Френсис Бэкон освятил причудливое

Бракосочетание средневековой Книги

Природы и новой книги, вышедшей

Из-под печатного пресса

<О«

5Ф Для того чтобы прояснить несколько странные идеи Бэ­кона по поводу науки и текста Книги Природы, необходимо рассмотреть вопрос о восприятии этой идеи в средние века. Шестнадцатая глава книги Эрнста Роберта Курциуса «Европейская литература и латинское средневековье» на­зывается «Книга как символ». Метафора или символ книги были практически неизвестны древним грекам или римля­нам; «свое освящение книга получила именно в христиан­ской культуре. Христианство — это религия Священной Книги, а Христос — единственный Бог, который в антич­ном искусстве представлен книжным свитком... Также в Ветхом Завете мы находим множество примеров использо­вания метафоры книги» (р.130). Вполне естественно, что начало использования бумаги в двенадцатом веке и свя­занный с этим рост числа книг повлек за собой и расцвет

il

книжных метафор. В разделе о Книге Природы Курциус приводит ряд примеров из произведений поэтов и теологов (р.319, 320):

Согласно избитому историческому клише, эпоха Возрождения отбросила пыльные пожелтевшие перга-менты и вместо этого приступила к чтению Книги При­роды, или мира. Но эта метафора сама восходит к ла­тинскому средневековью. Так, Алан говорит о «книге опыта»... Orrmis mundi creatura/Quasi liber et pictu-ra/Nobis est et speculum¹*^. У более поздних авторов, особенно у проповедников, «scientia creaturarum»¹^⁷ и «liber naturae» ^ выступают как синонимы. Для пропо­ведника Книга Природы фигурирует наряду с Библией как источник материала.

Однако именно, согласно Курциусу (р.326), у Данте «вся связанная с книгой образность средних веков оказывается собранной вместе и выступает во всей своей мощи и глуби­не... начиная с первого раздела «Новой жизни» и заканчи­вая последней песней «Божественной комедии». Фактиче­ски само понятие «суммы», присущее всей средневековой организации знания, совпадает с понятием книги: «Чте­нию, понимаемому как форма восприятия и обучения, со­ответствует письмо как форма производства и творчества. Два понятия неотделимы друг от друга. В интеллектуаль­ном мире средних веков они представляют, так сказать, две половины одной сферы. Книгопечатание разрушило единство этого мира» (р.328). И, как показано в работе Хай-нала, на которую мы уже ссылались, устное обучение, свя­занное с чтением и письмом, формировало культурное единство книги в еще большей степени, чем это представ­ляется Курциусу. Ибо дело не только в том, что книгопеча­тание, как он считает, отделило роль производителя от ро­ли потребителя. Оно создало средства и движущие силы прикладного знания. А средства создают потребности.

Именно необходимость использования Книги Природы (зеркала св. Павла, в котором мы видим отныне в аепгдта-

¹⁸⁶ Весь сотворенный мир предстает перед нами как книга, кар­
тина и зеркало (лат.). — Прим. пер.

¹⁸⁷ Наука о тварях (лат.). — Прим. пер.

¹⁸⁸ Книга природы (лат.). — Прим. пер.

tate¹⁸⁹) с проповедническими целями сделала Плиния на­чиная с эпохи Августина одним из основных источников грамматической экзегезы. Подводя итоги, Курциус пишет (р.321), что «понятие мира или природы как «книги», ухо­дящей корнями в церковное красноречие, было затем усво­ено средневековой мистико-философской секуляцией, от­куда и перешло в повседневное употребление».

Далее Курциус обращается (р.322) к писателям эпохи Возрождения — Монтеню, Декарту, Томасу Брауну, кото­рые подхватили эту метафору, и, наконец, к Бэкону: «Тео­логическое понятие сохраняется у Френсиса Бэкона: «Num salvator noster inquit: Erratis nescientes Scripturas et poten-tiam Dei (Matt. 22, 29), ubi duos libros, ne inerrores, proponit nobis evolvendos» (De Augmentis Scientiarum, Bk. I)». Одна­ко, поскольку наша цель заключается в том, чтобы найти связь бэконовского понятия науки со средневековым пред­ставлением о двух Писаниях — Откровения и Природы, — мы ограничимся рассмотрением общедоступного текста «О достоинстве и приумножении наук». Здесь Бэкон обраща­ется к тому же месту из Евангелия от Матфея:

