во внимание распространение американского варианта английского языка по всему миру и тенденцию к глобализации, которые, с одной стороны, способствуют обогащению концептосферы за счет контактов с другими культурами, а с другой – обусловливают некую ее примитивизацию из-за стремления к "базовости" и общедоступности.

Способность концептов разрастаться и обогащаться за счет индивидуального эмоционального и культурного опыта носителей языка обусловливает их эластичность, неустойчивость и подвижность. С одной стороны, динамический характер концептов затрудняет их "состыковку" между разными культурами. С другой стороны, то обстоятельство, что они "перетекают" друг в друга, образуя единое пространство культуры, создает возможность для творческого полета и поиска "компромисса" между несовпадающими концептами разных лингвокультур.

 

1.3 Ключевые лингвокультурные концепты

 

При сопоставлении американской и русской концептосфер обращает на себя внимание то, что русские концепты, относящиеся к духовной и эмоциональной стороне жизни, часто не имеют американских аналогов. В то же время американские концепты, непереводимые на русский язык, в большинстве своем отражают прагматический и активистский характер американской культуры.

Хорошо известна точка зрения А. Вежбицкой, которая считает концепты "душа", "судьба", "тоска" ключевыми для русской лингвокультуры (Вежбицкая 1996). Хотя подходы А. Вежбицкой нередко подвергают критике за субъективность и бездоказательность (как, например, в выступлении А. Я. Шайкевича на конференции "Язык и культура" в Москве в сентябре 2001 г.), мы склонны в данном случае согласиться с ее выбором. Кроме того, настойчивость, с которой как российские, так и зарубежные авторы обращаются к концепту "душа" при анализе русской культуры и языкового сознания, несомненно заслуживает внимания.

Ю. С. Степанов считает, что лучшее определение слова "душа" принадлежит Вл. Далю: "Бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею; в общем значении: человек с духом и телом; в более тесном: человек без плоти, бестелесный, по смерти своей; в смысле же теснейшем: жизненное существо человека, воображаемое отдельно от тела и от духа, и в этом смысле говорится, что и у животных есть душа" (Степанов 1997: 569). Немало написано и о загадочности русской души, которую Н. И. Бердяев объясняет ее иррациональностью и близостью к природе (Бердяев 1990: 235 – 236). Подробный анализ концепта "душа" также содержится в книге С. Г. Тер-Минасовой Язык и межкультурная коммуникация (2000: 161 – 169). А Вежбицкая характеризует русскую душу как духовную сердцевину, внутренний театр, на сцене которого проходит моральная и эмоциональная жизнь личности (Wierzbicka 1997: 10?)

Практически все американцы, которые пишут о русской "душе", употребляют в тексте английскую транскрипцию русского слова – их всех явно не устраивает английский эквивалент "soul":

" Dusha < ...> is the essence of Russian behavior. The romantic ethos, dusha, appeals to feeling rather than fact, sentiment over certainty, suffering instead of satisfaction, and nostalgia for the past as opposed to the reality of the present. In a broader sense, dusha is also a reaffirmation of the purity of traditional Russian values against the encroachment of Western enlightenment, rationalism, and secularism, especially in things cultural" (Richmond 1996: 46).

"They make considerable reference to dusha, the soul, where we appeal to the heart or, more likely, the unconscious" (Lourie, Mikhalev 1989: 38).

 

" “Dusa”[3] symbolizes a model person <...>, not just as a distinct physical body with a rational and mindful self within, but further contrasts this organismic entity with a kind of cosmological connectedness, with a transcendent moral (good or bad), deeply feeling, and distinctly inter-human realm" (Carbauh 1993: 194).

