Генваря /1 февраля 1885. Воскресенье

Церковь—в спокойном состоянии. Возмутителей (Цуда и прочих) совсем не слышно; на Крещенье я был у них; хотели, кажется, восполь­зоваться сим ко злу, но объяснил вопрошавшему катихизатору (Мукоя- ма), что и Христос, побыв у фарисея Симона, не узаконил тем искусство фарисеев и прочее,— Катихизаторы одушевлены; о. П. Сато совсем уво­лен от школ, чтобы быть исключительно для христиан; катихизаторы же исключительно для вновь слушающих. Во всем у нас лишь — за о. Пав­лом Ниицума и его Церковью, где все идет превосходно. Бог да укрепит его и вперед. Вся надежда Японской Церкви! В Миссии все тихо — Вновь приехавшие не в состоянии нарушить течения дела ни в хорошую, ни в дурную сторону: о. Гедеон — нелюдим и молчун, о. Митрофан — юнец,

271 сегодня чуть не разрыдался, говоря о болезни горла от уколотья костью. С завтра принимаюсь за перевод Елеосвящения. Помоги, Боже!

Я понял, наконец, что должен жить вроде начальника, то есть никог­да ни с кем задушевно, ни с кем — раздела мыслей, чувств. И до сих пор я не имел сего. Но питал надежду. Бросить неосуществимое, и притом неважно сие для Миссии. Людям нужны начальники; люди хотят быть под начальством: легче, меньше ответственности, больше места для ле­ни и небрежения; я бы и сам разве не был бы счастлив, если бы вдруг приобрел возможность жить изо дня в день; а заботы о храме, о пропо­веди предоставить кому другому.

Итак, покориться же наконец разумно и добровольно (хотя и вгоняе­мый кнутом необходимости в форму) с абсолютным одиночеством! Разве с о. Павлом Ниицума разделять думу, насколько возможно. Оно и действительно; если я давно раньше пришел к такой же мысли, то может и не было бы неприятностей с предыдущими миссионерами.— А я и доселе все тем же слепцом был; о. Гедеона и Митрофана хотел тоже — братства и дружества — стол вместе предлагал.

О. Владимир надоумил: «Во всех миссиях-де, и в Иерусалимской с Преосвященным Кириллом и прочих, неприятности начинаются за сто­лом; а без общего стола, если и есть что у кого на душе, то переварит по-маленьку», и прочее. Все сущая правда! Господь же с ними со всеми! Даже и о. Анатолий, видимо, желает начальства над собой, а не друга. Пойми я это раньше, не было бы свары у нас с ним, как в старые годы было, и что охладило нас друг к другу, должно — навсегда. Итак печаль­ное одиночество и роль начальника, то есть молчание и всякое равноду­шие с сослуживцами, за исключением случаев, когда для пользы Церкви нужно что сказать.

Есть уверенность в душе, что явится же здесь наконец человек, кото­рый даст мне спокойно умереть, оставляя дело в надежные руки. Но такого еще нет. Явится он, вероятно, и методу обращения я должен буду переменить, то есть буду иметь радость перемениться. Пошли, Боже!

Вот они — годы зрелого мужества, годы, в которых я застал Гошкеви- ча. Я удивляюсь, отчего он не суется ко мне с советами, не руководит, не дает наставлений,— ужель, мол, я когда сделаюсь таким? Ан вон сделался. Жизнь к тому привела.— О. Гедеон обратился за советом: «Как изучать японский язык?» — «Так и так»,— все ему подробно выложил и помогать обещал. Но — тоже как к стене горох; человек — через три дня говорит,— «а я все-таки прежде изучу аглицкий язык как орудие» и прочее и про­чее.— Стало — вперед даже и на подобные вопросы придется молчать, или «а как найдете лучшим» и подобное.

Эх, жизнь! Бедна ты утешением содружества! Сухое заросшее терни­ем ты поле! Впрочем, лет пятнадцать-двадцать всего идти? Уже и близ­ко! Тот ад, вероятно, немного садей (?) этого, зовомого жизней среди братии.

26 февраля /10 марта 1885

Нынешние фухейся (Цудо и прочие) — скрипячие колеса Церкви, которые пользы ни на грош, а всех беспокоят. Потому, разве они гово­рят что дельное? Ни на волос, а беспокойства и расстройства много. Есть люди — чуткие к пользам и вреду,— они в самомолчании вред заметят и ворчливо или сердито указывают,— такая оппозиция хороша. А что пользы в лае собаки на ветер?

27 марта / 8 апреля 1885. Среда

Пасхальной недели

(По прочтении монографии Царицы Прасковьи).

Даже такие мягкие личности, как эта Царица, какие неистовые жес­токости делали (жжение стряпчего Деревника)! И это было полтораста лет назад. Куда же девались эти ужасные нравы? Куда исчезли во всей Европе? Чему обязано человечество этим благам? Французской револю­ции! Казнь Людовика XVI была громом, поразившим бесчеловечие в Европе. А французская революция произвела Вольтера и прочих. Стало быть, орудия пр[?]: и они; бессознательно они были тоже воплотители идей христианства (потому что в конце концов все блага — от Христа,— другого источника нет). Не нужно же клясть и Вольтеров, как и тепереш­них революционеров,— а нужно только благоговеть пред путями про­мысла, все направляющего во благо; да, нужно смиряться. Я тоже был бы жесток — не хуже других в тот век; когда читаешь о тех временах, что-то как будто родное в тамошних нравах чувствуешь, слышу в себе кровь тогдашнего богатства — с хорошим и дурным и со всеми побоями того времени; конечно, при писании тогдашних подвигов, вроде копчения стряпчего, негодованье закипает, но сам-то в гневе разве соблюдаешь границы? И не плачут ли от тебя теперь — от жестоких слов твоих? Тогда же, неверные, плакали бы от твоих застеночных пыток во гневе,— хоть потом, может, и жаловал бы пытаных. Эх, человеческая натура! Сколько в тебе природной мерзости, гадости, зверства! И это во всяком народе — везде, только в несколько измененном виде, так что смеяться друг над другом никому не следует! Не следует лицемерно издеваться и над теперешними революционерами. Вероятно, они тоже творят свою миссию, и после них еще легче и мягче сделается человечеству. Злое вверху выбивается злым из низу. При давлении взрыв — физически по­нятная вещь.