Суждение вкуса, в котором предмет признается прекрасным под условием определенного понятия, не есть чистое

 

Есть два вида красоты: свободная красота (pulchritude vaga) и только привходящая красота (pulchriudo adhaerens). Первая не предполагает никакого понятия о том, чем должен быть предмет. Вторая предполагает такое понятие и совершенство предмета соответственно этому понятию. Первые называются (самостоятельно существующими) красотами той или этой вещи. Вторая, как присущая понятию (условная красота), придается объектам, которые стоят под понятием особой цели.

Цветы – это свободная естественная красота. Что за вещь цветок, едва ли кто-нибудь знает, кроме ботаников. И даже они, которые знают, что это орган оплодотворения растений, когда говорят о цветах на основании вкуса, не обращают внимания на эту цель природы. Следовательно, в основу этого суждения не полагается никакого совершенства того или другого вида, никакой внутренней целесообразности, к которой относилось бы это соединение разнообразного. Многие птицы (попугай, колибри, райская птица), много черепокожих животных моря – сами по себе красота, которая не присуща ни одному предмету, определяемому по понятиям в отношении цели, они нравятся свободно и сами по себе. Так, рисунки à la grecque, резьба на рамах, лилии на обоях и так далее сами по себе ничего не означают, они ничего не представляют, не дают никакого объекта под определенными понятиями, они суть свободная красота. К этому же роду можно отнести и то, что в музыке называется фантазиями (без темы), даже всякую музыку без текста.

В оценке свободной красоты (только по форме) суждение вкуса чисто. Это не есть понятие о какой-либо цели, которой должно служить разнообразное для данного объекта, где предполагается, что именно это и должно быть представлено. В таком случае свобода воображения, которая как бы играет в наблюдении фигуры, только ограничивалась бы.

Но красота человека (и под этим общим правилом красота мужчины, женщины или ребенка), красота лошади, здания (как церкви, дворца, арсенала или беседки) предполагают понятие о цели, которая определяет, какой должна быть вещь и, значит, определяет понятие о ее совершенстве. Это, следовательно, условная красота. Так же как соединение приятного (ощущения) с красотой, которая, собственно, касается только формы, вредило чистоте суждения вкуса, так и соединение доброго (для чего именно это разнообразие было хорошо для самой вещи по ее цели) с красотой вредит его чистоте.

Многое, при созерцании непосредственно нравящееся в каком-либо здании, следовало бы устранить, если бы только оно не было церковью. Фигуры, украшенные всевозможными завитушками и легкими, но правильными цветами, как делают новозеландцы со своей татуировкой, могли бы нечто делать прекрасным, если бы только это не было человеком. И человек мог бы иметь гораздо более тонкие черты и более приятные и кроткие очертания лица, если бы только он не должен был представлять мужа, и притом воинственного мужа.

А наслаждение от разнообразного в вещи по отношению к внутренней цели, которая определяет ее возможность, есть наслаждение, основанное на понятии. Но наслаждение от красоты есть такое, которое не предполагает ни одного понятия, а непосредственно соединяется с представлением, через которое предмет дается (а не с тем, через которое он мыслится). Если суждение вкуса по отношению к последнему зависит от цели первого как суждения разума и через это ограничивается, то это уже не есть свободное и чистое суждение вкуса.

Хотя вкус через это соединение эстетического наслаждения с интеллектуальным выигрывает в том отношении, что он фиксируется и притом становится всеобщим, но по отношению к известным, целесообразно определенным объектам, здесь ему можно предписывать правила. Но тогда это не правила вкуса, а только правила условий соединения вкуса с разумом, то есть прекрасного с добрым, через что первое становится пригодным инструментом для намерений последнего, чтобы тому настроению души, которое получается само собой и субъективно имеет всеобщую значимость, подставить тот образ мышления, который можно создать только посредством трудной преднамеренности, но который имеет объективно-всеобщее значение. Но, собственно, ни совершенство ничего не выигрывает через красоту, ни красота ничего не выигрывает через совершенство. Но так как нельзя избежать, если представление, через которое нам предмет дается, мы сравниваем с объектом (по отношению к тому, чем он должен быть) через понятие, чтобы вместе с тем не сопоставлять его и с ощущением в субъекте, то, если два душевных состояния совпадают, выигрывает вся способность представления.