 

Д. Карбо, автор последней цитаты, не пользуясь самим термином "концепт", фактически противопоставляет концепты "soul"и "self" как ключевые понятия, характеризующие русскую и американскую личность. Он утверждает, что в США презентация "себя" (self) есть предпочтительная форма коммуникативной деятельности, с указанием на личный опыт, мысли и чувства, что считается адекватным способом самовыражения. "Self" – это нечто внутреннее и уникальное, ценимое в обществе и имплицитно предполагающее достоинство как говорящего, так и его собеседника. В российском же дискурсе, по его мнению, одним из основополагающих измерений межличностной коммуникации становится задушевность (soul-to-soul) беседы. Таким образом, с одной стороны имеется "душевный" коллектив, общение которого основано на понятиях морали и нравственности общественной жизни, с другой – группа индивидуумов, в основе коммуникации которых лежит фактическая информация, раскрывающая их личный опыт взаимоотношений с обществом. В результате русские нередко воспринимают американцев как "бездушных", а американцы считают русских недостаточно владеющими навыками аналитического мышления и способными использовать фактическую информацию (указ. соч.: 196).

В качестве параллели русскому концепту "душа" можно выделить афро-американский концепт "soul", существенно отличающийся от англосаксонского и обозначающий глубокую искренность, задушевность и эмоциональность, присущие негритянской культуре. Этот концепт, который не совпадает с русским, может, однако, быть сопоставлен с ним по эмоциональной насыщенности и глубине. В его "сферу влияния" попадают такие понятия, как soul brother {букв. “брат по духу”} - черный, чернокожий (тж. soul sister - о девушке или женщине) - и soul music - музыка “соул”, разновидность направления “ритм и блюз”, включающая элементы негритянских религиозных песнопений, которая характеризуется четким ритмом и эмоционально насыщенным вокалом (Леонтович, Шейгал 2000). Однако "аура" русского и афро-американского концептов и вызываемые ими культурные ассоциации глубоко различны и могут быть сопоставлены лишь для объяснения связанной с ними "задушевности".

Русский концепт "тоска" не имеет аналогов в американской концептосфере, о чем достаточно убедительно пишет американский переводчик Р. Лури:

" In the zone of feelings that exists apart from the state and history, the Russians have developed a cult of spontaneity and sincerity. <…> Their emotional palette is broader than ours and favors the moodier hues. They experience considerable toska, an undefined longing, a sense that what you most need and want is elsewhere, if anywhere at all" (Lourie, Mikhalev 1989: 38).

Для передачи концепта "тоска" на английском языке можно попытаться заполнить лакуну с помощью пограничных концептов (melancholy, depression, yearning, anguish, ennui, longing, grief и т. д.) – с тем только, чтобы доказать его непередаваемость. "Нужно делать различие между тоской и страхом и скукой, - писал Н. И. Бердяев. - Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира <…> Страх и скука направлены не на высший, а на низший мир. Страх говорит об опасности, грозящей мне от низшего мира. Скука говорит о пустоте и пошлости этого низшего мира. <…> В тоске есть надежда, в скуке – безнадежность" (цит. по: Степанов 1997: 677 – 678).

Если бы, в противовес трем ключевым русским концептам, выделенным А. Вежбицкой ("душа", "судьба", "тоска"), надо было выделить три американских, то, в дополнение к уже описанному "self," можно было бы предложить концепты "challenge", "privacy" и "efficiency", непереводимость которых на русский язык отметил и попытался объяснить А. Михалев (Lourie, Mikhalev 1989: 1, 38).

В словаре "Жизнь и культура США" концепт "challenge", практически не имеющий аналога в русской концептосфере, объясняется следующим образом:

1. задача 2. проблема, трудность 3. испытание 4. вызов. Это слово - одно из ключевых для понимания американского национального характера; оно выражает отвагу, готовность рисковать, чтобы испытать себя, дух авантюризма, стремление к соперничеству и т. д. (Леонтович, Шейгал 2000).

Недаром именем Challenger в свое время был назван американский космический корабль. Как отмечает Михалев, даже простейшее предложение "The creation of a new company is extremely challenging" сложно для перевода на русский язык. Он высказывает предположение, что авантюризм и способность к риску в большей степени свойственны американцам, нежели русским (Lourie, Mikhalev 1989: 38). И уж вовсе не укдадывается в русскую концептосферу эвфемистическое употребление слова challenged (нетрудоспособный, искалеченный), тесно связанное с понятием политической корректности, например: physically challenged (person) - инвалид; visually challenged - слепой. Характерно, что это слово, используемое для эвфемизации, фактически означает готовность бороться с трудностями, бросить вызов судьбе и победить.

