Интеллектуально-литературный мир США

И Первая мировая война

Первая мировая война стала величайшим испытанием для человеческого духа. Огромные жертвы, бесперспективность военных операций, затяжной характер боевых действий определили удивительно «негероический» облик войны, в котором стали относительными сами понятия «победа» и «поражение». Вместе с тем, война была временем разрушения прежних идеалов, прежних духовных ориентиров, целостность мира разваливалась на глазах, и большие сомнения возникали по поводу возможности ее восстановления.

Отношение к войне в Европе и США было различным на всех этапах мирового конфликта. Это объяснялось геополитическими особенностями развития США и европейских стран, историческими традициями, различиями менталитета.

В свое время величайший критик американской жизни
Г.Л. Менкен подчеркивал, что даже после Первой мировой войны США оставались интеллектуальной и духовной провинцией Европы, отмечал узость кругозора, примитивность суждений, бедность культуры американцев, связывая это с отсутствием «природной аристократии» [1]. Подобная, может быть, даже слишком суровая оценка еще более верна для довоенного периода, когда, по словам У. Липпмана, американцу было возможно находиться «в полнейшем неведении относительно того, что представляет собой мир, в котором он живет» [2].

Втакой среде изоляционистские настроения были традиционно сильны на всех уровнях общественного сознания, а подчас и государственной политики.

В результате Первой мировой войны произошла реальная встреча цивилизаций Старого и Нового света. Разрушение государственного изоляционизма оказало огромное влияние на интеллектуальную элиту американского общества, в том числе на многих представителей литературного мира, который кристаллизировал интеллектуальную энергию нации. Для американской литературы эта война стала тем рубежом, который знаменовал ее (литературы) последующий уникальный творческий взлет.

В особенности война коснулась поколения писателей, родившихся в последнее десятилетие XIX – начала XX вв.

Годы Первой мировой войны были временем их, впоследствии всемирно известных – от Д. Дос Пассоса и Ф.С. Фицджеральда до Э. Хемингуэя, У. Фолкнера и Т. Вульфа – учебы, формирования взглядов, первых литературных опытов. Некоторые из них были ее участниками-добровольцами (например, Дос Пассос, Хемингуэй), затем, превратившись на время в экспатриантов, кто-то стремился попасть в гущу сражений, но не успел (Фитцджеральд, Фолкнер), и им иногда приходилось сочинять истории о своем участии в войне. Так, к примеру, У. Фолкнер не дождавшись отправки во Францию, будучи курсантом летного училища в Канаде, не опровергал легенду о том, что он в качестве летчика участвовал в боях над Францией и был даже ранен в голову. Как писателя его в дальнейшем интересовала другая война – Гражданская, но он отдал дань и Первой мировой. Его первый роман (к слову сказать, не очень удачный) «Солдатская награда» посвящен возвращению с фронта пострадавшего в боях летчика.

Следует заметить, что мотивы американского добровольчества были различны. Известный исследователь Г. Гачев справедливо определил дух американской цивилизации как «отрочески-опрометчивый» [3]. Думается, одними из главных проявлений этого духа были поиски приключений, столь характерных для молодости, желание познать новое, неизведанное. Участие в войне никак не связывалось со стремлением получить какие-либо чины, награды. Это была, как казалось, реальная возможность проявить свою храбрость, защищая других, и таким образом морально самоутвердиться [4]. C другой стороны, одной из основ американского существования было то, что Т. Вульф в свое время обозначил, как «некое бесплодие духа, некое скучное мещанство» [5], а С. Льюис блестяще отобразил в 20-е годы в «Главной улице» и «Бэббите». Поэтому желание уйти от посредственности, проявить себя в драматической обстановке, ощутить себя личностью влекло творческую молодежь на передовую. Именно потому подлинным «алым знаком доблести» стало для Э. Хемингуэя случайное ранение.