Ведь псалмы и все остальное Священное писание не­изменно призывают нас к созерцанию и прославлению великолепных и удивительных творений божьих, но, если мы сосредоточимся только на их внешнем облике, каким он является нашим чувствам, мы совершим та­кую же несправедливость по отношению к божествен­ному величию, как если бы мы стали судить о богатстве знаменитого ювелира по тому, что выставлено напоказ у входа. С другой стороны, философия дает замечатель­ное лекарство и противоядие против неверия и заблуж­дения. Ведь Спаситель наш говорит: «Вы заблуждае­тесь, не зная Писаний, ни силы Божией». И для того чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две кни­ги: книгу Писания, в которой раскрывается воля божья, а затем — Книгу Природы, раскрывающую его могуще­ство. Из этих двух книг вторая является как бы ключом к первой, не только подготавливая наш разум к воспри­ятию на основе общих законов мышления и речи истин­ного смысла Писания, но и главным образом развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьез-

¹⁸⁹ В загадке, иносказании (лат.). — Прим. пер.

ному размышлению о божественном всемогуществе, знаки которого четко запечатлены на камне его творе­ний. О божественных свидетельствах и суждениях от­носительно истинного значения и ценности науки сказа­но достаточно»¹⁹⁰.

В следующей цитате фигурирует постоянная тема Бэ­кона, а именно: все искусства суть формы прикладного знания, цель которого исправить последствия падения че­ловека:

Но не следует и принижать значение грамматики, поскольку она служит своего рода противоядием против страшного проклятия смешения языков. Ведь человече­ство направляет все свои силы на то, чтобы восстано­вить и вернуть себе то благословенное состояние, кото­рого оно лишилось по своей вине. И против первого, главного проклятия — бесплодия земли... оно вооружа­ется всеми остальными науками. Против же второго проклятия — смешения языков оно зовет на помощь грамматику. Правда, в некоторых современных языках она используется мало; чаще к ней обращаются при изучении иностранных языков, но особенно большое значение имеет она для тех языков, которые уже пере­стали быть живыми и сохраняются только в книгах¹⁹¹.

Именно для облегчения падшего состояния человека по­рождаются различные виды прикладного знания:

Так, в эпоху, предшествовавшую потопу, священная летопись среди очень немногого, что сообщается об этом времени, удостоила упоминания изобретателей музыки и производства металлов. После же потопа самым тя­желым наказанием, которое бог послал на людей за их гордость, было смешение языков, резко ограничившее свободное общение в науке и взаимный обмен знаниями среди ученых¹⁹².

Бэкон выказывает большое уважение к работе, проде­ланной падшим человеком:

Прим. пер. '"' ~ же. — С.ЗЗЗ. — Прим. пер.

^191Там же. ^192Там же.

• Прим. пер.

- С.125.

Бэкон Ф. Сочинения в 2 томах. — М., 1971. — Т. 1. — С.128. —

Мы читаем, что по завершении творения человек был помещен в раю, чтобы он там созидал, но у него не могло быть иного дела, кроме того, которое сводится к созерцанию, т.е. цель которого может быть определена не какой-нибудь необходимостью, но лишь наслаждени­ем и деятельностью, не приносящей страдания. А так как в то время не могло быть никакого противоборства, природы, никакой работы в поте лица, то неизбежно следует, что человеческая деятельность была связана с наслаждением и размышлением, а не с физическим трудом и практическими действиями. Кроме того, пер­вые действия человека, которые он осуществил в раю, охватывали две важнейшие части знания: это было со­зерцание творений бога и наименование их. Ведь то зна­ние, которое привело к падению (о чем мы говорили и раньше), не было естественным знанием, касающимся творений бога, но моральным знанием добра и зла, строящимся на том предположении, что разрешение или запрещение бога не суть основы добра и зла и что происхождение их иное. И человек стал стремиться к познанию добра и зла, чтобы тем самым совершенно от­пасть от бога и полагаться только на самого себя и свое собственное суждение¹⁹³.