Первая мировая война как фактор Русской революции

В ноябре 1919 г. П.Б. Струве писал: «Мировая война формально закончилась с заключением перемирия… Однако на самом деле все, что мы пережили и переживаем с тех пор, есть продолжение и видоизменение мировой войны» [1]. Это было сказано спустя год после окончания войны. Но не будет преувеличением сказать, что дискурс «Война и революция» зародился задолго до 1917 г. и до самой мировой войны. Уместно напомнить письмо П.Н. Дурново Николаю II, в котором сановник предостерегал императора, что в случае неудачи в войне с Германией «социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна» [2]. Все неудачи будут приписаны правительству, в законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания и в результате – революционные выступления в стране. Они сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала «черный» передел, затем и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, охваченная в большей ее части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и оппозиционные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию. «Российский Нострадамус» мыслил, конечно, не трансцендентально, он исходил из пережитого Россией опыта сцепления военных неудач и внутриполитических осложнений начиная, по крайней мере, с Крымской войны. Если бы он не умер вскоре, то едва ли испытал бы удовлетворение оттого, что его пророчества сбылись с поразительной точностью. Впрочем, это предсказывали и другие аналитики. К. Каутский в книге «Путь к власти» (1908 г.) писал о революции как следствии будущей мировой войны [3], хотя, в отличие от В.И. Ленина, не пел оды ей, считая необходимым бороться против милитаризма. Революционную тактику на случай всеобщей войны социалисты обсуждали на предвоенных конгрессах II Интернационала.

В течение советского периода было очевидно желание забыть Великую войну, ее называли империалистической. Война не могла служить историческим оправданием большевизму, поскольку выдавала его насильственную природу. В этом контексте куда привлекательнее «смотрелась» теория империализма, идеологически обосновывая Октябрь, давая ему историческую санкцию. Но стоило ей рассыпаться в прах, как истлевшей бумаге, и взоры историков обратились к мировой войне.

Между тем в ленинском тезаурусе есть упоминания о войне как «всесильном режиссере», ускорителе революции. Осенью 1917 г. Ленин отметил: «Война за 3 года подтащила нас вперед лет на тридцать» [4]. Правда, он имел в виду, скорее, успехи госкапитализма, которые в случае захвата власти легче было превратить в базу для построения государственного социализма.

Тем не менее, генетическая связь между войной и революцией существует. И в том, и в другом случае основой политики является насилие, и там, и там идет суровая проверка институтов власти, пробуждаются подавленные в обычное «цивилизованное» время правопорядком и моралью инстинкты в поведении людей, поскольку война-де «все спишет».

Первая мировая война обострила конфликт внутри государственной системы, добавив новые очаги (разделение страны на гражданскую и военную администрацию, думское требование если не «ответственного министерства», то «правительства доверия» и пр.). Еще в мае 1914 г. лидер либеральных предпринимателей П.П. Рябушинский высказал надежду, что «великая страна сумеет пережить свое маленькое правительство» [5], и хотя либералы на чрезвычайном заседании Государственной думы 26 июля 1914 г. ничем не обусловили свою поддержку короны, они связывали с войной широкие политические ожидания. А.И. Шингарев в начале 1915 г. писал, что война разрушит старые и создаст новые государства, произведет изменения в политическом и социальном строе: едва ли мы даже увидим все бесчисленные последствия настоящей борьбы, так далеко за грань нашего поколения могут они простираться в будущее» [6]. Нервно-взвинченная думская речь П.Н. Милюкова 1 ноября 1916 г. с ее знаменитым рефреном «глупость или измена?» своей деструктивностью превзошла многие революционные конспирации, распространяясь во многих тысячах списков. Стоит добавить, что и сам военно-политический союз России с передовыми демократиями Запада против традиционных монархий давал надежду на демократизацию государственного порядка в самой России. Эта надежда, впрочем, в 1917 г. обернулась иллюзией.

