Утопическое мышление: pro et contra

 

Не находя простых и очевидных решений глобальных проблем на традиционных путях технологической модернизации, челове­ческая мысль ищет выход на нестандартных подходах. Одна из таких возможностей связана с утопическим мышлением.

Как отмечал польский социолог Е. Шацкий, история общест­венной мысли — это одновременно история утопий и утопизма. Но это еще и история антиутопизма [34]. Если автором первого уто­пического проекта общественного переустройства был Платон, то его первым критиком был Аристотель.

 

 

Особенности и недостатки утопического мышления хорошо из­вестны. Утопизм, писал русский философ Николай Бердяев, — это всегда укрывание от сложности многомерного бытия посредством его упрощения, сужения поля зрения [1]. Социальный утопизм, как одна из форм модерна, есть вера в возможность построения идеального будущего, порывающего с традицией и резко отличаю­щегося от реальности. Отсюда максимализм модернизаторских утопических проектов, ставка на технократическое манипулиро­вание обществом, на предельную концентрацию властных функ­ций. Авторов утопических проектов не интересует цена, которую предстоит заплатить за преобразования, для них не существует вопроса о негативных последствиях своих замыслов.

Сторонники утопического модернизма утверждают, что отста­ивают интересы людей. Но в действительности гуманизм утопий декларативен, он построен на «любви к дальнему». Живые люди, современники оказываются для технологов утопизма всего лишь материалом, который необходим для реализации их планов. Вот симптоматическое высказывание одного из лидеров якобинской диктатуры во Франции, Луи-Сент Жюста: чтобы устроить обще­ство благоденствия, достаточно оставить половину французов. Всех прочих можно уничтожить.

Причем точно так же могут рассуждать не только фанатики от революции, но и либералы, гордящиеся своим человеколюбием. Известны высказывания видных западных политиков о том, что, поскольку Россию ожидает превращение в ресурсно-сырьевой придаток развитых стран, ей будет достаточно 50 млн. жителей. Остальные 100 млн. не нужны.

Нередко утопизм, учитывая столь значительный набор его от­рицательных черт, отождествляют с кабинетным стилем мышле­ния, ориентированным на несбыточное прожектерство. Но в таком случае нельзя понять ту исключительную живучесть, которую уто­пическое мышление демонстрирует в течение уже более двух ты­сячелетий.

Истоки утопического мышления коренятся в психологии чело­века. Модернист, пишет Ж. Лакан, деформирует язык в сторону воображаемого, но сама прагматика, которая обеспечивает ему смысловой контакт с собеседниками, остается неизменной. Иначе говоря, у модерниста воображаемое вытесняет, подавляет реаль­ное. Согласно Лакану, такое состояние мышления можно опреде­лить как невротический дискурс.

 

 

Следующий шаг в этом направлении делает авангардист: он подрывает саму прагматику, — коммуникативную основу языка и тем самым закрывает путь к пониманию его идей другими субъек­тами. Авангардист создает собственный язык, родственный параноидальному бреду. Такое состояние, по Лакану, следует рассмат­ривать как психотический дискурс.

Русский философ В.П. Руднев обращает внимание на тот факт, что схема Лакана находит хорошее соответствие в культуре XX в. В ключе модернистского невротического дискурса развивались творчество французских постимпрессионистов, российский символизм и акмеизм, неоклассицизм в музыке (Стравинский, Хиндемит), проза Джойса, Гессе, М. Булгакова, Набокова. Примеры пси­хотического дискурса — футуризм, сюрреализм, додекафония, обэриуты, Бунюэль, Кафка, Пелевин, Панич. Культуру XX в., де­лает отсюда вывод Руднев, можно осмыслить как культуру невро­тическую и психотическую.

Другую, не менее важную, причину стойкости утопического мышления позволяет понять социальная психология. Отмечая психологическую привлекательность утопической технологии, К. Поппер подчеркивал, что это делает ее особенно опасной. Харизматический лидер, который берет ее на вооружение и провоз­глашает: «Я знаю, как надо!» — способен увлечь за собой массы.

