Апреля / 3 мая 1885. Воскресенье.

О самаряныне

Совершено освящение основания храма — на камне при начале чет­вертого венца — выше пола. Положена серебряная доска с надписью и русский лист с более подробною. При освящении были: Давыдов, по­сланник, Яков Александрович Гильдебрандт, командир фрегата «Владимир Мономах», архитектор Conder и прочие.— Служба была на японском.— После обед, на котором надоел всем многолетиями диакон Митрофан.

Апреля / 6 мая 1885. Среда

Было погребение отрока (десять лет восемь месяцев) Алексея Сайго, сына министра Сайго, умершего в Вашингтоне, в семействе Струве. В первый раз погребенье — совершено по-православному, с предноше- нием креста, впереди которого двое в стихарях (Сергей Номура и Он. Оогое) шли с дикирием и трикирием; крест несли попеременно два японских диакона (Роман Циба и Федор Мидзуно) в облачении; за ними певчие — ученицы и ученики, всего шестьдесят семь человек — попар­но, с пением «Святый Боже», потом два русских диакона (Митрофан и Арсений), два японских священника (Сато и Ниицума), два миссионера (Владимир и Гедеон) и я — все в золотых облачениях,— иеромонахи Вла­димир и Гедеон — в камилавках, я, по обычаю, в митре и с посохом,— книгодержец (Имада) и жезлоносец (Уеда),— гроб, отец и родные,— по­сланник наш, знакомые и прочие,— все без шапок (что заранее поставлено в условие при молитвенном провожании гроба).

День Бог послал превосходный — ясный и без ветра. От Миури до Аояма шли часа полтора. Полицейские предходя устраняли возможность беспорядка при ходе процессии. Впрочем, и без того, кажется, все было бы благополучно. Народ ведет себя очень скромно. На кладбище собра­лось немало христиан.

Да даст Господь вскорости всеобще так хоронить всех умирающих в Японии!

7 / 19 июня 1885

Печатается Псалтырь. Что дальше переводить? Думал было Требник и Служебник; но оставить это и иметь в памяти, что чрез три года будет готов храм, стало быть, Богослужение должно быть правильное, как вообще в православном храме; для сего же нужно: в три года пригото­вить: Постную Триодь. Цветную Триодь (обе вместе составляют треть годового богослужения), Праздничную Минею и Общую Минею. После этого уже можно и должно перевести Требник и Служебник. Сии по­следние, какие бы ни было, в обращении уже есть и не составят большо­го различия, а Триодей и Миней и в помине нет! Итак, не сбиваясь с толку никакими соображениями впредь, ввести вышеозначенное в по­рядок переводов.

Затем, к тому времени как будет готов храм, нужно приготовить и храмовое (соборное) духовенство. Из нынешних людей я нахожу воз­можным иметь в виду для сей цели — из Катихизаторской школы — стар­шего курса Василия Китагава, младшего — Павла Хаттори; кстати, оба они тоокейские. Когда писано было сие, он [Василий] уже имел любов­ную связь с кончившею курс в Женской школе Агнией Иеда, прижил ребенка, но не захотел жениться потом, теперь вне Церкви. Так-то нена­дежны загадыванья! Хаттори же проповедует, но плох. (Заметка 6 мая нового стиля 1889). Итак, не выпускать их никуда из Тоокео и незамет­но для них самих (иначе возмечтают о себе и испортятся) готовить их для службы в духовном сане при Соборе здесь.— Больше пока я не имею никого в виду. Но нужно в продолжении трех лет приготовить полный штат.

Отца Василия Китагава — старика Якова можно иметь в виду для пи­тания при храме в качестве доомети.

Пишется сие красными чернилами, чтобы не забыть сих двух предме­тов — богословских книг и духовенства, а всегда иметь их в виду, ибо касательно особенно последнего — не знаешь, где потеряешь, где най­дешь.

Июня 1885

В восемь колоколов, когда построится храм, звонить-то кто же будет? Пришло на мысль послать Никанора, теперешнего ученического пова­ра, в Москву, к Финляндскому, и на разные московские колокольни изучать звонарное искусство. Хорошо бы в будущем году с о. Анатолием при его отъезде из Японии, а возвратиться Никанор может с Симеоном Мии или с Ивасава.

Жалость смотреть на о. Владимира: есть ум, но до здравого смысла не дошел, есть чувство, но в эстетическом смысле не пошедшее дальше украшения картин золоченой бумагой и украшения себя, как сегодня на панихиде — черной ризой, коричневым подрясником, розовым епитра- хилем, голубой палицей, странного цвета набедринником и синими по­ручами; есть воля, но своевольная, а не имеющая предметом благо общее — Миссии и Церкви,— словом, служащего выражением личности Закона Божия, впрочем же уклоняющегося с прямого пути в сторону — своеобразную, узкую, тесную для следования других и, следовательно, обрекающего себя на одиночество (люди следуют только за теми, кто открывает им широкий и прямой путь — Божественный), а неузко [?]: и извращенно человек (истины добра и красоты) и бесплодие. Жаль! Пло­ха надежда на него! Похож на полусумашедшего, хоть, конечно, не он виноват, а его природа. Но во всяком случае — поручить такому Миссию и Церковь — немыслимо,— заведет в болото, и все пойдет в россыпь.