В превращении войны в революцию сыграли роль разнообразные факторы: исторически-долгосрочные, ситуативно-текущие, событийно-конкретные. Возможны были, вероятно, судьбоносные случаи. 9 февраля 1915 г. император впервые посетил Государственную думу. «Я почувствовал жалость к нему как к обреченному», – вспоминал Милюков. Как знать, не прав ли председатель Думы М.В. Родзянко, который позже сокрушался: «Будь в этот день дано ответственное министерство, революции не было бы, и война была бы выиграна» [7]. Некоторые современные исследователи (В.П. Булдаков, А.Н. Медушевский) полагают, что отказом опереться на Государственную думу, из недр которой оно вышло, Временное правительство лишило себя точки опоры, совершив роковую ошибку. Дума могла бы объявить себя Учредительным собранием, легитимируя верховную власть в стране.

Однако, несомненно, не отдельными случайностями определялся вектор развития страны. Если сгруппировать факторы революционизирующего влияния, можно выделить такие группы.

1. Трагическая разобщенность власти и общества, которая к концу 1916 г. превратилась в пропасть. Война, как известно, везде является исторической проверкой жизнеспособности власти, и в России эта разобщенность была сильнее, чем в других воюющих странах. Когда летом 1915 г. император, вопреки мнению большинства министров, принял на себя должность Верховного главнокомандующего, это усилило конфронтацию между властью и обществом. Как писал министр финансов П.Л. Барк, конфликт между оппозицией и правительством перерос в конфликт между оппозицией и короной, и на повестку дня стал вопрос о дворцовом перевороте, если император вновь отклонит домогательства о правительстве общественного доверия [8]. В итоге к 1917 г. правительство утратило доверие политически активных слоев населения не только слева, но и справа. В этой ситуации политика полумер делала неизбежным стихийный революционный взрыв, поводом к которому могло стать любое событие, например, перебои с продовольственным снабжением столицы из-за снежных заносов на железных дорогах.

С крушением монархии произошла роковая для крестьянской России десакрализация власти, утратившей не только свое скромное обаяние, но и провиденциальный статус. Это затронуло затем не только Временное правительство, но и большевиков. Зловеще многозначительны слова некоего солдата, который, проголосовав в Учредительное собрание за большевиков, произнес: «А если Ленин и Троцкий обманут, то их на одну веревку с Николашкой и Керенским».

2. Социальная маргинализация общества: свыше 15 млн человек под ружьем, около 4 млн беженцев, депортации немцев, поляков, евреев. В военное время решающее слово в политическом выборе оказалось за армией. Из опоры трона, которой она была в 1905 г., когда спасла монархию, армия превратилась в мощный дестабилизирующий фактор. При этом главную роль в обеих революциях 1917 г. сыграла не Действующая армия, а запасные полки, скопище новобранцев и не желающих идти в окопы фронтовиков. Действующая армия почти безоговорочно присоединилась к февральскому перевороту, но вряд ли можно сомневаться, что она продолжала бы нести свой крест неопределенно долго, может быть, до победного конца, если бы не спонтанное выступление солдат Петроградского гарнизона. Военно-республиканский переворот Корнилова вместо усиления правительственной власти во имя победы над внешним врагом ускорил дезорганизацию армии и спровоцировал взлет большевизма, впавшего, было, в депрессию после июльского поражения. Ленин с гордостью писал, что большевики последовательно, начиная с августа 1914 г., разлагали армию [9].

