На нее стимулирующее влияние

<2Cs С недавнего времени христианская литургия стала объектом пристального исследования ученых. В статье «Литургия и духовный персонализм» (Worship, October, 1960, р.494) Томас Мертон пишет:

Литургия в первоначальном и классическом смысле слова есть не что иное, как политическая деятельность. Leitourgeia буквально означала «труд для общества», вклад свободного гражданина в общее дело полиса. Как таковая она отличалась от экономической деятельности или частной заботы о средствах к существованию и управлении хозяйством... Частная жизнь была уделом тех, кто не являлся «свободным человеком» в полном смысле этого слова, — т.е. женщин, детей, рабов — и чье появление в обществе не имело никакого значения, поскольку они не могли участвовать в жизни города.

Автор книги «Литургическое благочестие» Луис Буйе говорит об упадке литургии в период позднего средневеко­вья и о постепенной визуальной переориентации коллек-

тивной молитвы и поклонения, что, безусловно, находится в прямой связи с Гутенберговой технологией. На странице 16 читаем:

Мысли отца Хервегена по этому поводу поначалу привели в негодование большую часть его читателей. Но теперь следует признать, что современные исследо­вания все больше подтверждают его выводы в той сте­пени, в какой он, по-видимому, и сам не мог на это рас­считывать. В наиболее значительном исследовании на­шего времени, посвященном истории римской мессы, книге Юнгмана «Missarum Sollemnia»¹³'', приводится большое число свидетельств растущего непонимания ее первоначального смысла в средние века со стороны как духовенства, так и прихожан, а также ее разрушения самими служителями культа. Характерной чертой этого процесса, как показано в книге отца Юнгмана, было по­явление в средневековых Expositiones. Missae¹³⁷ тех ложных представлений, о которых мы уже говорили: чрезмерное подчеркивание момента Присутствия в та­инстве евхаристии и слишком сентиментальное понима­ние этого Присутствия, что привело к прямо-таки губи­тельным последствиям в периоды барокко и романтиз­ма.

В наше время литургия переживает бурное возрожде­ние, и многим это кажется необъяснимым. А причина за­ключается в распространении новой электронной техноло­гии и создании ею «электрического пространства», облада­ющего устным по своей сущности характером. Сегодня в пресвитерианстве и во многих других сектах мы наблюда­ем активизацию движения «высокой церкви». Только ин­дивидуальные и визуальные аспекты поклонения уже не кажутся удовлетворительными. Но вернемся к цели наше­го исследования, которая в данном случае состоит в том, чтобы объяснить сильнейшую тенденцию к визуализации невизуального в период, непосредственно предшествую­щий появлению книгопечатания. В католическом мире на­метилось движение в сторону сегментации и сентимента­льности. Буйе пишет (р.16): «было принято считать, что

¹³⁶ Торжественные обряды мессы (лат.). — Прим. пер.

¹³⁷ Описания мессы (лат..). — Прим. пер.

смысл мессы заключается в том, чтобы воспроизводить страсти [Христовы] миметически, и каждый эпизод мессы должен соотноситься с каким-то эпизодом страстей. На­пример, переход священника от южной части алтаря к се­верной соответствует пути Христа от Пилата к Ироду...»

Очевидно, что в отправлении литургии проявилась та же тенденция к кинематографической реконструкции по­средством визуальной сегментации, которую мы уже виде­ли в «Осени средневековья» Хейзинги и в голливудском декорировании античности итальянскими герцогами. Сег­ментация же в данном случае означает сентиментальность. Изоляция способности видения быстро привела к изоляции одной эмоции от другой, в чем и заключается суть сенти­ментальности. «Натянутость» — так сегодня принято назы­вать дурной вид сентиментальности в случаях, где проис­ходит анестезия конвенционально уместных в той или иной ситуации чувств. И напротив, нормальное взаимодей­ствие эмоций связано с синестезией, или взаимодействием, чувств. Поэтому Хейзинга совершенно прав, когда, присту­пая к истории позднего средневековья, описывает его как период неистовости и упадка эмоциональной жизни и в равной мере как период интенсивной визуальности. Итак, в связи с разделением чувств следует говорить о чувствен­ности, а в связи с разделением эмоций — о сентименталь­ности. Хотя Буйе не рассматривает вопрос о влиянии кни­гопечатания на формирование чувственной организации Ренессанса, его книга — неоценимый помощник исследова­теля Гутенберговой революции. По его словам (р.6), это время «было устремлено не к сверхъестественному, а к сверхчеловеческому, как о том свидетельствуют полотна Микеланджело. Оно влеклось не просто к возвышенному, но к чрезмерному. Вспомним статуи св. Иоанна с их исте­рической жестикуляцией и гробницу Александра VII в со­боре св. Петра».