Суждение вкуса только тогда было бы чистым по отношению к предмету определенной внутренней цели, если бы тот, кто высказывает это суждение, или не имел бы никакого понятия об этой цели, или в своем суждении от нее отрешался. Но тогда он, хотя бы суждение его вкуса и было правильным, так как он судил о предмете как о свободной красоте, все-таки заслужил бы порицание со стороны другого, который смотрел бы на красоты в нем как на условные свойства (смотрел бы на цель предмета) и заслужил бы обвинение в дурном вкусе, хотя бы оба по-своему судили правильно, один соответственно тому, что он имел перед внешними чувствами, другой соответственно тому, что он имел в мысли. Через это различие может возникнуть некоторый раздор между судьями вкуса о красоте, когда им покажут, что один стоит за свободную, а другой – за условную красоту, первый дает чистое, а второй – прикладное суждение вкуса.

 

Об идеале красоты

 

Нельзя дать никакого объективного правила вкуса, которое через понятие определяло бы, что прекрасно. Всякое суждение из этого источника есть эстетическое, то есть чувство субъекта, а не понятие об объекте служит основой его определения. Искать принцип вкуса, который давал бы общий критерий прекрасного через определенные понятия, – это бесплодное усилие, так как то, чего ищут, невозможно и в себе самом противоречиво. Всеобщая сообщаемость ощущения (нравится или не нравится), и притом такая, которая имеет место без понятия, согласие, насколько это возможно, всех времен и народов по отношению к этому чувству в представлении известных предметов – это эмпирический, хотя слабый и едва ли достаточный для задачи критерий происхождения вкуса, доказанного столь многими примерами, от глубоко скрытой для всех людей общей основы согласия в оценке форм, в которых им даются предметы.

Поэтому на некоторые продукты вкуса смотрят как на образцовые, как будто бы вкус можно приобрести путем подражания другим. Вкус всегда должен быть личной способностью. Тот, кто подражает образцу, поскольку он достигает своей цели, хотя и обнаруживает уменье, но обнаруживает вкус только постольку, поскольку он сам может судить об этом образце[53]. Но отсюда следует, что высший образец, первообраз вкуса – только идея, которую каждый должен создать себе сам и по которой он должен судить все, что может быть объектом вкуса, примером оценки путем вкуса, и даже чужой вкус. Идея означает, собственно, только понятие разума, а идеал – представление отдельного существа как адекватного этой идее. Поэтому каждое суждение вкуса, которое основывается на неопределенной, конечно, идее разума о максимуме, но в то же время может быть представлено не через понятие, а только в частном представлении, лучше называть идеалом прекрасного, какой мы стремимся в себе создать, хотя мы им и не обладаем. Но оно будет идеалом только воображения именно потому, что основывается не на понятиях, но на изображении, а способность изображения есть воображение. Но каким образом мы доходим до такого идеала красоты? Априори или эмпирически? И какой вид красоты пригоден для этого идеала?

Прежде всего, надо заметить, что красота, для которой следует искать этого идеала, не есть нечто неустойчивое. Через понятие объективной целесообразности она должна быть фиксированной красотой, следовательно, должна принадлежать объекту не совершенно чистого, но отчасти и интеллектуального суждения вкуса. То есть там, где в ряду основ суждения должен иметь место идеал, в основе должна лежать какая-нибудь идея разума по определенным понятиям. И эта идея априори определяет цель, на которой и основывается внутренняя возможность предмета. Нельзя мыслить идеал красивых цветов, прекрасной меблировки, прекрасного вида. Но и красота, зависящая от определенных целей, как, например, красота дома, красота прекрасного дерева, прекрасного сада и так далее, не дает возможности представлять для нее какой-либо идеал, предположительно потому, что цели через это понятие недостаточно определяются и фиксируются. Следовательно, здесь целесообразность почти так же свободна, как и при неустойчивой красоте. Только то, что имеет цель своего существования в себе, именно человек, который через разум может определять себе свои цели сам, или, где он заимствует их из внешнего восприятия, соединять их со своими существенными и общими целями и в соответствии с ними может тогда судить и эстетически, – только этот человек, следовательно, есть идеал красоты, так же как человечество в его лице, как интеллигенция, одно среди всего существующего в мире способно к идеалу совершенства.