3. Духовно-психологическое восприятие войны. Мобилизация коллективного духа не менее важна, чем мобилизация людской массы. На самом деле война такого масштаба могла сыграть консолидирующую роль в обществе, если бы оно было настолько подготовлено к восприятию войны, как в Англии, Франции или Германии, но для этого требовалось длительное воспитание (индоктринация) общества. Патриотический подъем первых недель был высок, позволив почти образцово провести всеобщую мобилизацию, но он не мог быть долгим, поскольку не подкреплялся развитым национальным чувством, не затрагивал основного ядра собственно русской территории, в пределах которой можно было бы говорить об «Отечественной» войне, по образцу 1812 или 1941 гг. Война как фактор жизни и поведения социума не проникла глубоко в широкое общественное сознание. Тезисы западных историков о самомобилизации общества в дополнение государственной мобилизации [10] вряд ли применимы к России. Нараставшее общественное недовольство канализировалось не в сторону реального врага, угрожавшего целостности и самостоятельности страны, а в сторону ускоренного разрешения внутренних конфликтов – в сторону системы власти, собственности и капитала.

4. Хотя источником революции 1917 г. мировую войну сделала синергетически действовавшая и трагически сложившаяся совокупность факторов, объективных и субъективных, общих и конкретных, закономерных и случайных, стержнем каждой группы служил россиянин того времени. Необходимо принять во внимание духовное состояние общества периода войны на истощение. Война вошла во все поры общественного организма, пропитала политику, понизила моральный порог и обесценила человеческую жизнь до ничтожной статистической величины. Психоментальное состояние социума военного времени, часто определяемое как «одичание», составляло важнейшую предпосылку будущей всероссийской драмы – беспрецедентной по масштабам и ожесточенности гражданской войны. Когда война оказалась не такой, какой ее ждали, синдром обманутых ожиданий стал особенно болезненным, вызывая истероидные реакции у одних и тупое безразличие у других (мы тамбовские, до нас немец не дойдет), прежде всего у крестьянства, не сформировавшего в себе национального самосознания. Съезд врачей летом 1917 г. диагностировал состояние «острого социального психоза» в стране. Официальный лозунг 1917 г. «мир без аннексий и контрибуций», сменивший «войну до полной победы», никак не мог служить животворным источником воинственных чувств, ибо изначально был ориентирован на мир.

5. Социолог П.А. Сорокин предлагал при анализе предпосылок революций выявить причины революционных отклонений в поведении людей. Непосредственной предпосылкой революции всегда было увеличение подавленных базовых инстинктов большинства людей, а также невозможность их минимального удовлетворения [11]. При этом он выделял 6 групп: подавление инстинкта индивидуального самосохранения, особенно среди мобилизованных; подавление инстинкта группового самосохранения у 90% населения вследствие поражений, беспомощности властей, слухов об изменах в верхах и пр.; подавление пищеварительного инстинкта вследствие дезорганизации нормального экономического снабжения; подавление инстинкта свободы из-за цензуры, военного положения и прочих «прелестей» военного времени; подавление собственнического инстинкта вследствие частых реквизиций и пр.; наконец, подавление сексуального инстинкта у населения.

6. Первая мировая война знаменовала начало конца империй. Она и велась под флагом защиты «свободы малых наций». Друг с другом воевали многонациональные империи, использовавшие все способы разрушения национального единства в стане противника. Дело дошло до обещания восстановления единой Польши под эгидой России. Однако то, что не смогла сделать война (например, настроить российских мусульман против государства, воевавшего с исламской Турцией), сделала революция, но уже как форма модернизации общества. Именно она вызвала огромный рост национального самосознания и поиски национальной самоидентификации, которые, впрочем, до большевистского переворота не выходили за рамки культурной автономии.

В конце концов, мы приходим к выводу, давно известному на Западе, о существовании длительной «военно-революционной фазы», охватывающей период 1914–1921 гг., звеньями которой были мировая война, революция и гражданская война. Это время катастроф, и жертвой их была не только Россия. Однако, помещая Россию в общеевропейский контекст, никуда не уйти от вопроса о том, почему ни одна страна, пережившая даже в больших масштабах разорение и жертвы (например, Германия), не пришла к исторической катастрофе, к смене общественной системы.