Без сомнения, прав был У. Фолкнер, заметивший, что Первая мировая война не могла не обострить восприимчивости человеческих чувств [6]. Однако появились и новые мысли. Большинство соприкоснувшихся с войной, с ее последствиями, не просто зрительно фиксировало свалившиеся на них впечатления, но пыталось оценить, осмыслить увиденное, сделать более или менее универсальные выводы. Размышлять на общие темы начали даже те, кто по складу ума и творческого дарования был к этому не склонен.

Очевидно, что Первая мировая война привела к оживлению радикальных настроений, особенно с 1917 г. Приверженность социалистическим взглядам становилась своего рода поветрием. Как писал Дос Пассос: «Весной 1917 г. некоторые так же легко становились социалистами, как заражались гриппом» [7] (именно в это время начиналась эпидемия так называемой испанки, унесшей в 1918–1919 гг. неисчислимое число человеческих жизней). Среди американских исследователей есть мнение, что в послевоенное десятилетие число радикалов было не очень велико, это десятилетие было скорее аполитичным [8], будто бы тогда не было поисков социальной альтернативы, а существующий порядок в США казался незыблемым. Еще Ф.С. Фицджеральд писал о 20-х гг.: «Век Джаза отличается тем, что не испытывал решительно никакого интереса к политике» [9]. Что касается массового сознания, возможно, это было и так. С другой стороны, у многих представителей молодого поколения писателей, вышедших в мир большой литературы в двадцатые годы, был ощутим особый интерес к происходившему в нашей стране. Для них социальной альтернативой стала Советская Россия [10]. Подобный интерес подогревало то, что США – страна постоянной динамики, освоения новых неизведанных территорий, страна, постоянно преобразующаяся на протяжении многих десятилетий. Поэтому события в России представлялись – в особенности издалека – созвучными динамичному, экспериментаторскому духу американцев. Более того, именно в Советской России (а затем – в СССР), полагали поначалу молодые творческие умы, реально создавались основы нового лучшего общества, отличного от всех прежних форм.

Неудивителен в связи с этим поток «визитеров» из США в СССР вплоть до конца 20-х гг. и желание обязательно приехать тех, кто по разным причинам сделать этого не смог (например, Ф.С. Фицджеральд, Т. Вулф). Интересно, что устойчиво положительное отношение дольше сохранялось у тех, кто находился вдали от нашей страны. У наиболее интеллектуальных представителей литературного мира из тех, кто побывал в СССР, нарастал скептицизм относительно возможностей и последствий российского «эксперимента», так как он оказывался неизбежно связан с ограничением и даже подавлением свободы творчества, с новым угнетением человеческой личности. Общее настроение лучше всего выразил: Дос Пассос: «Я восхищался их (русских) огромной и разнообразной страной, но когда... я пересек границу Польши – Польша тогда не была коммунистической, то как будто вышел из заключения» [11]. Следует подчеркнуть, что в данном случае смыкались взгляды писательской молодежи и старшего поколения. Известно, что большие сомнения после визита в нашу страну одолевали Т. Драйзера и многих других [12]. В ряде высказываний на эту тему прослеживается мысль о том, что новые формы общежития, вышедшие из войны, не могли стать образцом подражания для американской нации.

Первая мировая война привела также к новому всплеску интереса американцев вообще и литературных кругов в частности к европейской культуре.

С одной стороны, существовала явная преемственность с предыдущим периодом. Так, американцам XIX в. Европа представлялась заповедником и храмом искусства, кладезем всего ценного, накопленного столетиями. Образ европейской культуры был романтически идеализирован. С другой стороны, после Первой мировой войны был сделан очевидный шаг вперед не столько даже в понимании истинной значимости европейского культурного наследия, сколько в уяснении специфики и перспектив собственной культурной ситуации.

