Гражданские армии Кромвеля и Наполеона

Были идеальными проявлениями новой

Технологии

ее» Как историк, Хэйес хорошо знает (р.290), что в нацио­нализме кроется некая тайна. До эпохи Возрождения он никогда не существовал ни в действительности, ни даже в идее: «Не философы ввели моду на национализм. Он, так сказать, уже был в моде, когда только появился на сцене. Они лишь нашли форму для его выражения, расставили акценты и придали ему направление. Изучать их труды чрезвычайно полезно для историка, поскольку это дает ему в руки живую картину современных тенденций в этой области». Хэйес высмеивает идею о том, что «человеческим массам инстинктивно присущ национализм» или что наци­онализм вообще есть нечто природное: «На протяжении го­раздо более долгих периодов истории люди в основном группировались в племена, кланы, города, провинции, по­местья, гильдии или многоязычные империи. И все же именно национализм в гораздо большей степени, чем любое

другое выражение человеческой склонности собираться в группы, вышел на первый план в нашу эпоху» (р.292).

Решение проблемы, поставленной Хэйесом, следует ис­кать в эффективности печатного слова, сперва визуализи­ровавшего национальный язык, а затем создавшего гомо­генную форму ассоциирования, которая воплощена в со­временной промышленности, рынках и, разумеется, в ви­зуализации национального статуса. Он пишет (р.61):

Лозунг «Нация с оружием в руках» был одним из важнейших якобинских принципов, служивших нацио­налистической пропаганде. Вторым был — «Нация в гражданских школах». До французской революции из­давна было общепринятым, что дети принадлежат сво­им родителям и что именно родители должны были ре­шать, как учиться их детям и учиться ли вообще.

Свобода, равенство и братство нашли свое наиболее полное (хотя и весьма неизобретательное) выражение в унификации революционных гражданских армий. Они бы­ли уже точным воспроизведением не только печатной страницы, но и сборочной линии. Англичане опередили Ев­ропу как в национализме, так и в промышленном разви­тии, а в придачу к этому — ив «типографской» организа­ции армии. «Железнобокая» конница Кромвеля появилась на сто пятьдесят лет раньше якобинских армий.

Англия опережала все страны на континенте в раз­витии у народа острого чувства национальной общности. Задолго до французской революции, когда французы еще считали себя прежде всего бургундцами, гасконца­ми или провансальцами, англичане уже были англича­нами и, сплоченные истинно национальным патриотиз­мом, приветствовали секулярные нововведения Генри­ха VIII и деяния Елизаветы. В политической филосо­фии Мильтона и Локка ощутим дух национализма, ка­кой мы едва ли найдем у их современников на конти­ненте, а англичанин Болингброк первым сформулиро­вал доктрину национализма. Поэтому вполне естествен­но, что любой англичанин, оказывавшийся в числе про­тивников якобинства, непременно выступал под знаме­нем национализма.

Это слова из книги Хэйеса «Историческая эволюция со-

временного национализма» (р.86). Подобное свидетельство приоритета англичан в вопросе национального единства оставил венецианский посол шестнадцатого века:

В 1557 г. венецианский посол Джованни Микели пи­сал своему правительству: «Что касается религии [в Англии), то всеобщим авторитетом и примером для по­дражания является суверен. Англичане уважают и ис­поведуют свою религию лишь постольку, поскольку они тем самым выполняют свой долг как подданные своего монарха. Они живут так, как живет он, и верят в то, во что верит он, словом, исполняют все, что он приказыва­ет... они бы, пожалуй, приняли магометанство или иудаизм, если бы эту веру принял король и если бы на то была его воля». Чужеземному наблюдателю религи­озные порядки англичан того времени казались в вы­сшей степени странными. Религиозное единство здесь было нормой, так же как и на континенте, но религия менялась с каждым новым сувереном. После того как англичане были схизматиками при Генрихе VIII и про­тестантами при Эдуарде VI, Англия вновь вернулась, причем без всякого серьезного переворота, в лоно рим­ского католицизма вместе с Марией Тюдор²²⁰.

Чисто националистические волнения вокруг английско­го языка вылились в религиозный спор в шестнадцатом и семнадцатом веках. Религия и политика переплелись на­столько, что стали неразличимыми. Пуританин Джеймс Хант писал в 1642 г.:

Отныне не нужны университеты,

Чтоб мудрости учиться;

Ведь в Евангельи

Совсем немного тайн глубоких,

И их раскрыть поможет

Простой язык английский²²¹.

В наше время вопрос о мессе на английском языке, ко­торым так озабочены католические литургисты, безнадеж­но запутан благодаря новым средствам массовой информа-

²²⁰ Joseph Leclerce, Toleration and the Reformation, vol.11, p.349.

²²¹ Цитируется по: Jones, The Triumph of the English Language,
p.321.

ции, таким как кино, радио и телевидение. Ибо социальная роль и функция национального языка постоянно изменяет­ся в силу его включенности в частную жизнь людей. Поэ­тому вопрос о мессе на английском языке сегодня так же запутан, как неясна была роль английского языка в рели­гии и политике в шестнадцатом веке. Невозможно оспорить то, что именно книгопечатание наделило национальный язык новыми функциями и полностью изменило место и роль латыни. С другой стороны, к началу восемнадцатого столетия отношения между языком, религией и политикой прояснились. Язык стал религией, по крайней мере во Франции.

Хотя первые якобинцы не торопились осуществить свои теории образования на практике, они быстро при­знали важность языка как основы нации и постарались заставить всех жителей Франции говорить на француз­ском языке. Они утверждали, что успешное управление «народом» и единство нации зависят не только от опре­деленной близости привычек и обычаев, но в гораздо большей степени от общности идей и идеалов, распро­страняемых с помощью речей, прессы и других инстру­ментов образования, если они пользуются одним и тем же, языком. Столкнувшись с тем историческим фактом, что Франция не была единой в языковом смысле -— вдо­бавок к широкому разнообразию диалектов в разных частях страны бретонцы на западе, провансальцы, бас­ки и корсиканцы на юге, фламандцы на севере и эльзас­ские немцы на северо-востоке говорили на «иностран­ных» языках, — якобинцы решили искоренить как диа­лекты, так и иностранные языки и заставить каждого французского гражданина знать и использовать фран­цузский язык (р.63, 64).

Здесь Хэйес («Историческая эволюция современного национализма») ясно дает понять, что за страстью к утвер­ждению национального языка стояла тенденция к гомоге­низации, которую, как это хорошо понимал англосаксон­ский мир, гораздо легче осуществить с помощью конкурен­ции цен и потребительских товаров. Словом, английский мир осознал, что печать означает прикладное знание, тогда как латинский мир всегда держал печать на вторых ролях, предпочитая использовать ее лишь для того, чтобы при-

дать размах драме устных споров или военных баталий. Нигде это глубокое пренебрежение смыслом печати не вы­ступает так ясно, как в книге «Структура испанской исто­рии» Америке Кастро.