Главное объяснение состоит в том, что война настигла Россию в переходный период цивилизационного развития. Страна не преодолела социокультурного разрыва между элитарными слоями и массой социума. Основной чертой российского общества были многоукладность и разноукладность (экономическая, социальная, политическая, национальная, конфессиональная и др.) с неизбежными при этом межукладными конфликтами. Сам по себе российский общественный организм являлся вряд ли преодолимым препятствием для массовой индоктринации и мобилизации духовных ресурсов для длительной войны. Когда же спала волна патриотизма, и на фронте события развернулись неудачно, обозначились трещины классового раскола в городах и деревне. Если бы Россия вошла в войну с меньшим количеством противоречий, то революция могла бы повернуться другим образом или не состояться вовсе. Война остановила развитие сложившегося уклада жизни, разрушила деятельность необходимых учреждений и тем самым создала кризисные условия, которые привели к революции. Одновременно, мировая война сделала то, чего не сделали, а возможно, и не смогли бы сделать все антиправительственные партии, вместе взятые: народная стихия смела монархию, освященную тысячелетней традицией.

Многие исторические реалии берут начало из войны. Это и продразверстка, введенная в 1916 г. А.А. Риттихом, перенятая Временным правительством с А.И. Шингаревым и А.В. Пешехоновым, доведенная до крайних пределов человеческого выживания и терпения большевиками. Это и система осведомления, получившая широкое развитие в ходе мировой войны и как форма сбора информации о населении и для выработки мер действенного контроля. В сентябре 1917 г. цензоры Западного фронта, к примеру, перлюстрировали 2,5 млн писем. Как отмечает американский историк П. Холквист, осведомление было одним из элементов новой концепции власти, переносившей акцент с территориального управления на принцип управления населением [12]. Не приходится доказывать, что эта концепция стала основой советского режима, формой его существования. Технократы от осведомления (агитпропы) искали пути проникновения в самую душу народа с тем, чтобы потом формировать ее в соответствии с теми или иными государственными задачами. Но авторство здесь принадлежит не большевикам. В день объявления войны вступило в действие «Временное положение о военной цензуре», распространявшееся на всю территорию империи. То же было и в Германии, и советское государство впоследствии проявило большой интерес к немецким методам организации населения на тотальную войну. Война обогатила Россию опытом огосударствления экономики и ее регулирования, от которого не так далеко оказалось до плановой экономики.

В любом случае, Первая мировая война – ключ к пониманию российской истории ХХ в., прежде всего русской революции.

 

Примечания

 

1. Струве П. Размышления о русской революции. Кн. 1–2. София, 1921. С. 6.

2. Родина. 1993. № 8–9. С. 3.

3. См.: Кретинин С.В. Карл Каутский. 1854–1914 гг. Воронеж, 2007. С. 397.

4. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 113.

5. Черняев В.Ю. Первая мировая война и перспективы демократического преобразования Российской империи // Россия и Первая мировая война. СПб., 1999. С. 191.

6. Там же.

7. Родзянко М.В. Государственная дума и Февральская революция // Архив русской революции. Т. 6. М., 1991. С. 39.

8. Ганелин Р.Ш., Флоринский М.Ф. От И.Л. Горемыкина к
Б.В. Штюрмеру: верховная власть и Совет министров (сентябрь 1915 – январь 1916 г.) // Россия и Первая мировая война. С. 45.

9. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 40. С. 8.

10. См.: Холквист П. Тотальная мобилизация и политика населения: российская катастрофа (1914–1921) в европейском контексте // Россия и Первая мировая война. С. 84.

11. Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 272.

12. Холквист П. Указ. соч. С. 92.

 

Канищев В.В., Кузьмин А.В.

Русское национальное самосознание в контексте кризиса западноевропейской цивилизации начала XX в. [1]

Мы относим себя к сторонникам того подхода, что международные отношения нельзя рассматривать только как отношения между государствами. Важно оценивать их и в самом прямом смысле как отношения между народами разных стран. Особенно важно использование этого подхода при анализе превращения международных кризисов в войны, для понимания причин озлобления в отношениях между воюющими народами.