Остановимся на этом подробнее. Еще в довоенной Европе, главным образом в Париже, обосновались довольно значительные творческие и интеллектуальные силы, в том числе из США. Признанным авторитетом среди них была Г. Стайн, а одними из самых ярких представителей были Э. Паунд и Т.С. Элиот. После войны в это весьма аморфное сообщество влилась новая струя экспатриантов, задержавшихся в Европе последующего десятилетия. Состояние американской культуры ни у кого из них, как, впрочем и у оставшихся на родине, не вызвало энтузиазма. Спектр мнений был довольно широк от обвинений в отсталости, провинциальности культуры в целом, звучавших как приговор [13], до профессиональной критики американской литературы, где, по мнению авторов, отсутствовал анализ драматических взаимоотношений, а сюжеты заимствовались из английской и французской традиции [14].

Вместе с тем их внимание продолжала притягивать и Европа. Зачем же нужна была она теперь, когда основы прежней цивилизации были разрушены? Как отмечал Ф. Аллен, в кругах артистической богемы по обе стороны океана в 20-е гг. звучал лейтмотив: Америка настолько стандартизирована, настолько одержима машинами и избирательными кампаниями, что люди с интеллектом и вкусом (а к ним – по определению – принадлежало большинство писателей) естественно предпочитают ей свободную атмосферу Европы [15]. Но «свободная» атмосфера послевоенной Европы несла на себе «печать смерти», поэтому многим тогда хотелось найти хотя бы сохранившиеся следы великий культуры Франции, Германии, Италии и приобщиться к ней, совершив как бы путешествие во времени, осуществив, таким образом, мечты юности [16]. Это романтическое отношение к европейской культуре, столь выразительно прозвучавшее в свое время в произведениях Н. Готорна, Г. Лонгфелло, Г. Джеймса, фактически сохранялось и после Первой мировой войны.

Собственно говоря, длительная провинциальность, духовная связанность с Европой и проявила себя так остро в желании людей творчества найти в Старом Свете прибежище и вдохновение. Оттого неудивительными представляются литературные судьбы не только Т.С. Элиота и Э. Паунда, свободно влившихся в европейский культурный контекст и до известной степени его преобразивших, но также молодого поколения писателей, именно в послевоенной Европе фактически подготовивших свою литературную известность.

Что касается самой американской культуры и ее передового рубежа межвоенного двадцатилетия – литературы – ситуация была следующей. Поначалу творческий потенциал страны осознавался слабо. Соотечественники, особенно в сопоставлении с европейцами, выступали в глазах литературной элиты в весьма невыгодном свете, достаточно почитать письма Ф.С. Фитцджеральда либо У. Фолкнера [17] Тогда лишь немногие высказывались в духе Ш. Андерсона или С. Льюиса, писавшего: «для меня самые экзотические и очаровательные люди в мире – Средние Американские Граждане» [18]. Да и то в этом сквозила скрытая ирония.

Между тем, постепенно под влиянием реального военного опыта или психологического проникновения в сущность переломной эпохи молодые писатели США стали приходить к выводу, что Америка еще только раскрывается самой себе и миру, что она очень хороша и заслуживает великой литературы, великой культуры, так как она идет своим собственным путем. Желание сохранить свою самобытность, не затеряться в этом мире, направляла американское общественное сознание к более внимательному отношению к прошлому и настоящему Америки, к тому, что было уникальным, отличным от Европы. Конечно, на пути осмысления этого был и мировой экономический кризис, и угроза фашизма. Но начало процессу укрепления американского патриотизма положила Первая мировая война.

У. Фолкнер утверждал, может быть, чересчур критически, что попытка создать великую литературу не удалась, завершившись «поражением», хотя и «блестящим» [19].

