В познании вещей категории могут прилагаться только к предметам опыта

 

Мыслить предмет и познавать его – две вещи совершенно различные. Для познания необходимо следующее: во-первых, понятие, в котором мы мыслим вообще какой-либо предмет (категория), и, во-вторых, наглядное представление, в котором он дается нам; если б понятие не имело соответствующего представления, оно было бы мыслью только по форме, но без всякого содержания и не вело бы к познанию вещей; ибо в таком случае ничего не существовало бы такого, к чему могла бы прилагаться моя мысль. Но всякое представление чувственно (эстетика), следовательно, мышление предмета вообще может стать званием только в том случае, если чистое понятие будет прилагаться к предметам чувств. Но чувственное представление есть или чистое представление (пространство и время), или опытное представление предмета, существующего, по свидетельству чувств, в пространстве и времени. Чистое представление может сообщать нам познание о предметах априори (в математике), но только об их внешней стороне как явлениях; присуща ли вещам эта форма, об этом здесь не говорится. Следовательно, все математические понятия, в сущности, не могут быть названы познаниями; разве только предположить, что в самом деле существуют вещи в формах пространства и времени. Кроме же восприятий, т. е. опытного представления, нет других средств иметь сведения о вещах в пространстве и времени. Значит, чистые понятия рассудка, прилагаемые к наглядным представлениям априори (например, в математике), дают нам познание только в той мере, в какой последние, а с ними и самые понятия рассудка, могут прилагаться к опытным представлениям. Следовательно, и категории сообщают нам познание о вещах только в том случае, если они прилагаются к опытному представлению, т. е. они условливают возможность одного опытного познания. Значит, категории служат к познанию вещей только тем, что посредством их вещи становятся для вас предметами возможного опыта.

 

§ 23

 

Указанная мысль весьма важна; она определяет приложение чистых понятий рассудка к предметам, как трансцендентальная эстетика указывает область приложения чистой формы наглядного представления. Как условия, при которых предметы нам даются, пространство и время имеют значение только для предметов чувств, следовательно, для опыта. Чистые понятия рассудка имеют более обширное приложение и простираются вообще на предметы наглядного представления, будет ли оно подобно нашему или нет, лишь бы оно было чувственное, а не рассудочное. Но такая более обширная приложимость понятий не доставляет нам никакой существенной пользы. Сами по себе они всегда останутся бессодержательными понятиями, по которым нельзя судить о возможности или невозможности предметов, – простыми формами мысли, без всякой предметной реальности, если у нас нет наглядного представления, к которому могло бы быть приложено содержащееся в них синтетическое единство самосознания; они не могут, следовательно, служить к определению самого предмета. Только наше чувственное и опытное представление может сообщать им смысл и значение.

В самом деле, предположим, что нам дан предмет, не относящийся к области чувственного представления. Конечно, ему должны быть усвоены признаки, согласные с тем предположением, что такой предмет не заключает в себе ничего, относящегося к чувственному представлению; т. е. что он не протяжен и не находится в пространстве, что его существование не временное, что он не подлежит изменению (следствию определений во времени) и т. д. Но разве познание может состоять из одних рассказов о том, чего нет в представлении предмета, без указаний на то, что в нем содержится? Что рассудок, предоставленный самому себе, не может дать нам ничего более, это совершенно понятно: с одним чистым понятием рассудка я не могу представлять предмета, в котором оно осуществляется, если у меня нет наглядного представления: я мог, как мы видели выше, только сказать, что обыкновенное представление сюда не годится. К сверхчувственному предмету не может быть приложена ни одна категория, например понятие сущности, т. е. нечто такое, что может быть только подлежащим, но никогда сказуемым; ибо не имея возможности применить его к опытному представлению, я не могу знать, есть ли что-нибудь действительное, соответствующее этой категории. Но об этом впоследствии.