Книгопечатание как непосредственное технологическое расширение человека наделило его беспрецедентными си­лами и возможностями. В визуальном отношении печатный текст означает гораздо более «высокую разрешимость», чем рукописный. Он относится к, так сказать, очень «горя­чим» средствам коммуникации и появляется в мире, кото­рый на протяжении тысячелетий имел дело с «холодными»

средствами коммуникации. Подобным же образом наши «грохочущие двадцатые» столкнулись с другими горячими средствами коммуникации, такими как кино и радио. С по­явлением книгопечатания Европа вступила в первый пери­од эпохи потребления, ибо печатный текст — это не просто товар, он дал человеку принцип систематической линейно­сти, ставший основой для организации всех других видов деятельности. Он показал людям, как создавать рынки и национальные армии. Книгопечатание как горячее средст­во коммуникации позволило людям впервые увидеть язык, на котором они говорят, и тем самым визуализировать свое национальное единство посредством единства языкового: «Мы — те, кто говорим на языке Шекспира, — должны стать свободными или умереть». С национализмом гомоген­ных носителей английского или французского языка не­разрывно связан и индивидуализм, о чем речь впереди. Визуально однородная масса состоит из индивидов в со­вершенно новом субъективном смысле. Буйе указывает (р.17) на средневековый переход от объективного к субъек­тивному благочестию: «Эта тенденция идет рука об руку с другой: единство с Богом все более начинает мыслиться не в плане всей церкви, а в плане индивидуальной души».

Хотя как исследователя католической литургии Буйе совершенно не интересуют такие сегментарные практики, как, скажем, частная интерпретация Библии. Он ясно ви­дит уже отмечавшуюся тенденцию к фрагментации в «на­стойчивом стремлении священников к отдельному отправ­лению богослужения для себя, когда оно не востребовано людьми», что «ведет к затемнению и разрыву церковного единства, ибо последнее отнюдь не является второстепен­ным моментом в евхаристии, а составляет саму ее суть». Как только католическая наука отказалась от представле­ния о средних веках как о «христианской эпохе par excel­lence¹³⁸ и о том, что средневековая цивилизация и культу­ра являли собой выдающийся образец католического идеа­ла, воплощенного в земной жизни, стало очевидным, что средневековый период фактически проложил путь к отка­зу от литургии в протестантстве и ее последующему упад­ку после Тридентского собора» (р.15).

¹³⁸ По преимуществу (лат.). —- Прим. пер.

чЛУ«*>

'-#">

Далее (р.249) Буйе, рассматривая вопрос о нарастающем отчуждении от литургии в средние века в силу тяги к ви­зуальным эффектам, демонстрирует явное сочувствие протестантским реформаторам, которые упустили реаль­ную возможность объединительной реформы, пойдя по пу­ти обособления и сегментации:

Это верно не только потому, что Реформация высту­пила против крайних трансформаций традиционного благочестия в ходе множественных нововведений, но также и потому, что, если б протестантство было после­довательной до конца реакцией как на деле, так и в сво­их принципах, оно стало бы истинной реформацией. В гораздо большей степени протестантизм представляет собой продукт средневекового благочестия, которое уже содержало в зародыше присущие протестантству чер­ты: натуралистический взгляд на религию, системати­ческое игнорирование таинства, склонность к сентимен­тальному религиозному «опыту» вместо трезвого мис­тицизма великой христианской традиции, основанного исключительно на вере.