Психологические корни этого феномена в монографии «Век толп» детально исследует французский социолог С. Московичи. «Человек, — пишет он, — это мыслящая овца. Легковерный и им­пульсивный, он устремляется навстречу тому, чего не видит и не знает. Он позволяет вовлечь себя в толпу и подчиняется получен­ным приказам. Масса не способна к духовному созиданию и обще­ственной инициативе. Любые важные новации являются индиви­дуальным творением. Человек — это животное, которое нуждается в хозяине. Вождь стремится господствовать над массой в такой же мере, в какой над ним властвует идея. Она дает ему ощущение превосходства над другими, особенно в век, когда массы жаждут уверенности и надежд. Что касается масс, то они испытывают глу­бокую потребность в преклонении перед идеалами и, следователь­но, перед людьми, которые в их глазах представляют эти идеалы».

Эти рассуждения не лишены доли цинизма, но они позволяют лучше понять тот механизм, который придает такую силу утопи­ческим проектам и открывает им дорогу в жизнь. Человеку, пишет Московичи, «нужны твердая уверенность, неоспоримые истины. Только они позволяют укротить силы настоящего и строить планы

 

 

на будущее. Ему нужна целостная картина, имеющая единое осно­вание — общественный класс, нация и т.п., универсальный прин­цип — борьба классов, национальные интересы и т.д., а также оп­ределенное видение мира человеческого и нечеловеческого. По существу светские религии обеспечивают ему такое всеобъемлю­щее видение. Они предлагают мировоззрение, где для каждой про­блемы есть решение. Такова либеральная идеология, националис­тическая доктрина или же марксистская теория».

Нетрудно заметить, что подобное отношение к человеческому космосу имеет еще один общий источник — традиции классичес­кой рациональности и классического миропредставления. Начи­ная с работ Ф. Бэкона и Р. Декарта, сформировалась классическая философия истины, в основе которой лежал постулат абсолютно точного знания. Если средневековая теология связывала этот по­стулат с идеей Абсолюта, т. е. всемогущего и всеведающего Бога, то творцы классического мировоззрения распространили этот принцип на естествознание. С их точки зрения, в этом не было отступлений от христианской апологетики: отныне речь шла о двух видах божественного откровения, один из которых был запи­сан в Библии, а другой можно было постигать, изучая космическую книгу природы. Поэтому, исследуя закономерности, господству­ющие в мире, люди познают божественный замысел Творца.

Но если существует Абсолют, то следует признать и существо­вание абсолютной истины. На этом основании Декарт провозгла­сил постулат абсолютно достоверного знания, ставший одним из основных принципов механистического естествознания. Следую­щий шаг сделал Лаплас, сформулировав принцип классического детерминизма.

Эти принципы и основанное на них механистическое мировоз­зрение сыграли роль теоретического фундамента, на базе которого оказалось возможным становление индустриальной цивилизации Запада. Кризис этой цивилизации развивался в XX в. одновремен­но с кризисом классического мировоззрения. Углубление кризис­ных явлений социокультурной динамики послужило тем фоном, на котором все более явственными становились невротические и психотические черты культуры XX в.

Еще одна отличительная черта утопического модернизма со­стоит в том, что он имеет достаточно основательные социальные корни и возникает как отклик на конкретные общественные запро­сы. Рассматривая утопию как форму социальной критики, К. Мангейм противопоставляет ее идеологии, которая, по его словам, вы-

 

 

полняет по отношению к существующим общественным структу­рам охранительную функцию [59]. Однако эта мысль справедлива лишь отчасти: история Советской России показала, каким образом утопия может превращаться в идеологию.