Концепт "privacy", обозначающийличное пространство, а также право на невмешательство в частную жизнь, занимает важное место в системе американских ценностей и проявляется во всех областях жизни: взаимоотношениях детей и родителей, преподавателей и студентов, коллег и малознакомых людей. Хочется привести еще один абзац из уже цитированной статьи Р. Лури и А. Михалева:

"“Privacy”, a concept with far reaching implications, is absolutely untranslatable into Russian. It would be unfair to ascribe the lack of this concept solely to living conditions in the Soviet era, though, needless to say, communal apartments where 10 families share a bathroom, dormitories and the thin-walled barracks where a few generations lived their lives, as well as the overcrowding in today's urban dwellings, did and do little to foster the introduction of that concept into our daily experience. Tolstoi and Turgenev lived at a time when privacy must have existed in Russia, but their works contain no word or expression that adequately conveys the range of attitudes bound up with this notion" (Lourie, Mikhalev 1989: 38)

Концепт "efficiency" также не имеет соответствия в русском языке и только отчасти может быть передан совокупностью слов: умение, деловитость, расторопность, эффективность, производительность.

Разумеется, это лишь немногие из ключевых русских и американских лингвокультурных концептов, и список этот может быть продолжен. Тем не менее, приведенный выше анализ дает представление о существенных различиях между русской и американской концептосферами.

1.4 Расхождения между концептами-аналогами

 

Типичными примерами языкового воплощения сопоставимых, но не совпадающих концептов двух лингвокультур являются слова, которые традиционно используются как эквиваленты, но при этом лишь частично пересекаются с точки зрения заключенного в них содержания. Так, например, американский концепт "nation" и русский концепт "государство", которые формально являются эквивалентными, расходятся вследствие разного понимания русскими и американцами государственности, а также участия граждан в его управлении.

Почему журналист Д. Шиплер в своей книге о России (Shipler 1989) употребляет без перевода слово narod, несмотря на существование его английского эквивалента people? Если вдуматься, то мы действительно имеем дело с пересекающимися, но не идентичными концептами, в силу таких наслаивающихся на универсальное понятие культурно-исторических ассоциаций, как, с одной стороны, народность, народовольцы, народничество, советский народ как новая историческая общность и т. д., а, с другой - "We, the people..." - начальной фразы Конституции США, в которой воплотилось национальное самосознание американцев.

В научной и публицистической литературе многократно отмечалось расхождение между русским и американским концептами "друг" и "friend" (см., например, Richmond 1996; Wierzbicka 1997). Для американца слово friend применимо к любому человеку, который не является врагом. Это отражает нежелание американцев завязывать с лишком глубокие и длительные отношения, что часто объясняют их индивидуализмом и географической мобильностью. Русские, со своей стороны, значительно более "разборчивы" в отношении того, кого можно назвать другом.

Английское слово fun, которое с известной натяжкой может быть переведено как веселье, тем не менее, обладает значительно более широкой семантикой, может обозначать любые позитивные эмоции и относиться практически к любому типу деятельности (см. например, Poltavski 1998). "Are you having fun yet?" – это емкая фраза, исполненная иронии, а порою даже сарказма и практически не переводимая на русский язык ("Ну как, вам уже весело?" – жалкая тень того, что вмещает оригинал).

1.5 Нюансировка концептов

 

Значимость концептов для лингвокультуры определяется тем, насколько тонко в языке отражаются оттенки соотносящихся с ними значений и в каком направлении идет их нюансировка. В работах разных исследователей уже не раз затрагивались расхождения между словами, соположенными с русскими и английскими/американскими концептами "правда" и "ложь". А. Вежбицкая и Ю. С. Степанов отмечают расхождения между концептами "правда" и "истина". "Истина выражает порядок вещей в мире, закономерность, закон, а правда – конкретный случай; истина поэтому выражает общие суждения, правила, а правда – частные суждения, главным образом о событиях и фактах", - пишет Степанов (1997: 325). Заметим, что в английском языке такая дифференциация концептов отсутствует. Русское слово справедливость восходит к концепту "правда" (от общеслав. правыи - истинный), что отличается от истоков английского "justice" (от лат. jūstus – законный, заслуженный). “Для англо-американской ментальности, отраженной в слове justice, малопонятным кажется различие, если не противопоставление правосудия и справедливости, особенно на фоне неприемлемого для США российского нетождества между законом, судом и истиной, правдой, моральной справедливостью," - замечает В. А. Костомаров (1995: 53).