Итак — графиня — тоже ветряная мельница, только с тихими крылья­ми: о пользе Миссии и Церкви с нею поговорить — к стене горох, а можно довольствоваться в разговоре с нею союзами и междометиями: «да, разумеется, конечно, будто бы? в самом деле!» и прочее подобное. Мельница будет молоть о «папаше», о себе и прочих любезных для графини предметах.— Что ж — пусть живет хоть для вида! Вреда от нее нет, а пользы кое-что перепадет, поди (в нравственном, конечно, смыс­ле, в материальном малость убытку будет).

«Фухейся» все еще продолжают свое существование, даже проповеду­ют.— Цуда катихизатором. А крестить, мол, как? Об этом совещаются; и находят, что и у католиков и протестантов можно окреститься.— Вот ветвь отломленная от крошечной еще, но все же живой веточки Церкви Христовой! И — умрут! Иссохнет последний сок, имеющийся еще от общения с Церковью и смерть! Не жалость ли? А что поделаешь!

Есть истины, которые не нужно доказывать,— так они ясны. Таковы — о молитве святым, о молитве за умерших. Представить семейство, где дети разных характеров и достоинств, по не все ли только любовью отца существуют и приближаются к нему... У протестантов же святые — похожи на безучастного старшего сына в притче о блудном,— сие тоже относи­тельно умерших.— Тоже относительно икон. История (финикияни и зло удаляющаяся любезность) катакомбы, здравый смысл,— все за иконы.

Июня 1885

И выходит, что приехала сюда наша Ольга Ефимовна исключитель­но для своего удовольствия и для отрады миссионеров; шляпа о. Анато­лий, паточный о. Владимир, жидко-сладкий о. Гедеон — все имеют ее как жбан, куда изливают каждый долю своих совершенств, а она тоже этим услаждается, ибо имеет всю волю разливаться конфеткой о «папа­не», о всем, исключая единого на потребу — миссийского дела! Какой все это червоточиной отзывается и как отвратительно! Не буду я наве­щать ее,— ну ее совсем! Надоела как горькая редька! Когда хоть малое что любезное для Миссии выкажет, тогда буду. Миссионеры же пусть услаждаются ею, и она ими,—вреда тут нет —хоть и пользы, что от свиста ветра!

Вечером.

По сегодняшнему письму от о. Феодора Быстрова:

1. С удовольствием извинился пред о. Владимиром за то, что заподо­зрил его в недоставлении моей посылки о. Феодору (заподозрил на основа­нии его врак о речах о. Феодора при сем).

2. На днях доставлю счеты Ольге Ефимовне на дом и мебель: все добивается заплатить, а я доселе все отказывался получить, но с какой же стати я подставлю спину Миссии, на что не имею никакого права!

Все-то обдирают Миссию, я и ей кланяюсь — «обдери и ты»,— а она, пока добросовестность есть, говорит — «заплачу за дом». Итак, пусть запла­тит, как желает,— представить счеты! Кстати же из нее не предвидится пользы Миссии.

Июня / 3 июля 1885

Если бы предстояло претерпеть за Христа три секунды невообрази­мо лютых мучений, разве не согласился бы (разумеется, испрося помо­щи Самого Христа)? А если бы эти мучения разбавлены были на три минуты, причем лютость из соразмерно уменьшилась бы, будто отказал­ся бы! Еслибы натри дня, натри месяца, натри года, на тридцать лет,— причем в той же соразмерности убавляемая была и мучительность их, так что тридцатилетние мучения были бы просто то, что называется трудностями житейскими,— разве отрекся бы Христа? — Вот же, одна­ко, отрекаюсь! От многих трудностей отрекаюсь! От побеждения своих страстей, от труда изучения письменного японского языка, от сочине­ния апологетических статей, от писем окружных и прочего.— Помоги же, Боже! Избави от Петрова отречения! Долго мы в нем, а Петра ты тотчас же извлек! Помоги, Господи, с этих каникул в три года, то есть до каникул 1888 года изучить письменный японский язык так, чтобы к освящению Собора пригласить священников и проповедников собст­венноручно! Помоги и во всем другом! Дай мне память сего отречения и тугу душевную избавиться от него,— тугу, оплодотворенную Твоею всемилостивою благодатью!

