Печатный пресс был поначалу всеми, кроме

Шекспира, ошибочно принят за машину

Бессмертия

£0> До сих пор мы рассматривали вопрос о влиянии физи­ческих факторов на способы и формы выражения лишь в связи с появлением индивидуальных голосов и становле­нием национального языка как унифицированной и готовой системы обращения к публике. Одновременно с этим фор­мировалось понимание того, что печатное слово как путь к славе есть путь к бессмертию. В замечательном эссе о Кар-дано (1501—1576) в книге «Эбингерская страда» (р.190) Э.М.Форстер пишет: «Печатный пресс, который к тому времени успел просуществовать только сто лет, был оши­бочно принят за машину бессмертия, и люди торопились увековечить с его помощью свои поступки и страсти, чтобы оставить их жить в веках». Форстер цитирует (р.193) Кар-дано:

Судьба сулила мне жить в век, когда был открыт весь мир — Америка, Бразилия, Патагония, Перу, Ки­то, Флорида, Новая Франция, Новая Испания, страны на Севере, Востоке, Юге. И что может быть более по­трясающим, чем гром человеческих орудий, который своей мощью превосходит небесный? Не умолчу я и о тебе, замечательный Магнит, который ведет нас через необозримые океаны, в ночи и шторма, к странам, о ко­торых мы никогда не знали. А еще печатный пресс, со­зданный человеческим гением, собранный его руками. Однако же это чудо, равное божественному.

Приблизительно в то же время Пьер Буастюо в книге «Театр мира» писал²⁰⁷:

Я не могу ничего поставить рядом или даже срав-

нить с замечательным изобретением — книгопечатани­ем, которое превосходит все известные древним чудеса и которое сохраняет все мысли, живущие в наших ду­шах. Это — сокровище, которое делает бессмертными творения нашего духа, увековечивает мир и все сущее в нем и являет миру плоды нашего труда. Обо всех дру­гих человеческих изобретениях можно сказать больше или меньше, но только это отличается таким совершен­ством, что здесь ничего нельзя ни прибавить, ни уба­вить, чтобы не исказить его существа. Благодаря ему один человек может за день напечатать столько, сколь­ко самому искусному писцу не успеть и за целый год.

Как мы видим, здесь пока отсутствует понятие самовы­ражения, но в словах «являет миру плоды нашего труда» содержится указание на ту связь мыслей, из которой ему предстоит появится несколько позже. Слова «делает бес­смертными творения нашего духа» прекрасно передают свойственное шестнадцатому веку представление о бес­смертии, сформированное тяжелым трудом, связанным с механическим повторением. В нашем столетии такое пред­ставление о бессмертии претерпело искажения, что пока­зал Джойс в своем «Улиссе»:

Читая одну за одной страницы одинокого однодума, кого уж нет не одну сотню лет, будто сливаешь заодно с тем одиночкой, который как-то однажды...

Зернистый песок исчез у него из-под ног. Ботинки снова ступали по склизким скрипучим стеблям, острым раковинам, визгливой гальке, что по несметной гальке шелестит, по дереву, источенному червями, обломкам Армады. Топкие окошки песка коварно подстерегали его подошвы, смердя сточными водами, яма с морской травой, истлевшей на холодном огне морского свечения, под кучей людского праха. Он осторожно обходил их. Пивная бутылка торчала по пояс в вязком песочном те­сте. Часовой: остров смертельной жажды²⁰⁸.

От размышления о книгах и библиотеках мысль Стиве­на Дедала переходит к попавшейся ему под ноги бутылке среди хаоса аудиотактильно-обонятельных ощущений, ко­торые регулярно перемежаются просветами работающей

 

²⁰⁷ Пер.: John Alday, 1581; STC 3170, R_lu to R_iv.

Пер. С.Хоружего.

Прим. пер. 299

мысли, вращающейся в круге авторов, библиотек и вопроса о литературном бессмертии.