Весь этот сложный комплекс социально-экономических, тех­нологических, политических, культурных и психологических про­цессов привел к тому, что произошло качественное изменение роли утопии в общественной жизни. Если до начала XX в. утопические проекты появлялись на свет главным образом всего лишь как игра невротического ума социальных теоретиков, то XX в. ознаменовался широкомасштабными попытками проведения со­циальных утопий в жизнь. Среди этих попыток были коммунисти­ческая революция в России, национал-социализм в Германии, культурная революция в Китае. Явственные признаки утопизма нетрудно заметить в том возрождении исламского фундамента­лизма, которое происходит во второй половине XX в. Вполне уто­пичны планы построения новой мировой империи Pax Americana.

Почти все утопические эксперименты закончились крахом, а цена, которую народам пришлось за них заплатить, оказалась не­померно высокой. Я пишу «почти все», потому что некоторые из них еще не получили своего завершения. Но исторический опыт утопизма позволяет сделать однозначный прогноз: все подобные попытки в конечном счете обречены на провал. Исключений тут быть не может. Различаться могут только негативные последствия подобных социальных экспериментов.

Утопическое экспериментирование, безусловно, предельно опасный социальный феномен. Но поскольку утопическое мышле­ние, тяга к модернизму имеют глубокие корни, то, осознавая их опасность, быть может, одновременно удастся извлечь из них некую пользу. Такая попытка была бы вполне в стиле синергетического мышления. Продолжая сохранять критическое отношение к утопизму, попытаемся поэтому сказать несколько слов в его защиту.

Утопия — это всегда мечта, а жить без мечты нельзя. Француз­ский антрополог и социолог Ф. Шварц писал по этому поводу: «Вселенная, к которой принадлежит человек, существует благодаря взаимодействию Мысли и Действия в промежуточной сфере, кото­рую мы будем называть Воображением. Мир Воображения так же реален, как реальны предметы и образы... Какой человек смог бы прожить без поддержки образов, придающих смысл жизни всему, от мельчайшей пылинки до бесконечности Вселенной?» [35].

 

 

Но утопия — это не только мечта, это еще и тренировка вообра­жения. Сам великий мастер утопии, К.Э. Циолковский писал о значении воображения для научного творчества: «Сначала неиз­бежно идут мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет. И уже в конце концов исполнение венчает мысль» [33]. Сходным образом рассуждал известный писатель-фантаст и уче­ный А. Кларк: «Тот, кто не умеет мечтать, не способен и предвидеть будущее».

Утопическое мышление порождает, как правило, проекты либо далекие от реальности, либо ведущие в опасные эволюционные тупики. И в этом тоже есть своя практическая ценность: если, разбирая хорошо детализированный модернизационный проект, мы убеждаемся, что он несет черты утопии, то это замечательно — лучше разглядеть возможную ошибку заранее и не вступать на этот опасный путь, чем потом платить за нее подчас немалую цену. Поэтому утопические сценарии хороши тем, что могут служить полезным предостережением при выборе оптимальной стратеги­ческой программы.

 

Глава 2.7

ВЕЛИКИЙ ОТКАЗ

 

Среди проектов, направленных на преодоление современного глобального кризиса, немало утопических предложений. Эти предложения не похожи друг на друга, но все их многообразие странным образом объединяет одна идея, мимо которой не прошел ни один автор подобных проектов, — это идея Великого Отказа, или Жертвоприношения.

Когда наши далекие предки, только-только начинавшие выхо­дить из состояния дикости, сталкивались с какой-либо серьезной проблемой, они обращались с молением о помощи к великим богам или к злым демонам. И за избавление от беды обещали принести искупительную жертву. Жертвовать приходилось чем-то ценным, часто человеческой жизнью. В «Илиаде» Гомера повествуется о том, как главнокомандующий греческой военной экспедиции к стенам Трои царь Агамемнон приносит в жертву свою дочь Ифигению, чтобы боги ниспослали его кораблям попутный ветер. В

 

 

«Библии» рассказывается об одном из судей Израилевых, Иеффае, который по обету перед Богом приносит на всесожжение соб­ственную дочь.