Сюда относятся еще два обстоятельства: во-первых, эстетическая идея нормы, которая представляет из себя единичное созерцание (воображения), а это созерцание дает мерило для его оценки как вещи, относящейся к особому виду животных; во-вторых, идея разума. Цели человечества, поскольку они могут быть представляемы не чувственно, она делает принципом суждения о фигуре, в которой эти цели открываются, как их действия в явлении. Нормальная идея для фигуры особой животной породы должна заимствовать свои элементы из опыта. Но величайшая целесообразность в конструкции фигуры, которая могла бы быть общим мерилом эстетического суждения о каждой особи этого вида, образ которой как бы преднамеренно заложен в основу техники природы и которой адекватен только род в его целом, а не частное и обособленное в нем, – заключается все-таки только в идее того, кто высказывает суждение. Все-таки со всеми своими пропорциями она как эстетическая идея может быть представлена в образце вполне in concreto. Мы хотим попробовать дать здесь психологическое объяснение этого, чтобы до некоторой степени (ибо кто может выведать у природы ее тайны?) сделать понятным, как это бывает.

Надо заметить, что воображение совершенно непостижимым для нас способом не только может вызывать при случае знак для понятия даже из очень далекого времени, но может воспроизводить образ и фигуру предмета из несказанного числа предметов различных видов и даже одного и того же вида. Если мысль заинтересована сравнением, по всем предположениям несомненно, хотя и недостаточно ясно для сознания, она может как бы накладывать один образ на другой и через совпадение многих из них как бы находит в том же самом виде нечто среднее, что служит общим мерилом для всех. Каждый видел тысячу взрослых мужчин. Но если он хочет судить об их нормальной величине сравнительно, то воображение, по моему мнению, накладывает огромное число образов (может быть, всю эту тысячу) друг на друга. Да будет мне позволено применить здесь аналогию оптического изображения в пространстве, где соединяются весьма многие элементы, и в данной черте, где место освещается сильнее всего наложенным цветом. Здесь становится заметной средняя величина, которая как по высоте, так и по ширине одинаково далека от крайних границ как самых больших, так и самых маленьких фигур. Это и есть фигура прекрасного мужчины. (Можно то же самое получить механически, если всю эту тысячу размеров по их высоте, по их ширине и по их толстоте сложить вместе и сумму разделить на тысячу. Но воображение делает то же самое через динамический эффект, который возникает из многократного воздействия таких фигур на орган внутреннего чувства.) Если таким образом для этого среднего человека найдут среднюю голову, а для этой средней головы – средний нос, то эта фигура будет лежать в основе нормальной идеи красивого человека в той стране, где производится это сравнение. Поэтому негр при этих эмпирических условиях необходимо должен иметь другую нормальную идею о красоте, чем белый, а китаец другую, чем европеец. То же самое нужно сказать об образце красивой лошади или красивой собаки (известной породы). Эта идея нормы выводится не из пропорций, заимствованных из опыта, как определенных правил, хотя только соответственно ей и возможны правила оценки этого. Она есть образ, парящий над частными и различным образом различными созерцаниями индивидуумов, целой породы, который природа поставила первообразом для своих произведений в том же самом роде, но которого, по-видимому, не достигла вполне ни в одной особи. Но это отнюдь не весь первообраз красоты в этой породе, а только форма, которая создает непременные условия всякой красоты, значит, только правильность в представлении породы. Она, как называли знаменитого Дорифора (копьеносца) Поликлета, есть правило (именно для этого же можно употреблять и корову Мирона в ее породе). Но именно поэтому она не может заключать в себе ничего специфически характерного, ибо иначе она не была бы идеей нормы для породы. Ее изображение нравится не красотой, а только потому, что она не противоречит ни одному условию, при которых только и может быть прекрасной каждая вещь этой породы. Здесь изображение только соответствует школьным правилам[54].

От идеи нормы прекрасного все-таки надо отличать тот идеал, которого, в силу вышеуказанных оснований, можно ожидать исключительно от человеческой фигуры. А в ней идеал состоит в выражении начала нравственного, без которого предмет не мог бы нравиться вообще, и притом положительно (а не только отрицательно в педантическом изображении). Видимое выражение нравственных идей, которые внутренне господствуют над человеком, правда, может быть взято только из опыта. Но для того чтобы сделать их соединение со всем тем, что связывает наш разум с нравственно-добрым в идее высшей целесообразности – душевную доброту, или чистоту, или силу, или спокойствие и так далее, – как бы видимым в телесном выражении (как действии внутреннего), необходимо соединить чистые идеи разума с большой силой воображения в том, кто только судит об этом, и еще того больше в том, кто хочет их изображать. Правильность такого идеала красоты доказывается тем, что он не позволяет примешивать сюда чувственно-приятного и все-таки дает возможность принимать в нем большой интерес. А это, в свою очередь, доказывает, что суждение по такому масштабу никогда не может быть чистым эстетическим суждением и что суждение по идеалу красоты не есть только суждение вкуса.