Тема увековечения посредством печатного слова была чрезвычайно актуальной в начальный период существова­ния книгопечатания, когда множество забытых и неизвест­ных писателей прошлых веков получили новую и даже бо­лее интенсивную жизнь, чем когда-либо в эпоху их, так сказать, рукописного существования. Так, сонеты Шекспи­ра, изданные в 1609 г., были снабжены следующим посвя­щением: «Тому единственному, кому обязаны своим появ­лением нижеследующие сонеты, господину W.H. всякого счастья и вечной жизни, обещанных ему нашим бессмерт­ным поэтом, желает доброжелатель, рискнувший издать их».

Бессмертный поэт бессмертен в своих напечатанных стихах, а посвящение к ним обещает вечность (гораздо бо­лее надежную, чем вечность рукописи, заложенной в бу­тылку) «тому единственному». И вполне естественно, что личность адресата должна оставаться столь же таинствен­ной, как и сам поэтический процесс создания сонетов. Од­нако, поскольку теперь адресат обрел вечность, вступив в новую жизнь печатного поэтического существования, поэт желает ему здоровья — коль скоро он сам себе его желает

— в его печатном путешествии сквозь вечность. Добавим,
что сонеты были изданы спустя десять лет после того, как
елизаветинская мода на сонет уже миновала.

Едва ли когда-либо большая двусмысленность была вмещена в тридцать с небольшим слов, чем в этом посвя­щении. Подобную же иронию мы находим и в предисловии к «Троилу и Крессиде», появившемся в ин-кварто 1609 г., в том же году, что и сонеты. Обойдем стороной вопрос о том, принадлежит ли оно самому Шекспиру. Заметим только, что оно слишком остроумно для Деккера и слишком сдер­жано для Нэша. Главное, оно прямо касается нашей темы

— книгопечатания как машины бессмертия:

От никогда не существовавшего писателя вечно су­щему читателю. Бессмертный читатель, перед тобой но­вая пьеса, которая никогда не представлялась на сцене, никогда не была освистана и осмеяна толпой и вот те­перь протягивает тебе полную пригоршню смеха; ибо твой ум, увы, никогда еще не знал ничего по-настояще-

му смешного, и виденные тобой комедии, которые на­прасно носят это имя, стоило бы переименовать в Ком­мерческие затеи, а все Пьесы •— в Препирательства; ты должен понять, что все важные цензоры, которые при­вивают им вкус к тщеславию, благосклонны к ним именно из-за их серьезности. Что же до комедий этого автора, то они так походят на жизнь, что могут служить обобщенным комментарием ко всем житейским ситуа­циям, ибо обнаруживают столько сметливости и ума, что даже те, кому не нравятся Пьесы, наслаждаются его комедиями. И все эти занудные и крепкоголовые обыватели, которые раньше никогда бы не смогли уло­вить соль комедии, попав на его спектакли, нашли в них такой смысл, какого никогда не находили в себе самих, и покинули их, изрядно поумнев и чувствуя в себе та­кую бездну мудрости, какую они и не подозревали, что их мозг способен вместить. В его комедиях столько пря­ности и соли остроумия, что они могут показаться (как источник бесконечного наслаждения) родившимися из того самого моря, которое породило Венеру. Среди них нет более остроумной, чем эта; и если бы у меня было время, я бы многое мог сказать о ней, хотя она, я уве­рен, не нуждается в этом (ибо вы и сами сможете это понять), но я слишком беден, чтобы дать ей надлежа­щую цену. Она заслуживает такого же внимания, как и лучшие комедии Теренция и Плавта. И, верьте мне, когда он покинет нас и его комедий не будет в продаже, их повсюду будут искать и учредят новую английскую инквизицию. Прими это как предупреждение и под страхом потери удовольствия и здравого смысла не пройди мимо. Не бойся запачкать себя прокопченным дыханием толпы, но поблагодари судьбу за спасение, которое она тебе посылает. Ибо лучше тебе молиться за них, чем они будут молиться за тебя. А посему — да вознесем молитву (за здравие их ума) о тех, кто не оце­нит ее, как она того заслуживает. Vale²⁰⁹.