Справедливости ради следует отметить, что эта идеология От­каза, являющаяся неотъемлемой чертой мифологического мыш­ления, находит некоторое соответствие в теории самоорганизу­ющихся систем. Исходя из этой теории, российский философ А.П. Назаретян отмечает, что процесс эволюции человечества можно в определенном смысле рассматривать как прогрессирую­щее удаление от первоначального «естественного» состояния и движение к «искусственному» миру, контролируемому самим че­ловеком [24]. В результате перестраиваемая и создаваемая заново среда обитания человека во всех ее измерениях — техническом, бытовом, духовном — все меньше напоминает собственное исход­ное состояние, утрачивая одну за другой характерные для него особенности. Недавно профессор Б.И. Кудрин показал, что технос­фера — искусственно сконструированная часть среды обитания человека — развивается по тем же самым закономерностям, что и сама биосфера [14].

Эта древняя, как мир, логика Великого Отказа прослеживается едва ли не во всех современных антикризисных концепциях. Их просвещенные авторы ради спасения человечества тоже предлага­ют пойти на немалые жертвы. Диапазон этих возможных жертв весьма широк:

• избыточная часть народонаселения Земли;

• неуемное материальное потребительство;

• современная демократия;

• живая природа, которую можно заменить искусственной сре­дой обитания;

• планета Земля, которую можно покинуть, перебравшись в космос;

• человеческая свобода, которую можно заменить строгим со­блюдением требований Мирового Разума;

• рациональность, отказ от которой означает подчинение «кос­мическим энергиям Сверхсознания»;

• человеческая индивидуальность;

• активная роль человека в мире;

• собственная биологическая природа человека;

• сама эволюция.

 

 

Рассмотрим конкретные примеры таких концепций. Начиная с 1968 г. по решению Всемирного совета церквей проводились ис­следования значения последствий научно-технического и общест­венного развития для будущего человечества. В 1974 г. были подведены итоги этой работы, которая привела экуменистов к модели самоподдерживающегося, или устойчивого {sustainable), общест­ва. Эта модель стала первой альтернативой американскому «обще­ству потребления», перенеся центр тяжести с качества жизни на условия выживания людей перед опасностями экологической, военной и других ситуаций.

Аналогичную работу проводили также ученые. В 1966 г. извест­ный американский экономист К. Болдуинг писал, что, живя на «космическом корабле» Земля с ограниченными запасами ресур­сов, экипаж не сможет сохранить неограниченные тенденции роста производства, потребления и увеличения количества самих пасса­жиров. Одновременно другой экономист и участник экуменичес­ких дебатов, Г. Дали, сформулировал «теорему невозможности». Смысл этой теоремы состоит в следующем: чтобы поддерживать 6% населения планеты на уровне потребления, характерном для США, требуется 1/3 ежегодного производства ресурсов Земли. Следовательно, оставшиеся 2/3 ресурсов способны обеспечить американский уровень лишь для 12% всех остальных жителей Земли. Прочим 82% не останется вообще ничего. Если же поста­вить задачу приблизить весь мир в целом к уровню США, то для этого потребуется увеличить добычу природных богатств в 7 раз, что совершенно нереально [31].

В 1987 г. был опубликован доклад Комиссии ООН по окружаю­щей среде под председательством К. Брундтланд. В этом докладе были сформулированы принципы, ставшие основными для кон­цепции устойчивого развития: «Человечество способно сделать развитие устойчивым, чтобы оно удовлетворяло нужды настояще­го, не подвергая риску способность будущих поколений удовле­творять свои потребности». Развивая эту концепцию, конферен­ция ООН, состоявшаяся в 1992 г. в Рио-де-Жанейро, приняла пакет из 26 программ, направленных на проведение ее в жизнь [28].

Выполнение этих рекомендаций в большинстве стран мира нельзя признать удовлетворительным. Совет Римского клуба оце­нил концепцию устойчивого развития как утопию.