Бесспорно, слишком велики были задачи, поставленные перед собой писателями. Лучше всего эти задачи, понимание особой ответственности американского художника определил знаменитый издатель М. Перкинс в воспоминаниях о Т. Вулфе (но так можно было сказать и о Дос Пассосе, Фицджеральде, Хемингуэе, Фолкнере и других): «Ему в отличие от любого европейского художника приходилось сражаться с необычным литературным материалом – с великой страной, не раскрывшейся еще даже собственному народу... Том глубоко чувствовал литературы других народов и то, что Америке нужна литература совсем иная. Что в Америке другие свет и цвет; что запах и звуки, люди и самые формы, размеры нашего континента отличны от всего, о чем писалось прежде....Долгой ли будет жизнь его книг, не скажет никто, но тропа, проложенная им, теперь открыта для всех. Американские художники пойдут по ней, проторят ее, постараются дать выражение тому, что американцы ощущают бессознательно, будут открывать американцам Америку и самих себя» [20].

История показала, что литература поколения вышедшего из войны, надолго пережила ее создателей и стала мировой классикой.

 

Примечания

1. Mencken H.L. «Smart Set» criticism. Ithaca, 1968. P. 3.

2. Lippman W. US Foreign Policy. Shield of the Republic. Boston, 1943. P. IX.

3. Гачев Г. Эрос угадывания при постижении Америки // Воображаемое прошлое Америки. Материалы III летней школы американистики в МГУ им. М.В. Ломоносова. 21–23 июня 2000 г. М., 2001. С. 39.

4. См. об этом: Dyke P. Van. The College Man In Action // Scribner's Magazine, 1919. January-June; Hervier P.L. Americans Who Have Fought for France // Current History of the European Wars Published by the New York Times. 1917. V. 6. № 3; History of the American Field Service in France. "Friends of France". 1914–1917. Told by Its Members. Boston;
N. Y., 1920.

5. Вулф Т. Жажда творчества. М., 1989. С. 87.

6. Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985. С. 150.

7. Dos Passon J. The Best Times. An Informance Memoir. N. Y., 1996. P. 46.

8. См. об этом: Brooks V.W. The Days of Phoenix. The Nineteen-twenties I Remember. L., 1957. P. 169; Boltomore T.B. Critics of Society. Radical Thought in North America. N. Y., 1968. P. 36; Morrison S.E. The Oxford History of the American People. N. Y., 1994. V. 3. P. 251.

9. Фицджеральд Ф.С. Портрет в документах. М., 1984. С. 40.

10. Как образно писал Дос Пассос: «В России революция положила конец войне. Занималась алая заря эпохи мира, свободы и справедливости». (Dos Passos. J. Op. cit. P. 46); Об этом же: Idem. The Ground We Stand On. N. Y., 1941. P. 11-12; Idem. Occasions & Protests. Chicago, 1964. P. 5.

11. Dos Passos J. The Best Times. P. 196.

12. Драйзер Т. Жизнь, Искусство и Америка. М., 1988. С. 241-247, 266-267 и т.д.; Драйзер и сегодня смотрит на Россию // Вопросы литературы. 1989. № 11; Cantor M. The Divided Left. American Radicalism. 1900–1975. N. Y., 1978. P. 75-94.

13. Mencken H.L. A Book of Refaces. N. Y., 1920. P. 274-277.

14. Letters of Sherwood Anderson. Boston, 1953. P. 91-94; Paths of American Thought / Ed by A.M. Schlesinger-jr. Boston, 1963. P. 486-487.

15. Allen F. Since Yesterday. N. Y.; L., 1961. P. 250.

16. См.: France and Sherwood Anderson's Paris Notebook. Baton Rouge, 1976. P. 23-24; Sherwood Anderson Memoir. N. Y., 1942. P. 328-332; Brooks V.W. Op.cit. P. 159-165; Nowell E. Thomas Wolfe.
A Biography. N. Y., 1960. P. 267-277; Фолкнер У. Указ. соч. С. 403-404.

17. Фицджеральд Ф.С. Указ. соч. С. 172-173; Фолкнер У. Указ. соч. С. 78.

18. The Man From Main Street. 1953. P. 55.

19. Фолкнер У. Указ. соч. С. 143-146.

20. Вулф Т. Указ. соч. С. 365-366.

 

Иванов А.И.