Наши намерения в этой книге не идут дальше того, что­бы разобраться в конфигурации или галактике событий, связанных с Гутенберговой технологией. Поэтому нас инте­ресует не столько «культурный подъем протестантства» как следствие развития книгопечатания, в котором глав­ную роль начинает играть единый для всех визуальный текст, сколько литургия католической церкви, в которой мы находим свидетельства глубокого воздействия визуаль­ной технологии и распада единства чувств. Визуальность «елизаветинской картины мира» способствовала усилению ее иерархичности, хотя последняя реализуется не только в визуальном измерении. Буйе (р.155) указывает на неадек­ватность визуальной «иерархии»: «Иерархия есть прежде всего иерархия функций духовенства; по слову же Христа, тот, кто является верховным священником среди братии, должен быть человеком, который, подобно Христу, сам есть первейший слуга Господа». Поскольку же в истории католической литургии отчетливо прослеживается процесс чувственного распада таинств в ходе визуализации функ­ций, логично заключить, что возрождение литургии в на-

стоящее время обусловлено стремлением скорее к объеди­нению, чем к исключению распавшихся элементов (р.253):

Это означает, что первым и важнейшим условием для возрождения литургии, которое по своей сути явля­ется возрождением благочестия, должны стать личное знание всей Библии и размышления над нею, причем и то, и другое должно руководствоваться указаниями ли­тургии. Такое возрождение предполагает полное приня­тие Библии как Слова Божьего, как основы и неиссяка­емого источника всего подлинного христианства. Сред­невековые монахи так долго сохраняли живое восприя­тие литургии только потому, что, несмотря на их лич­ные несовершенства, они последовательно держались Библии как формы приятия христианства, размышляя над ее истинами и стараясь жить в соответствии с ними.

Изменения в формах литургического поклонения в два­дцатом веке находят свои параллели в мире управления экономикой и в индустриальной организации. Процесс де­легирования полномочий и функций короля, отмеченный нами в <;Короле Лире», в век электроники переживает фа­зу отката и движения в обратном направлении. Доктор Б.Дж.Мюллер-Тим, один из ведущих бизнес-аналитиков, утверждает

139.

Прежним многоуровневым и многофункциональным организациям было свойственно отделять мышление от действия: мышление сдвигалось скорее к вершине, чем к основанию пирамиды. Как бы компания ни стремилась к децентрализации полномочий, власть неизбежно стя­гивалась к верхушке структуры. Благодаря этому сформировался многочисленный средний класс управ­ленцев, расползшийся по необозримому множеству уровней, занятых надзором и контролем, чья действи­тельная роль, как показали исследования, в основном сводилась к тому, чтобы служить звеном, передающим информацию в системе.

В век электроники пирамидальные и высокоспециали­зированные формы структуры, ставшие популярными в

139 «N_ew Directions for Organisation Practice» in Ten Years Pro­gress in Management, 1950—1960, pp.48, 45.

шестнадцатом 'столетии и позже, утратили практический

смысл:

Как обнаружилось, пирамидальные организацион­ные структуры со множеством уровней контроля и со специализированным разделением функций просто не­эффективны. Цепочка связи между научной и инже­нерной верхушкой и исполнительным уровнем была слишком длинной для того, чтобы компетентное или управленческое сообщение могло дойти по назначению. Но в тех исследовательских организациях, где работа действительно выполнялась, как показал анализ, груп­пы исследователей с различными компетенциями рабо­тали вместе, независимо от предписаний организацион­ной схемы; они устанавливали собственные критерии организации труда и схемы связи, и эти структурные формы организации коллектива отражали организацию их мышления и профессионального знания.

В наши дни «симультанное поле» электрических ин­формационных структур не стремится к специализации и частной инициативе, а восстанавливает условия и потреб­ность в диалоге и сотрудничестве на всех уровнях социаль­ного опыта. Наша сегодняшняя вовлеченность в эти новые формы взаимозависимости приводит к невольному отчуж­дению от ренессансного наследия. Однако, я надеюсь, что эта книга поможет ее читателям углубить свое понимание обеих технологических революций, и связанной с книгопе­чатанием, и связанной с электричеством.

«Интерфейс* Ренессанса оказался зоной контакта средневекового плюрализма,