С годами становится все более ясно, что основной смысл этой концепции сводится к стратегии выживания благополучного «зо­лотого миллиарда», населяющего развитые страны. Сторонники

 

 

этой стратегии ставят задачу значительно сократить в течение XXI в. численность народонаселения Земли. При этом называют разные цифры — в 10, в 100 раз и более. Решить эту задачу предполагают главным образом за счет менее развитых стран. Не лишены поэто­му основания те оценки, которые критики дают этой концепции, называя ее «зеленым фашизмом».

Трудности, с которыми сталкиваются попытки провести в жизнь стратегию устойчивого развития, послужили фоном для разработки различных вариантов биоцентристских концепций. Одна из основополагающих идей этих концепций — осуждение антропоцентристских склонностей в распределении прав между разными формами жизни. Л. Тиле, например, полагает, что при­знавать за котятами больше прав, чем за тараканами, значит ори­ентироваться на человеческий тип опыта, а Д. Эренфельд утверж­дает, что нашим долгом является невмешательство в неконтроли­руемое размножение всех видов, включая опасные вирусы. Край­нюю позицию занимает Д. Фореман, который отзывается о человеческом виде как о раковой опухоли природы [31].

К числу наиболее популярных направлений философии эколо­гии относится глубинная экология. Один из лидеров этого движе­ния, А. Нейсе, отрицает целесообразность управляющих воздейст­вий человека на окружающую природу, так как видит в этом идею превосходства человека как посредника между Творцом и творе­нием. Процветание человеческой и нечеловеческой жизни облада­ет, по его мнению, одинаковой самоценностью, а потому люди не имеют права уменьшать богатство и разнообразие жизни. Чтобы добиться этих целей, необходимо существенно сократить числен­ность человеческой популяции, по оценкам Нейсса, примерно до 100 млн. человек, т.е. в 60 раз.

С программой глубинной экологии несовместим также эконо­мический рост, необходимы сущностная переориентация всей че­ловеческой цивилизации, радикальный сдвиг базисных отноше­ний в индустриальном обществе, основанный на смене домини­рующей ценностной парадигмы. Развивая идеи «Этики» Спинозы о последовательной трансформации узколичностного Эго во все­объемлющую структуру Я, включающего все человеческие суще­ства, Нейсе предлагает сделать следующий шаг в направлении самоидентификации людей со всеми прочими формами живого.

Этот подход определяет также выбор соответствующих крите­риев оценки прогрессивности техники и степени развитости. Нейсе, в частности, объявляет несостоятельными традиционные

 

 

критерии, согласно которым более высокая техника соответствует передовым достижениям науки, поскольку при этом якобы обес­ценивается жизнеспособность других культур. Близкие идеи раз­вивают представители «зеленой экономики» Т. Шумахер, К. Боулдинг и др., которые предлагают сместить акценты оценки качества жизни с материального благосостояния на духовную самореализа­цию.

Чтобы реализовать программу, подобную «глубинной эколо­гии», необходимо перестроить базисные экономические и техно­логические структуры, социальное устройство общества. Предсто­ит сущностная переориентация человеческой цивилизации с тем, чтобы в идеологической оценке качества жизни примат получило ощущение ценности самой природы, а не стремление ко все более высоким потребительским стандартам. Экософия приобретает, таким образом, черты самоидентификации человека в направле­нии его отождествления со всеми формами жизни. Философию, соответствующую этому направлению общественной мысли, можно назвать биоцентристской.

Другая разновидность экологической философии — социоцентризм. Представитель этого течения К. Льюис отмечает, что провозглашаемая традицией власть человека над природой на деле есть не что иное, как власть над другими с природой в качестве ее инструмента. Чтобы покончить с таким положением, социоцентристы обращаются к идеям основоположников социального анар­хизма — М. Бакунина и П. Кропоткина. Сходные проекты общест­венного переустройства выдвигают и сторонники глубинной эко­логии. Ключевой термин подобных предложений — местное сооб­щество, размер которого достаточно невелик, чтобы обеспечить знакомство всех его членов друг с другом. Такой принцип социаль­ной организации жизни общества обеспечит, по их мнению, ряд принципиально важных преимуществ: прямую форму демокра­тии, мягкий вариант экологии, незначительные различия в дохо­дах, местный колорит в культуре и развлечениях, экономическую самодостаточность и др.