Этот прозаический текст требует живости воображения и внимания не меньше, чем сама пьеса «Троил и Кресси-да». Он начинается, подобно словам Джеймса Джойса в «Выборе господина Джерма»: «Мои потребители, разве не

²⁰⁹ Будь здоров (лат.). — Прим. пер.

они же мои производители?». Пьеса, которая «никогда не была освистана и осмеяна толпой», может подразумевать то, что она ставилась в «Судебных иннах». Предисловие, равно как и пьеса, представляет собой анализ коммуника­ции. В самой середине пьесы (III, 3) мы снова встречаем те­му, заявленную в предисловии, но только развернутую с гораздо большей широтой:

Да один чудак

Мне пишет, будто внутренне и внешне

Богато одаренный человек

Тогда лишь качества свои познает,

Когда они других людей согреют

И возвратятся с отраженной силой

К источнику.

Пер. Т.Гнедич

В предисловии сквозит явная насмешка и над писате­лем, и над читателем новой эпохи. Автор так же равноду­шен к ценности книгопечатания, как и Шекспир к возмож­ности напечатать свои пьесы.

Достаточно вспомнить знаменитые начальные строки одного из самых популярных сонетов Шекспира, в котором речь идет о свойственной его времени идее достижения бессмертия посредством печатного слова родного языка (сонет LV):

Замшелый мрамор царственных могил Исчезнет раньше этих веских слов...

Пер. С.Маршака

Однако образованные люди того века, как бы они ни от­носились к книгопечатанию, далеко не были уверены в способности написанного на национальном языке пережить столетия. Эти сомнения проявились в одном из сонетов Спенсера (Amoretti, LXXV):

Я имя милой вздумал написать

На дюнах, но его смела волна.

Его решил я вывести опять,

И вновь прибоем смыло письмена.

«Бесплодны тщания, — рекла она, — То наделять бессмертьем, что умрет!..»

Пер. В.Рогова

«Не будем забывать о том, — пишет Дж.В.Левер в книге «Любовный сонет елизаветинской эпохи» (р.57), — до какой степени жизнь склонна наследовать литературным образ­цам: как люди в одну эпоху в делах любви подражают се­рьезности героев Стендаля, а в другую — легкомыслию ге-.роев Ноэля Кауарда». И если представитель елизаветин­ской эпохи, подобно чосеровскому «я», был склонен пере­ходить от множества публичных и частных ролей к одной, то такую же подвижность он обнаруживал и в языке. Меж­ду писателем и читателем сохранялась прежняя устная связь. Левер, объясняя неспособность критиков девятнад­цатого века понять суть поэзии Сидни пишет (р.57): «Имен­но атрофией ряда конвенций на протяжении девятнадца­того столетия и последующим расколом индивида на пуб­личное и частное «я» объясняется то сильное смущение, которое по большей части вызывает лирика викторианской эпохи».

Эта тема подробно рассматривается в книге С.Л.Бетелла «Шекспир и народная драматическая традиция», в которой показано, как разрыв прежних связей между автором и публикой привел к тому, что критики девятнадцатого века «усвоили по отношению к Шекспиру подход, который был бы более уместен по отношению к Ибсену: они рассматри­вали его персонажей так, как если бы те были историче­скими лицами, пытаясь изучать их психологию... В то нее время не был даже поставлен вопрос об исторической ано­малии, обусловившей тот факт, что на смену традицион­ным конвенциям так быстро пришла натуралистическая драма» (р.13, 14). Аналогом этого нам кажется история бы­строго роста Голливуда, которому он обязан своей связью с романом девятнадцатого века.