Июня / 8 июля 1885

Опять приходится употреблять все усилия и молить Господа помочь, чтобы не потерять спокойствия духа и не рассердится! Тот же предмет, старание посадить японские Церкви на содержание месячными средст­вами. Но куда! И то, что чрез усиленное напряжение получено было в прошлом году, тщатся отобрать назад,— это самые бедные крохи, и Цер­кви давние! Хацинохе — назад просит 3 ены, Ициносеки — пищу катихи­затора. При чтении невольно возмущаешься и пропадает все доброе расположение духа,— но сохрани, Господи! Подкрепи, Господи! Спо­койствием можно достигнуть многого и с язычествующими японскими христианами,— рассердившись, можно потерять плоды многих трудов и, лет! Господи, Ты — не как человек, не отбираешь своих милостей назад — даруй же мне и ныне тужу охрану от духа гневливости, какую послал в прошлом году! Ангел мой Хранитель! Во имя Креста Христова охрани меня и в нынешнем году, как охранил в прошлом, во время Собора! Ибо верю, Ты мне помог избежать раздражения, а не случай. (Пишется под звуки чтения Псалтыри по Исайе Камия, лежащем в гробу в верхней Церкви от канне. Товарищи читают по только что переведенной Псал­тыри, еще по корректурному экземпляру).

Июля / 3 августа 1885

Господь многомилостив! Помог и в этом году благополучно окон­чить Собор. Да будет хвала имени Его!

«Всепрощение выше всего пока живешь»,— пишет о. Иоанн Демкин. Да, разве разумно сердиться на волну, на дождь, на лай собаки? Вот также было бы не разумно сердиться на сегодняшнее письмо о. Влади­мира из Тоносава, в котором, точно в ящике с насекомыми, собрано лжи, клеветы, ругательств и злонамерения. Знать человек как уродился, так и в могилу пойдет. У о. Владимира такая натура (совсем не русская, а польская разве),—виноват ли он? И сердиться на зловонные изверже­ния его души было бы похоже на глупый гнев по поводу аналогичных явлений физических. Фи! И думать не стоит! Однако же некоторые явления поражают нас глубоко в сердце. Сегодня с утра, когда получено было письмо о. Владимира доселе, ни о чем не могу думать, как о нем. Итак, целый день посвящен о. Владимиру! — Но это уж, вероятно, пос­ледний в жизни для него! Безнадежен сей человек для дела Божия в Японии по мерзостям своей души! Как ни смиренствуй, а приходится правду думать и говорить, иначе тебе же, то есть дело твое, дело Мис­сии, дело Божие, огреют, обойдут, оплюют, унизят и уничтожат! Итак и смиренствовать приходиться, смотря в оба! В Церкви дело, а не в нас!

Надумал было писать о. Владимиру в ответ на все пункты его письма в вразумление его. Но что пользы? Разве прежде много раз я с ним не говорил? К стене горох. Трата чувств и бумаги! Лучшее — молчать и быть равнодушным к нему и ко всему о нем. Не давать однако ему зави­раться во вред Миссии,— исправлять или останавливать подобное тот­час же, не теряя ни мало равнодушия.

Итак отныне по поводу о. Владимира никаких движений душевных! Господу предоставить его, ибо Господь уродил его таким, и не нам, слабым, переменить его!

Господи! Помоги же мне в деле всепрощения и благодушия.

Июля / 5 августа 1885

Тайна управлять людьми и извлекать из них доброе на службу Богу — не раздражаться, а отбрасывать в сторону (как будто не касающееся ни тебя, ни их) все, что исходит дурного из их уст — злословие, ябеду, клевету. Так ныне о. Владимир поступает относительно меня — в его письмах из Тоносава, и стало в его душе — змеиный яд против меня — ябеда, ложь, клевета — словом, всякая мерзость,— Но вот уж второе письмо я ему посылаю совершенно спокойное, мирное, как будто незнающее его мерзостей. И думается, что он еще не безнадежен для службы Богу здесь. Дай Бог! Если это будет, то значит написанное в начале верно.

Августа 1885

Все люди равно страдают: одни от злых качеств своей души, другие от злых обстоятельств внешних. Только обуздывающие себя и прини­мающие равнодушно внешние обстоятельства умаляют свои страдания. Помоги, Боже, обуздать гневливость и прочее,— помоги, Боже, не сму­щаться и внешним дурным. Разве кто сердится на ветер, дождь, слякоть, холод? Одинаково не стоит возмущаться и всем этим в полемическом смысле и принимать все соответственно: от холода закутываться, от дождя укрываться и подобное. Обереги меня, Боже (то есть обереги дело, которому служу), от Владимиров, Георгиев, Путятиных и всех подобных! И стоит ли возмущаться ими! Равнодушие и хладнокровие!

Сентября нового стиля 1885

Был Иноуе, что поверенным в Корее. Разговор с начатого им полити­ческого (дрянного для Японии — лучше покориться России, чем Анг­лии) перешел на религиозный,— и дошел до рассуждения о введении христианства в Японии. Говорит он, что их общее слово: Фукузава, Гото, Оокума и прочих. Купил все наши книги. С увлечением обещался изучать православие. Дай Бог! — Блеснул было на мгновение луч, что Господь посылает, но... Три года обещает и Иноуе для окончательного решения религиозного вопроса в Японии. Три года эти — очень важные.