А как обстоит дело с преодолением потребительского сознания и отказом от Прометеевской культуры с ее технологическим мифом о возможности заменить естественную среду обитания ис­кусственно сконструированным эрзацем? Здесь возможны две точки зрения. Одна из них принадлежит защитникам западной цивилизации, которая в значительной мере утратила импульс к духовным реформациям. Такой подход характерен, например, для

 

 

монографии Пола Кеннеди «Вступая в XXI век», превосходной во всех прочих отношениях. В своем весьма обстоятельном исследовании возможных путей выхода из глобального кризиса духовные (факторы он обходит практически полным молчанием [58].

Согласно другой точке зрения, когда в XXI в. дальнейший рост благосостояния в материальном выражении станет невозможным, человека останется только одна перспектива — духовного роста. «Экология завтрашнего дня, — пишет по этому поводу русский философ Г.С. Померанц, — это проблема духовного поля, в кото­ром перегорят искушение сладкой жизни на Западе и верность букве предания там, где она сильна... Сила этого поля должна быть не меньше, чем та, что преобразила Римскую империю». (Заметим в скобках: но не спасла ее от крушения.) Истоки этого духовного прорыва Померанц видит в обращении к мистике восточного типа. Но что заставит народы и этносы, населяющие Землю и имеющие собственные традиции, разную ментальность и разные духовные корни, отказаться от своей исторической сущности и слиться в этом едином общечеловеческом порыве к заветному светлому бу­дущему, не знают ни Померанц, ни другие авторы, ищущие спасе­ния человечества на путях духовности [27].

К тому же сам феномен духовности относится к нечетким по­нятиям, ему трудно дать однозначное определение [26]. Можно вслед за отцом Александром Менем признать, что духовность — это «прорыв человеческого духа к вечности, к непреходящим цен­ностям». Можно, следуя К. Хюбнеру, согласиться, что бунтующий против науки и техники современный пессимист испытывает тоску по божественному смыслу и стремится вернуться к мифу как к определенному способу опыта реальности. Но можно вместе с В. Франклом и Й. Хейзингой признать духовность главной консти­туирующей особенностью человека и вытекающую отсюда прин­ципиальную невозможность гармонии, равновесия между духов­ными и материальными потенциями [48, 54]. Суждение о том, что духовный прорыв сможет когда-либо заменить какую-то часть ба­зовых материальных потребностей, — это такой же миф, как и проекты отказа от научно-технического прогресса или доброволь­ного сокращения популяции людей в десятки или сотни раз.

В некоторых сценариях будущего говорится не о примате ду­ховности, а о трансформации сознания. Основной тезис этих сце­нариев состоит в том, что в XXI в. эволюция сознания должна опережать эволюцию общества. Причем не сознания элиты, а ин­дивидуального сознания всех людей. Один из таких проектов —

 

 

это парадигма «ментального дома», сформулированная X. Аргуэльесом в его книге «Фактор Майя, или внетехнологический путь развития» [19].Обращаясь к наследию культуры древних майя, китайской и индийской философии, Аргуэльес утверждает, что человек, обладая энергоинформационным каркасом, развивается по восходящей линии только при условии синфазности с эволю­ционными процессами во Вселенной. Чтобы достичь этого состо­яния, необходимо перейти от обычной рационалистической прак­тики к развитию сверхсознания, которое обеспечит резонансное взаимодействие с космическими полями. В результате возникает новое, децентрализованное, медиархическое общество.