Кризис западноевропейской цивилизации начала XX в., который обычно связывают с утратой духовности в условиях окончательного становления буржуазно-индустриальной, рациональной и прагматичной цивилизации, в международных делах, в частности, проявился в кичливом проведении народами Запада «цивилизаторской миссии» среди не только народов колониальных стран, но и Юго-Восточной и Восточной Европы. Со своей стороны, «нецивилизованные» европейские народы, особенно русские, в массе своей осуждали западноевропейскую буржуазность, рационализм, цивилизаторское чванство, противопоставляли западноевропейским ценностям российский вольный размах, который «холодным умом не понять». В принципе можно говорить о межцивилизационном конфликте (западноевропейской и российской евразийской цивилизации) или, по меньшей мере, о внутрицивилизационном конфликте общеевропейской христианской цивилизации (Западная Европа и восточноевропейская периферия). В любом случае, позволительно утверждать, что у русских начала XX в. имелось восприятие Западной Европы как чуждой и враждебной силы.

На этом общем фоне представляется важным рассмотреть конкретно-исторические проявления антиевропейских моментов в национальном самосознании различных слоев населения русской провинции этого периода. Выбор провинциальных проявлений национального самосознания демонстрирует глубину проникновения антиевропеизма в толщу российского общества кануна и периода Первой мировой войны.

В качестве источников нами избраны разнообразные материалы описательного свойства (донесения представителей административных органов, мемуарная и художественная литература). Конечно, эти исторические документы имеют субъективный характер. Но явления из области сознания и могут изучаться именно на основе таких источников.

Учитываем мы и то, что отобранные исторические источники представляют искусственную выборку. Поэтому особое внимание в статье уделяется доказательству типичности наших источников.

Так, автор воспоминаний, тамбовский губернатор 1906–1912 гг. Николай Павлович Муратов был откровенным деятелем национально-консервативного толка, имевшим широкий круг единомышленников в столичных «патриотических кругах» и среди провинциальных «националов». До Тамбова он неприкрыто проявлял соответствующие настроения, находясь на прокурорской службе в Тверской и Ярославской губерниях. В Тамбовской же губернии Н.П. Муратов почти открыто поддерживал местные националистические организации [1].

Активным проявлением антиевропеизма в какой-то мере можно считать и его брошюры о 1812 г., которые носили не столько научно-популярный, сколько публицистический характер. Восторженное восприятие устных выступлений губернатора на военно-патриотические темы в юношеских аудиториях также говорит о широком распространении националистических взглядов в российском провинциальном обществе [2].

Стоит учитывать и то, что Н.П. Муратов имел только книжное или наслышанное представление о Западной Европе, но и сам повидал ряд европейских стран в ходе частного туристического путешествия в 1908 г.

Представитель верхушки тамбовских городских средних слоев Алексей Петрович Остряков также не раз бывал в начале XX в. в Германии, Швейцарии, Франции и других западноевропейских странах [3].

Как у многих тамбовских и других провинциальным молодых людей этого времени, в его окружении было немало родственников, воспитателей, учителей – уроженцев или жителей Западной Европы. Тем не менее, А.П. Остряков подчеркнуто оставался русским православным человеком [4].

Выдающийся русский писатель М. Горький в предвоенное десятилетие в немалой мере познал Западную Европу. И в эти же годы он написал ряд проникновенных произведений о русском мещанском захолустье, дав основания некоторым критикам заявлять о переходе писателя к национализму, отказе от интернационалистских позиций.

Впрочем, это подтверждается и высказываниями самого Горького того периода: «Оставил российскую литературу древний бог русский, бог Чухломы, Чебоксар и Кинешмы, и воцарились в ней идолы парижские и других канканных стран неодухотворенные предметы, из всякой дряни слепленные… Нет, право, скучно становится смотреть, как мы «поглощаем» культуру Запада, не замечая, что голодные и жадные души наши – экскрементами питаются, а не духом святым» [5].