 

Приложение категорий к предметам чувств вообще

 

Чистые понятия могут быть прилагаемы рассудком только к предметам чувственного представления, будет ли оно подобно нашему или нет – это все равно; сами по себе они суть простые умственные формы, которые не дают нам определенных сведений о предмете. Их синтез или соединение в них разнообразного содержания имеет дело только с единством самосознания и условливает познание априори, насколько оно зависит от рассудка, следовательно, познание не только трансцендентальное, но и чисто рассудочное. Мы знаем уже, что в нас есть априори известная форма чувственного представления, основывающаяся на страдательной способности представления. Рассудок как самодеятельность может определять наше внутреннее чувство, внося синтетическое единство самосознания в содержание представлений, и таким образом мыслить это единство как условие, которому должны подчиняться все предметы нашего (человеческого) представления. Таким образом, категории как простые умственные формы получают предметную реальность, т. е. могут быть прилагаемы к предметам, даваемым нам в представлении, но только как к явлениям, ибо одни только явления мы способны представлять себе априори.

Такой синтез содержания чувственного представления, возможный и необходимый априори, может быть назван фигурным (synthesis speciosa, figürlich); он отличается от синтеза содержания, который вообще предполагается в категории и называется рассудочным (synthesis intellectualis); оба – трансцендентальны, не только потому, что оба совершаются априори, но и потому, что условливают априори возможность других познаний.

Этот фигурный синтез должен быть назван трансцендентальным синтезом воображения, в отличие его от просто рассудочного, ибо отличительный характер первого есть первоначальное синтетическое единство самосознания, т. е. то трансцендентальное единство, которое мы мыслим в категории. Воображение есть способность представлять себе отсутствующий предмет. Так как всякое наше представление имеет чувственный характер, то воображение относится к области чувственности, тем более что оно может выражать понятие рассудка в соответствующих представлениях только чувственным путем. Так как синтез воображения есть выражение определяющей, а не определяемой самодеятельности, и так как оно априори, сообразно единству самосознания, может определять чувство со стороны его формы, то воображение можно назвать способностью, определяющею чувственность априори. Его синтез представлений по категориям называется трансцендентальным синтезом воображения, в котором выражается влияние рассудка на чувственность и обнаруживается первый шаг его к обработке предметов нашего представления. Как фигурный, он отличается от просто рассудочного синтеза без участия воображения. Как самодеятельность я называю его иногда воображением производительным и тем отличаю его от воспроизводительного; синтез последнего подчинен одним опытным законам, именно законам союза представлений, и потому нисколько не объясняет возможности познания априори; его нужно рассматривать в психологии, а не в трансцендентальной философии.

Здесь следует обратить внимание на одну странность, которую мы, по-видимому, допустили, говоря о форме внутреннего чувства (§ 6): именно мы сказали, что оно показывает нам нас же самих только с той стороны, с какой мы себе являемся, но не в том виде, в каком мы существуем сами в себе; мы наблюдаем только внутренние впечатления. Здесь заключается, по-видимому, противоречие: выходит, как будто мы относимся к себе самим страдательно. Оттого в системах психологии внутреннее чувство обыкновенно смешивается со способностью самосознания (что мы тщательно различаем).

Внутреннее чувство определяется рассудком, его способностью соединять содержание представлений, т. е. возводить их к самосознанию (в этом заключается его смысл). Но дело в том, что рассудок наш неспособен наглядно представлять и не может принимать внутрь себя наглядных чувственных представлений, дабы соединять разнообразное содержание как бы своих собственных представлений. Поэтому синтез его сам по себе есть единство действия, совершенно независимое от чувственности; им он может только внутренне определять разнообразное содержание чувственных представлений. В качестве трансцендентального синтеза воображения рассудок действует на страдательный субъект, которому он и сам принадлежит как его способность, и значит, справедливо утверждать, что внутреннее чувство испытывает его влияние. При этом нужно помнить, что самосознание и его синтетическое единство совершенно отличаются от внутреннего чувства; первое как причина всякого сочетания посредством категорий имеет дело с содержанием представлений вообще или, лучше, с предметами вообще прежде, нежели между представлениями явятся чувственные; напротив, внутреннее чувство заключает в себе только одну форму представления, но не соединяет его содержание, следовательно, не имеет дела с определенными представлениями; ибо определенность является только тогда, когда мы сознаем те определения представлений, которые производятся трансцендентальным действием воображения (синтетическим влиянием рассудка на внутреннее чувство), что названо мною фигурным синтезом.