Обобщая весь спектр рассмотренных утопических идей преодо­ления глобального кризиса и перехода к устойчивому развитию, нетрудно заметить ряд общих для них черт. Во-первых, это опора главным образом на специально сконструированную этическую систему как главный инструмент преобразований. Во-вторых, почти демонстративное нежелание (или неумение?) принять во внимание существующие национальные традиции, исторический опыт, реальные социально-экономические и политические струк­туры и т.д. В-третьих, концентрация усилий главным образом во­круг одной только глобальной экологической проблемы и стрем­ление задвинуть в тень все прочие аспекты современного много­мерного системного кризиса. В-четвертых, удивительный универ­сализм предлагаемых рецептов решения проблем, пригодных, по мнению авторов, к использованию в любых странах и во всех реги­онах, без учета начальных условий и конкретных обстоятельств. И наконец, в-пятых, это полное отсутствие сравнительного анализа альтернативных вариантов решения тех же проблем и той цены, которую человечеству пришлось бы заплатить за попытки провес­ти в жизнь предлагаемые проекты. Очевидно, налицо полный «джентльменский набор» характерных признаков утопического мышления.

И еще одна общая черта всех подобных проектов перехода к устойчивому будущему: они носят исключительно нормативный характер. Их авторы знают, что должно быть сделано, но теряются в поисках ответа на вопрос, каким образом можно достигнуть дек­ларируемых ими целей.

После работ А. Бергсона и М. Шелера в науке утвердилось представление о человеке как о Homofaber, т.е. разумном существе, использующем орудия для изменения среды своего обитания. В этом суть человеческой деятельности. Другое дело, что эта дея-

 

тельность не должна быть губительной для природы. Но условия сохранения природы вполне конкретны, а возможности креатив­ной деятельности человека безграничны. Призывать к отказу от них — значит не верить в самого человека.

Хочется задать уважаемым защитникам биоты и окружающей среды несколько вопросов. Первый: если человечество воспользу­ется этими рецептами и покинет экологические ниши, которые оно сейчас занимает, сократит ареал своего обитания, то какие биоло­гические виды заселят освободившееся место? И не поставят ли новые биологические агрессоры на грань исчезновения последние остатки пошедшего на капитуляцию, ослабевшего человечества? Но допустим на минуту, что у него действительно не останется иных шансов на спасение. Тогда возникает другой вопрос, а как запустить эти программы в жизнь, какими должны быть механиз­мы, приводящие в действие процессы перехода к подобным эволю­ционным сценариям?

Пытаясь ответить на этот последний вопрос, мало кто из наших проектантов предлагает что-либо конкретное, за исключением призывов пересмотреть опробованные человечеством этические ценности, идеологии, религии и догмы. Но все же есть ученые, которые дают на этот ключевой для практики вопрос однозначные и четкие ответы. Один из таких сценариев рассмотрел в серии своих работ профессор В.А. Зубаков (Санкт-Петербург). В соот­ветствии с его проектом человечеству предстоит объединиться в планетарную экогейскую цивилизацию. Руководимое Правитель­ством Мировой Конференции человечество войдет в гомеостаз с биосферой и всем живым, будет обладать мощным репрессивным аппаратом и силовыми структурами, способными поддерживать социально-политическую стабильность мирового сообщества. Кроме того, оно будет опираться на новую идеологию — единую мировую религию, в центре которой будет культ Матери-Приро­ды. Безответственное и бесконтрольное размножение человечест­ва будет прекращено. Экономика, разумеется, будет управляться плановым порядком из единого планетарного центра. В основу обновленного общественного устройства будут положены прин­ципы восстановленного матриархата. Словом, речь идет о предель­но жесткой тоталитарной системе глобального масштаба.

Если оставить в стороне новую терминологию, то схема в общем-то легко узнаваема. В основных чертах она уже использова­лась на практике в России в годы коммунистической диктатуры и в национал-социалистической Германии. Опыт подтвердил: в ус-

 

 

ловиях кризиса эта схема может заработать. Правда, по историчес­ким меркам не очень надолго — крах неизбежен. А вот в глобаль­ном масштабе опытов до сих пор не было. И пока даже чисто теоретически не ясно, какие социально-политические механизмы способны провести что-то подобное в жизнь. Так что приходится констатировать: это чистой воды утопия.

 

Глава 2.8