Эстетическое видение вселенной

Человек Средневековья постоянно говорит о красоте всего бы­тия, и если история этой эпохи полна мрака и противоречий, то образ вселенной, каким он предстает в сочинениях его теоретиков, преисполнен оптимистического сияния. В Книге Бытия говорит­ся о том, что на исходе шестого дня Бог увидел, что все созданное им хорошо (Быт. 1, 31), а из Книги Премудрости Соломона, про­комментированной Августином, человек Средневековья постигал, что Бог сотворил мир согласно числу, весу и мере (numerus, pon ­ dus e mensura) — космологические категории, которые, как уви­дим впоследствии, представляют собой не только проявления метафизического блага (Вопит), но и являются категориями эсте­тического порядка.

Наряду с библейской традицией, углубленной отцами Церкви, классическая традиция также подкрепляла подобное видение все­ленной. Представление о красоте мира как отражении и образе идеальной красоты восходит к Платону, и Халкидий (живший меж­ду III и IV вв. до н. э.) в своем «Комментарии» к «Тимею» (произве­дение, сыгравшее принципиально важную роль в формировании средневекового человека) говорил о mundus speciosissimus genera­torum... incomparabili pulchritudine, (сияющем мире рожденных существ... несравненной красоты), по сути дела воспроизводя са­мую суть заключительной части «Тимея» (однако, будучи непол­ным, этот комментарий не познакомил Средневековье с заключе­нием диалога).

«Ибо этот мир, приемля смертные и бессмертные живые суще­ства и преисполняясь ими, стал зримым живым существом, кото­рое вбирает в себя все видимое, и это единое и единородное небо есть образ умозрительного, зримый и воспринимаемый бог, пре­благой, преисполненный красоты и всесовершенный» (1).

29

Точно так же и Цицерон в своем трактате «О природе богов» («De natura deorum») подтверждает: «Nihil omnium rerum melius est mando, nihil pulchrius est», то есть из всех вещей нет ничего лучше и нет ничего прекраснее, чем космос.

Между тем в интеллектуальном климате Средневековья все эти тезисы облекаются в более эмоциональную оболочку. Это проис­ходит как в силу естественного для христианского менталитета любовного отношения к божественному творчеству, так и под дей­ствием неоплатонической составляющей эпохи. Оба компонента наиболее глубоко синтезированы в трактате Псевдо-Дионисия Ареопагита «О божественных именах» («De divinis nominibus»). Здесь вселенная предстает как непрестанное излучение красоты, как величественное выражение всеприсутствия красоты исконной, как дивный слепящий водопад:

«Supersubstantiale vero pulchrum pulchritudo quidem dicitur propter traditam ab ipso omnibus existentibus juxta proprietatem uniuscujusque pulchritudinem; et sicut universorum consonantiae et claritatis causa, ad similitudinem luminis c ит fulgore immittens universis pulchrificae fontani radii ipsius traditione et sicut omnia ad seipsum vocans unde et callos dicitur, et sicut tota in totis con ­ gregans».

«Сверхсущественное же прекрасное называется Красотой по­тому, что от него сообщается собственное для каждого очарование всему сущему; и потому, что оно — причина благоустроения и изя­щества всего и наподобие света излучает всем Свои делающие кра­сивыми преподания источаемого сияния; и потому что оно всех к себе привлекает, отчего и называется красотой; и потому что оно все во всем сводит в тождество» (цит. по: Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии. СП.: Гла­голъ, 1995. С. 107 / Пер. под ред. Г. М. Прохорова).

(De divinis nominibus IV, 7, 135).

Ни один из комментаторов Ареопагита не может устоять перед очарованием данной картины, которая наделяет богословским до­стоинством естественное и спонтанное чувство, свойственное средневековому духу.

30

Позднее Скот Эриугена разовьет концепцию космоса как Откро­вения Бога и выявления его несказанной красоты через красоты душевные и телесные; Божественная красота изливается на упо­рядоченность всего творения, на подобное и разнящееся, на согла­сованность родов и форм, различных порядков субстанциальных и акцидентальных причин, спаянных в чудесном единстве (De divi­sione naturae 3, PL 122, col. 637-638). Нет средневекового автора, который не возвращался бы к этой теме полифонии мира, причем наряду с философскими постулатами, выраженными в сдержанной манере, иной раз прорывается возглас восторженного изумления:

«Сит inspexeris decorem et magnificentiam universi... inve­nies... ipsumque Universum esse velut canticum pulcherrimum... caeteras vero creaturas pro varietate... mira concardia consonan­tes, concent um mirae jucunditatis efficere».

«Когда взираешь на изящество и величие вселенной... обнару­живаешь, что эта самая вселенная подобна прекраснейшей песне... [и обнаруживаешь также], что прочие твари, благодаря своему многообразию... согласующиеся в изумительной гармонии, обра­зуют созвучие чудной прелести».

(Гильом Овернский, De anima V, 18: Opera, t. II, 2, suppl., Orleans 1674, p. 143a: Pouillon 1946, p. 272).

Для того чтобы дать этому эстетическому мировосприятию бо­лее философское определение, были разработаны многочисленные категории, восходившие к триаде из Книги Премудрости Соломо­на: из numerus, pondus et mensura (мера, число и вес) были выве­дены modus, forma и ordo, substantia, species и virtus, quod con ­ stat, quod congruit и quod discernit (способ, форма и порядок, суб­станция, вид и сила, состоящее, соответствующее и отличающее) и т. д. Тем не менее речь всегда шла о выражениях, не согласован­ных между собой и постоянно использовавшихся для определения как благости, так и красоты вещей, как, например, это видно в сле­дующем утверждении Гильома Оксеррского:

«Idem est in еа (substantia) ejus boitas et ejus pulchritudo... Penes haec tria (species, numerus, ordo), est rei pulchritudo, penes quae dicit Augustinus consistere bonitatem rei».

31

«В субстанции сливаются ее благость и ее красота... Красота вещи берет начало в этих трех (виде, числе и порядке), в которых, согласно Августину, и состоит благость вещи».

(Summa aurea, Paris, 1500, f. 57d e 67a; ср.: Pouillon 1946, p. 266).

На определенном этапе своего становления схоластика прихо­дит к необходимости систематизировать эти категории и в конце концов дать философски строгое определение подобному эстети­ческому восприятию космоса, сколь распространенному, столь же и неясному, преисполненному поэтических метафор.