Из произведений писателя 1910-х гг. мы сознательно выбрали наиболее типичную повесть «Городок Окуров». Сам М. Горький говорил: «Перед тем как писать «Городок Окуров», я подсчитал: сколько уездных городов известно мне? Оказалось – 49. В этом числе были и такие крупные города, как Борисоглебск-Тамбовский, Царицын, Кременчуг, и такие мещанские гнезда, как Василь-Сурск… Еластьма – городок, в котором мест[ный] учитель насчитал на 4 т[ысячи] жителей 19 рабочих» [6].

Сравнительно широко используемыми документами стали материалы фонда Канцелярии Тамбовского губернатора, содержавшие донесения уездных исправников и земских начальников, чиновников, проводивших инспекции в уездах на предмет выяснения крестьянских настроений. Представители полицейских учреждений уездного уровня были наиболее тесно связаны с крестьянством и являлись соответственно лучшими «знатоками» их общественно-политических настроений, в том числе отношения к другим народам.

Переходя к непосредственному проявлению антиевропеизма в сознании россиян начала XX в., прежде всего, отметим противоречия, которые отразились, в сочинениях представителей высших и средних слоев общества.

Так, Н.П. Муратов, с одной стороны, восхвалял работоспособность, честность, скромность, немецкую аккуратность правителя канцелярии Тамбовского губернатора, сына немца-аптекаря А.Я. Зайделя, широко использовал ум, деловитость, пунктуальность, умение вести строгую отчетность, знание всяких финансовых оборотов и смет, другие служебные качества своего вице-губернатора Н.Ю. Шильдер-Шульднера, испытывал чувство зависти ко всему хорошему в Западной Европе [7].

С другой стороны, тамбовский губернатор злорадствовал по поводу европейских недостатков, отмечал скученность и нагроможденность западных музеев, отсутствие пространства и широты, хороших умывальников и подушек, послушной прислуги, неудобство проезжих дорог, неучтивость гарсонов, невысокий уровень культуры еды, мерзость дешевых ресторанов и т.п. [8].

Характерны для Муратова и такие выражения: «Нет, – думал я, – господа иностранцы, во многом вы нас перещеголяли, но только не в красоте ваших столиц» [9]; «с умилением и гордостью вспоминал наш Кремль» [10].

Ярко национально-патриотические и вместе с тем антиевропейские чувства тамбовского губернатора выразились в его высказываниях, заключенных в опубликованных выступлениях в связи с юбилеем Отечественной войны 1812 г.: «[Клятву] во взаимной дружбе, данной Императором Александром королю Фридриху-Вильгельму… очень хорошо исполнял Император Александр и очень скверно – король Фридрих»; «Александр понимал, что рекрутский набор для создания войск, отправляющихся в Европу защищать сардинские престолы – одно, а призвать народ защищать родную землю, свои очаги – это другое»; «Александр I все более… убеждался в верности своей мысли о необходимости при борьбе с Наполеоном опереться на широкие спины могучих тогда великороссов…»; «Мы были горды сознанием нашего национального единства, сознанием, что мы, верующие, победили неверных и отмстили врагам за поругание наших святынь. Мы гордились нашей, хотя и разоренной, но кровью нашей спасенной родиной и сознанием, что Россия, единственно устоявшая против Наполеона, идет освобождать от его ига другие народы. Это сознание поселяло тот восторг любви к родине, о котором так своевременно вспомнить теперь, в столетнюю годовщину великой эпохи»; «Перед грозой, надвигавшейся с Запада, Александр, чтобы собрать силы, прильнул к родной земле…» [11].