Все это доказывается нашим самонаблюдением. Невозможно мыслить линию, не проводя ее мысленно, – мыслить круг, не описывая его, – представлять три измерения пространства, не восстановляя при этом из одного пункта трех линий перпендикулярно одна к другой; невозможно представлять самого времени, не пользуясь образом прямой линии (она служит внешним фигурным представлением времени); линия напоминает нам синтез, которым мы последовательно определяем внутреннее чувство; постепенно проводя ее мысленно, мы обозначаем именно последовательность самого определения. В этом случае понятие преемства возникает из умственного движения, как действие субъекта [но как объективного определения], следовательно, из синтеза разнообразного содержания в пространстве, именно таким путем, что мы отвлекаем от всего, что есть в линии пространственного, и обращаем внимание только на одно действие, которым мы определяем свое внутреннее чувство. Таким образом, рассудок не находит во внутреннем чувстве готового соединения, но производит его тем, что действует на него. Здесь возникает одно только небольшое затруднение: каким образом мыслящее «Я», отличаясь от самосозерцающего, может быть одно и то же, одним и тем же субъектом, – каким образом я могу сказать: «Я» как мыслящий субъект познаю самого себя, как мыслимый предмет не в том виде, в каком я существую сам в себе, а в каком являюсь, т. е. познаю себя точно так же, как и все другие внешние явления. Вопрос этот, в сущности, требует ответа на то, каким образом я могу стать вообще предметом самопредставления и самонаблюдения. Но что это так и должно быть, нетрудно доказать. Пространство мы признали только чистою формою внешних явлений, но так как время не может быть предметом внешнего представления, то его нельзя иначе представлять себе как под образом линии: без этого образного выражения мы не могли бы знать о единстве его измерения; значит, наподобие изменений во внешних предметах мы определяем продолжительность и временные пункты всех внутренних состояний. Следовательно, определения внутреннего чувства как явления должны так же точно распределяться во времени, как распределяются предметы внутренних чувств в пространстве; принимая, что предметы и пространства познаются только со стороны их внешних на нас влияний, мы должны будем согласиться, что посредством внутреннего чувства мы наблюдаем самих себя только со стороны страдательной, т. е. во внутреннем самовоззрении мы познаем собственное лицо как явление, а не как предмет сам в себе[6].

 

§ 25

 

В трансцендентальном синтезе содержания представлений, следовательно, в первоначальном синтетическом единстве самосознания, я не сознаю себя как явление или как я существую сам в себе, а сознаю только вообще, что я существую. Это самопредставление есть уже мышление, а не простое представление. Кроме известного действия мышления, вводящего единство в содержание всех возможных представлений, для самопознания требуется определенное преставление, которое могло бы давать ему вообще содержание. Из этого ясно, что хотя мое существование и есть просто одно только явление (еще менее одна видимость), однако определять его[7] я могу не иначе как согласно с формою внутреннего чувства, т. е. с теми своеобразными условиями, каким вообще подчиняется внутреннее представление; следовательно, я могу познавать себя только как я являюсь самому себе, а не как существую. Самосознание далеко не то, что самопознание, хотя нужно согласиться, что соединение содержания в одном самосознании составляет сущность категорий, столь необходимых для мышления предметов. Как известно, для познания отличного от меня предмета я должен, кроме понятия о предмете вообще (в категории), иметь еще наглядное представление, которое давало бы ему определенность. Так же точно для познания самого себя я нуждаюсь, кроме сознания или мышления о себе, еще в представлении разнообразных черт, определяющих мое понятие о себе. Я существую, поэтому, как разумное существо, которое сознает свою способность к объединению, но относительно содержания, с которым приходится иметь дело, подчинено условию, называющемуся внутренним чувством; именно: я могу представлять себе сделанные мною сочетания только в отношениях времени, лежащих вне сферы понятий рассудка; я могу, следовательно, познавать себя только с той стороны, с какой являюсь в собственном самовоззрении (как мы знаем, оно не может быть рассудочным, т. е. исходить от рассудка), но не с той, которая открылась бы нам, если б наше самовоззрение было рассудочным.