С другой стороны, не раз описано вранье как специфически русское явление. Вот как оно выглядит через призму американского восприятия:

"Russians can fudge the facts, a national characteristic called vranyo <...>. Dictionaries translate vranyo as "lies, fibs, nonsense, idle talk, twaddle," but like many Russian terms, it is really untranslatable. Americans might call it "tall talk" or "white lies," but "fib" perhaps comes closest because vranyo, as Russian writer Leonid Andreyev noted, is somewhere between the truth and a lie" (Richmond 1996: 123).

Й. Ричмонд квалифицирует вранье при общении с иностранцами как неспособность русских посмотреть правде в глаза, если эта правда нелестна для России (там же).

Американский журналист Д. Шиплер не находит английского эквивалента для русского слова показуха и дает ему следующее определение: "a phony show or a snow job usually put on for people of high standing" (Shipler 1989: 21).

В. А. Костомаров следующим образом объясняет неспособность американцев найти адекватный перевод русским словам, относящимся к обману: "<...> они не могут среди параллельных и соотносительных слов найти понятию врать, враль, вранье адекватного перевода, ибо это и не swank - хвастовство, бахвальство, и не nonsense, prate, idle talk - безответственная болтовня, twaddle - пустословие, но все это вместе" (Костомаров 1995: 53). Эта особенность русского концепта "обман" позволяет Н. Н. Панченко писать о "большей нюансировке эмоционального кодирования ситуации обманного действия" в русской лингвокультуре по сравнению с английской. (Панченко 1999: 86). Ее исследование показало, что "для передачи значения клеветы и распространения порочащих слухов русское языковое сознание, закрепило более чем в три раза больше единиц в сопоставлении с английским”. В то же время в английском языке вдвое больше единиц со значением “лесть” и “пассивная ложь” (указ. соч.: 74 – 75).

 

Лакунарные концепты

Большой интерес для исследователя представляют концепты, не имеющие эквивалентов в другой лингвокультуре. Будучи национально-специфичными, они в наибольшей степени отражают особенности менталитета, когнитивный и ценностный подход к материальному миру, способы освоения действительности и ее моральной оценки. Через их посредство реализуются категории, которыми мыслят носители лингвокультуры, и те рамки, в которые они поставлены для осознания и интерпретации окружающего мира.

То обстоятельство, что слово, существующее в одном языке, не имеет прямого соответствия в другом языке, свидетельствует об отсутствии в лингвокультуре соответствующего нерасчлененного понятия. Русскими концептами, не знакомыми американцам, являются: "цельность", "умиленье", "лукавство", "разгул", "склока" и т. д. Хотя В. Набоков не пользовался термином "концепт" в недавно закрепленном за ним лингвистической терминологией значении, он подробно описал русский концепт "пошлость" в биографии Н. В. Гоголя, предназначенной для американских читателей. Набоков отмечает, что соответствующие английские слова: cheap, sham, common, smutty, pink-and-blue, in bad taste; inferior, trashy, scurvy, tawdry, gimcrack отражают классификацию ценностей определенного периода времени, в то время как русское понятие "пошлость" неподвластно времени ("is beautifully timeless") (Nabokov 1998: 9).

Приведем некоторые другие концепты, для которых американские авторы, пишущие о России, не смогли найти достойных эквивалентов в английском языке и поэтому сочли необходимым воспользоваться русскими словами, вкрапленными в английский текст: blat, besporyadok, nomenklatura, bespartiiny, obshchestvennaya rabota, samizdat, shefstvo (Shipler 1989), vozhd, vlasti, dostat (Lourie, Mikhalev 1989), nyekulturno (Richmond 1996).

К разряду лакунарных можно отнести описанные выше американские концепты challenge, privacy, efficiency. К этой же категории относятся концепты, отражающие некоторые типичные характеристики, которые, как правило, приписываются американцам: materialistic, self-righteous, self-made, competitive, cooperative и т. д.