А.П. Остряков, путешествуя по Западной Европе, оставил на всю жизнь впечатления об изящной Вене, замечательных горных замках, французских игрушках, швейцарских технических новинках и т.п. Среди его близких родственников, детских воспитателей, гимназических учителей он с благодарностью называет более десятка немцев, французов, чеха. И все-таки в целом высказывается: «Несмотря на совершенно спокойное отношение моей матери к религиозным вопросам, подернутое дымкой скептицизма, и явное ее отрицательное отношение к духовенству всех вероисповеданий, несмотря на добрый десяток воспитанниц-лютеранок (немецких бонн и гувернанток), за исключением ревностной католички француженки мадам Monory (Монори), (фрейлейн Эмма, Александра Адамовна Круман, Петкевич, Елена Федоровна и Лидия Германовна Геллер, госпожа Деринг и Манечка Бруновская), не обнаруживших интереса к церковным обрядностям и вопросам веры, все же общее русское окружение содействовало воспитанию во мне примитивно-подражательной религиозности» [12]. При этом по всему контексту воспоминаний видны именно православная религиозность и соответствующее национальное чувство. Видимо, не случайно А.П. Остряков никуда после революции не эмигрировал, а остался жить в родном Тамбове.

Интересны рассказы Острякова и об антиевропейских проявлениях в настроениях других людей. Так, он сообщает, что его дед, нотариус Я.И. Червинский, узнав осенью 1914 г. о гибели сына (дяди мемуариста) на германском фронте, перестал «терпимо относиться к немцам и, в частности, к их императору Вильгельму II и называл его не иначе, как паршивый поросенок, а немцев – варварами современности» [13]. Запомнились автору воспоминаний и постоянные подсчеты гимназическим учителем математики И.И. Александровым доли немецкой крови у императора Николая II и высказывания школьного математика: «От немцев нет в России житья-с» [14].

Если гимназический преподаватель высказывался о засилье немцев в России в принципе, то мещане (городские низшие средние слои) горьковского «Городка Окурова» испытывали немецкое управление, что говорится, на собственной шее (председатель уездной земской управы Фогель, уездный исправник Вормс, живший в городе земский начальник Штрехель).

Более того, окуровское мещанство было наслышано от местных управителей фраз типа: «Без немцев вы были бы грязными татарами»; «Вы все там – пьяницы, воры и всех вас, как паршивое стадо, следует согнать в Сибирь» [15].

Но и сами окуровцы позволяли себе весьма патриотические высказывания. Так, местный мещанин Тиунов заявлял: «Не желательно разве мне знать, почему православное коренное мещанство – позади поставлено, а в первом ряду – Фогеля, да Штрехеля, да разные бароны?» [16].

Другому тамошнему жителю Вавиле Бурмистрове Горький вложил в уста такое высказывание: «… возникает Россия! Появился народ всех сословий, и все размышляют, почему инородные получили над нами столь сильную власть? Это значит – просыпается в народе любовь к своей стране, к русской милой земле его!» [17].

И, наконец, уже совсем геополитически: «Кто-то внушительно разъяснил:

– Главное тесно ему [иностранцу]: разродился в несметном количестве, а жить – негде! Ежели взять земную карту, то сразу видно: отодвинули мы его везде к морским берегам, трется он по берегам этим, и ничего эму нету. Окромя песку и холодной воды! Народ – голый!..» [18].

Очень решительно националистические настроения проявляли тамбовские и соседние крестьяне. Как обычно, это вырывалось наружу уже в крайних ситуациях, в частности, с началом Первой мировой войны.

Так, начальник Тамбовского губернского жандармского управления генерал-майор Волков осенью 1914 г. сообщал губернатору, что управляющий имением князя Волконского барон Медем (немец по происхождению) притесняет местных крестьян деревень Павловки, Татьяновки и Никольской Павлодарской волости, что крестьяне этих деревень и соседних местностей были возмущены назначениями на руководящие должности (заведующих хуторами) соотечественников Медема [19].

Темниковский уездный исправник Тамбовской губернии о настроениях населения за октябрь 1914 г. писал: «На месте, здесь озлобление к немцам и всему немецкому возрастает. Все больше и больше слышится голосов о положительной невозможности и немыслимости теперь заключить с Германией мир, население желает дело войны довести до конца и сломить врага окончательно. Словом, к немцам и всему немецкому ненависть неописуемая. Из г. Риги прибыло вчера 28 турецких подданных. Список их сегодня представлен в губернское правление. Турки явились очень скромными и приличными людьми, отношение населения к ним совершенно иное, чем к немцам» [20].

Саратовский губернатор А.А. Ширинский-Шихматов в 1915 г. информировалДепартамент полиции о том, что среди крестьян наблюдается возбуждение против немцев-колонистов, земли которых должны-де отойти к русским, и циркулируют слухи, что немецкие земли будут отобраны крестьянами, и немцы будут силою удалены из сельских местностей после окончания уборки хлеба [21].

В том же 1915 г. и. д. воронежского губернатора Г.Б. Петкевич доносил в Департамент полиции о предъявлении крестьянами слободы Щучьей Острогожского уезда и проезжавшим через селение гусарским полком всевозможных требований к помещице Н.В. Вульферт, которую по фамилии они считали немкой [22].

Но наиболее решительно проявлялись воинственно националистические настроения русских крестьян в отношении военнопленных. В этом смысле типично сообщение о том, что летом 1916 г. крестьяне деревни Бояровки Моршанского уезда во главе со старостой, будучи в состоянии алкогольного опьянения, избили пленного австрийца Сейко, находившегося на сельскохозяйственных работах в имении помещика Смесова [23].

Все эти высказывания, особенно мещанства и крестьянства, отразили готовность множества россиян к жесткому противостоянию западноевропейским, особенно германским народам в назревавшей Первой мировой войне. Они были и предвестниками Русской революции 1917 г., которая во многом делалась «назло буржуазной Европе». И все-таки даже в Советской России находились деятели, готовые к нормальному межцивилизационному (или внутрицивилизационному) мирному диалогу с Западной Европой как раз по вопросам итогов Первой мировой войны. Мы имеем в виду, главным образом, участие советской делегации во главе с Георгием Васильевичем Чичериным в Генуэзской конференции 1922 г.

 

Примечания

1. Cм.: Муратов Н.П. Записки тамбовского губернатора. Тамбов, 2007.

2. См.: Муратов Н.П. Записки…; Речь Муратова об Отечественной войне 1812 года. Тамбов, 1912; Муратов Н.П. 1812 г. Исторический обзор Отечественной войны и ее причин. Тамбов, 1912.

3. См.: Остряков А.П. Мои воспоминания. Тамбов, 2007.

4. См.: Там же.

5. Архив А.М. Горького. Т. IX. М., 1964. С. 83.

6. Горький М. Собр. соч.: в 16 т. Т. 5. М., 1979. С. 422.

7. См.: Муратов Н.П. Записки… С. 45-50, 180, 244 и др.

8. См.: Там же. С. 180-182.

9. Там же. С. 183.

10. Там же. С. 185.

11. Муратов Н.П. Исторический обзор. С. 189-190; Его же. Речь… С. 5, 7, 19, 20, 65, 66-67 и др.

12. Остряков А.П. Указ. соч. С. 150.

13. Там же. С. 37.

14. Там же. С. 181-182.

15. Горький М. Собр. соч. Т. 5. С. 300, 306.

16. Там же. С. 304.

17. Там же. С. 310.

18. Там же. С. 344.

19. См.: ГАТО (Государственный архив Тамбовской области). Ф. 4. Оп. 1. Д. 8785. Л. 14. 33 об.

20. Там же. Д. 9029. Л. 20.

21. См.: Крестьянское движение в России в годы Первой мировой войны. Июль 1914 – февраль 1917 г. М., 1965. С. 234-235.

22. См.: Там же. С. 163-165.

23. См.: ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 9426. Л. 14.

 

Николаев Н.Ю.